Часть четвертая. Искорки надежды

Никто не сравнится с сэсэном:
Он зло защищать не станет,
Добру откроет дорогу,
Расскажет о горестях родины,
А если возникнет угроза —
На бой созовет батыров.

(Слова сэсэна Кобагыша)

1

Главное утешение человека в жизни — надежда. Она заставляет верить в то, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего. Возможно в ней, надежде, таится источник сил и терпения.

Наступает новый год — на него возлагают надежды. Дай бог, чтобы он принес благополучие. Пускай весна будет благодатной для сева, пусть лето не будет засушливым, а осень одарит богатым урожаем. Но если весна побивает посевы заморозками, если летом долго нет дождей, люди все равно не теряют надежды на божье милосердие, обращаются к всевышнему с молитвами. Даже в случае неудачи утешают себя: все в руках всевышнего.

Всевышний — в небесах, на земле — царь. И на его милость уповают люди. Но вот повидали башкирские посланцы царя, и не одного — сразу двух, а надежды не оправдались.

С надеждою ожидали их на родине. Ожидание затянулось надолго. Беспокойство появилось. Зачастили ходоки в губернскую канцелярию. Их успокаивали:

— Напишите челобитные с вашими просьбами, мы еще один рапорт пошлем.

И этому поверили, от каждой волости написали. На одной из бумаг стояла тамга Кусяпая, шурина Кинзи.

Вернувшихся из заложничества башкирских посланцев тоже тешили посулами, вызывая то в Уфу к воеводе, то в губернскую канцелярию, дабы утихомирить их недовольство:

— Ваши требования непременно будут рассмотрены. Долго ждали, подождите еще.

От долгого терпения, говорят, и камень трескается. Не только башкирская земля, но и вся Россия напоминала груду сухого валежника — одной искры достаточно, чтобы вспыхнул огонь. В народе шло брожение. Кто ругал Екатерину, кто Петра. Одни ждали милостей от царицы, другие защищали Петра. Все чаще поговаривали о его манифесте. Не зная толком содержания, считали, что написан он был в пользу парода, поэтому сенаторы и сановники поспешили избавиться от доброго царя. Откровенно жалели его, называли своим заступником. В кои времена блеснула долгожданная надежда на перемены к лучшему. Множились слухи:

— Бог спас, не убили его. Бежать успел Петр Федорович.

— Вот объявится он, накажет жену неверную и утвердит свой манифест.

— Одна надежа на него, на царя-батюшку.

Особенно упорно говорили о благополучном спасении Петра Федоровича среди яицких казаков. Там нашлись и первые самозванцы. Один из них, разъезжая под видом купца, нашел, якобы, приют у одного из «непокорных» казаков Ульянова, подарил золотой крест. «Государь» успел исчезнуть, а Ульянов был взят под караул, затем отправлен в ссылку в город Гурьев.

Кинзя сам был однажды свидетелем любопытной картины. С несколькими спутниками во время поездки в Уфу остановился, по обыкновению, в селе Спас-Чесноковка покормить лошадей. Крепостные крестьяне Вознесенского монастыря с женами и детьми направлялись в церковь. Многие пьяно раскачивались, падали с ног. Напились горюны¹ с великой радости. Точь-в-точь, как в прошлом году, когда башкирские аманаты ехали в Петербург. В тот раз они приветствовали манифест Петра. Теперь направлялись на молебен по поводу чудесного спасения государя от грозившей ему ужасной смерти.

Смешно и грустно было смотреть на пьяную толпу. Вот зазвонили в церкви колокола. Из добротного дома рядом с церковью вышел раскормленный, грузный поп — батюшка Федор.

— Господи, помилуй, господи, помилуй, — бормотал он, подозрительно раскачиваясь.

Батюшка Федор тоже был пьян. На длинную ризу налип мусор, волосы всклокочены, висящий на груди крест съехал в сторону. Увидел башкир с лошадьми, остановился перед ними, широко расставив ноги.

— А-а, и вы идете выпить за чудесное спасение государя? — подмигнул поп. От него за версту несло водочным перегаром.

Кинзя нехотя ответил:

— Нет, батюшка...

— И вам нужна свобода вероисповедания? А к чему она вам, мусульманская? Вон, в церкву ступайте. Это лучше будет. Будем читать Отче наш. Во имя царя и бога...

Спутники Кинзи, сердито поглядывая на попа, хорошенько проехались на его счет.

— А? Чего они балакают? — начал допытываться у Кинзи поп.

— Говорят, мол, батюшка крепко приложился.

— Выпил, как не выпить за государя. Ах, хорошо — арака! — поп с довольным видом погладил бороду. — А вам нельзя? Примете православие — можно будет, никто слова не скажет... помилу-уй...

Поп вошел в церковь, а башкиры, опасливо поглядывая ему вслед, торопливо начали запрягать лошадей.

Батюшка перед началом богослужения сказал набившимся в церковь горюнам:

— Наша надежда, царь Петр Федорович, божьей волею живой остался. Справедливый он царь, святой... Помолимся, рабы, во его здравие!

Люди жарко молились, клали поклоны, просветленно плакали счастливыми слезами. Однако недолгой была их радость. В тот же день приехали из Уфы стражники, разогнали народ по домам, а батюшку Федора вместе с дьяконом арестовали и увезли с собой.

Надежда... На что надеяться? На кого? На нынешнего губернатора Давыдова? Он спит и мечтает о том, чтобы нагнать на башкирские земли крепостных крестьян из центральных губерний. По его мнению, башкиры, не умеющие ничего делать, научатся у них ценить и обрабатывать землю, привыкнут к христианским обычаям и переймут их.

Надежды... В них нет прошлого, есть только будущее. А что принесет с собою будущее? Станет вместо Давыдова губернатором статс-советник Дмитрий Васильевич Волков, он лишь в прошлом году был прислан в Оренбург вице-губернатором. Однако и его предложения мало чем будут отличаться от прежних. И он будет считать башкир беспечными детьми природы, кочующими бесцельно по лугам и долам, не признающими по дикой вольности своей установленных в стране порядков; по оной причине не приемлют они указов и всегда готовы к возмущению. Вот ежели б впрячь их в крестьянскую работу, чтобы корнями держались за отведенную им пашню, целиком и полностью завися от нее, тогда бы они жили в покорстве и подчинении властям, и бунтовать по любому поводу не посмели бы. Тем не менее, исходя из своих же соображений, он отпишет в Сенат о необходимости открыть башкирам кузницы, освободить их от кордонной службы, а также воспретить хозяевам заводов без нужды вырубать леса. Его письмо два года пролежит без движения, потом ему же вменят в вину: зачем принимал подобные прошения.

В скором времени статс-советник покинет Оренбург, его место займет нынешний командующий корпусом Абрам Артемьевич Путятин. Он с первых же дней даст указание: хотят башкиры заниматься земледелием — пускай занимаются, но об открытии кузниц и речи не может быть. Нравом крутой и жесткий, он вознамерится превратить этот край в обычную русскую губернию, не захочет и слышать о вотчинных правах башкир.

— Мы по собственной воле пошли к ак-падше просить подданство, — скажут башкиры.

Путятин только посмеется:

— Ерунда. Иван Грозный завоевал вас. Все земли принадлежат Российской короне.

— Ак-падша дал нам ярлыки на право владения собственной землей, — скажут башкиры.

— А где они, эти грамоты?

Где? У Алибая, у Кинзи, у некоторых других вотчинников сохранились. В свое время множество охранных ярлыков было отдано Татищеву по его требованию. Обратно он их не вернул. Так же поступил Неплюев. Оставшиеся нельзя отдавать Путятину. Возьмет — и с концом.

— Копии имеются в Уфе, в избе у воеводы, — скажут башкиры. — И в ясачной книге записано.

— Что ж, отыщите копии и ясачную книгу, принесите, — ухмыльнется Путятин. — От них один пепел остался после пожара. Живите там, где ваш дом, где аул — да и за это спасибо скажите. Земля не должна пустовать, прошли времена дикости. Служите верно императрице и не будете лишены ее милостей.

При строительстве Ново-Московской дороги из Оренбурга через город Сакмару он предложит башкирские земли, лежащие к западу от нее, считать казенными и разделить их между помещиками, отдать отставным офицерам, драгунам, солдатам. А восточную сторону поделить между башкирами, где каждый станет хозяином своего надела и будет иметь право продать его не испрашивая согласия рода. Продать кому угодно, кроме чувашей, татар, марийцев.

Таковым будет его проект. Но все это еще впереди. Пока еще и Рейнсдорпу не приходило в голову, что он заменит на посту губернатора Путятина. И он будет гнуть ту же линию.

А чем ответят башкиры? Сказать свое слово они скажут. И очень крепким будет их слово. Этот день тоже впереди. До него дожить надо.

И Давыдовы, и Путятины предчувствовали, возможно, что такой грозный для них день может наступить. Поэтому они спешили создать себе опору в крае, старались поселить на заводах и помещичьих усадьбах как можно больше русских крестьян, не учитывая того, что крепостной люд тоже может сказать им свое крепкое слово. Впрочем, в Сенате полагали, что на случай волнений и мятежей против башкир выступят мишари и русские, а против русских крестьян наготове стоят яицкие казаки, калмыки. Их всегда можно столкнуть лбами, как разъяренных быков, если раздразнить умеючи.

И все-таки наступит такой день, когда башкиры и русские крестьяне, заводские работные и мастеровые, татары и калмыки, объединясь между собой, в один голос заявят о своих правах. Боя быков не будет, они дружно обратят свои силы против жестоких притеснителей. Произойдет это нежданно-негаданно, с небывалою силой, и явится плодом все тех же самых надежд, коими жив человек. А пока они копились в душах людей малыми искорками...

Надежда... Она живет в человеке, не покидая его до последнего часа. Актуган, ездовой Кинзи, зверски избитый пруссаками, едва доехав до дому, свалился в постель. У него, по-видимому, были отбиты легкие, почки, печень. Он таял на глазах, но старался не сдаваться, жил надеждами, утешая Эньекай, что скоро поправится, и заживут они лучше прежнего.

Шло время, а Актугану не становилось лучше, состояние все более ухудшалось. Он начал бредить не только ночами, но и днем. В бреду ругал и проклинал пруссаков. Кинзе, приходившему навестить его, сказал:

— Мало мы их били, а они, как тараканы, в дом заползли.

— Прогнали их из Петербурга. Забудь.

— Некоторые, наверное, остались. Эх, встретить бы мне того немца, который бил меня. Я бы душу из него вынул...

Актуган жил надеждою отомстить за себя, но долго прожить ему было не суждено. Так и не смог выздороветь, умер. Для Кинзи его смерть была большой потерей. Глубоко переживала Аим. Погрузилась в беспросветную печаль Эньекай.

2

Ах, до чего сладко, до чего самозабвенно пел соловей. То звенел серебряными бубенцами, то исторгал неистовое щелканье, то переходил на ликующий свист или вовсе издавал такие переливы, от которых обрывалась, замирая, душа.

Самого не видать, спрятался среди ветвей, словно стыдясь, что он, такой маленький, такой невзрачный, смеет завораживать мир столь звонким, сильным, бесподобным по очарованию пением. Алпар, чтоб не спугнуть его, бесшумно слез с коня, подобрался ближе к кустам черемухи и замер, всем существом своим впитывая светлые, небесной чистоты звуки. Соловей словно бы задался целью растерзать его сердце на части, и Алпар повиновался с покорной готовностью, испытывая блаженные, счастливейшие муки. Какие еще радости оставались у него в жизни? Только лишь слушать щебет и пение птиц.

Все его дни проходили возле кобылиц бая Туктагула. В ауле, считай, почти не бывает. Даже когда придет получить плату за работу, бай скорее гонит его обратно: не ленись, не оставляй скотину одну. Алпар отдаст матери заработанное и уходит обратно. В те короткие часы, проведенные в ауле, у него невыносимо начинает ныть сердце. К дому Юралыя подойти не смеет, а на улице, сколько ни жди, Аккалпак не показывается. Эх, хотя бы со стороны посмотреть на нее! Работая на Юралыя, он имел возможность видеть ее каждый день, и теперь лишь оценил то, что безвозвратно потеряно. Зачем связался с Туктагулом? Ведь ничего в его жизни не изменилось. Все то же полуголодное существование, носит ту же пестрядинную рубаху, старенький выношенный чекмень. Уйряк, сам познавший горькую нужду, обо всем позабыл, разбогатев. Не очень-то расщедрится. Жадности в нем, пожалуй, будет побольше, чем в Алибае.

Постоянно живя на пастбище, Алпар перестал общаться с людьми, в отчуждении своем совсем одичал. Все его окружение — певчие птицы да пасущиеся на воле кобылицы. Стережет скотину от волков, от охотников до чужого добра. Водит на водопой, на дойку — женщины приходят доить кобылиц на поле, где специально для этого поставлен езелек, загон с перекладинами. Вот вся его работа, все развлечения. Мать или сестренка Рабига навещают его очень редко, чаще приходит Танайгул, с ним они за последнее время крепко подружились.

Не с кем поделиться своими мыслями, с томящими душу чувствами, и табунщик изливает их в сочиняемых самим песнях.

Аула узкие улочки
Тянут к себе — домой.
По этим узким улочкам
Зазноба идет за водой...

Как ни удивительно, любит косячный жеребец слушать песни табунщика. Поднимет голову, смотрит задумчиво, будто понимает что-то в незатейливом напеве. Если Алпар приближается к нему с песней, не насторожится, не проявит подозрительности, что случалось иногда, несмотря на установившуюся между ними дружбу. Вот Алпар то напевая, то произнося ласковые слова, ровным шагом приближается к нему. Конь чутко шевельнул ушами, однако остался стоять на месте. Как-никак помощник, защитник, друг. Алпар погладил коня, почесал за ухом. Конь мотнул головой и снова замер. Буланая кобылица-тарпан, ни на шаг не отстающая от косячного, с приближением Алпара отбежала в сторону. Алпар хотел и к ней подойти, но она опять отскочила. Тогда косячный издал какой-то еле слышный грудной звук, и она послушно остановилась, подпустив табунщика близко. Стояла, нервно прядая ушами.

— Ай, какая ты дикарка, — укоризненно разговаривал с ней Алпар. — Косячному подчиняешься, а меня слушаться не хочешь. Когда же мы с тобой подружимся?

Он разжег костерок, повесил над ним ведерко для чая. В закипающую воду кинул листья дикой смородины и душицу. Потом долго и с наслаждением пил этот ароматный настой. А сам взгляда не сводил с буланой.

«Может, заарканить ее?» — думал он.

У него давно зрела мысль обуздать дикарку. Приготовил прочный аркан с петлей. Должно бы получиться. Заарканивать необъезженных коней ему приходилось не раз. Иные требовали длительной борьбы. Гоняя на аркане, две или три лошади сменишь. Пытаются скинуть с шеи петлю, не даются в руки. А ведь накинул корок — не уступай! Конь будет тянуть изо всех сил, пускаться вскачь, вставать на дыбы. В такие моменты Алпар крепче упирался в стремена, сматывал аркан, укорачивая его, а когда объезжаемый конь оказывался подтянутым близко, привязывал аркан к луке седла и останавливал свою лошадь. Пойманный конь тоже вынужден был остановиться.

Дело это нелегкое, однако под силу ловким и крепким парням.

А здесь и вовсе сложнее — это тебе не домашнее животное, пускай даже неукрощенное, а дикий тарпан, зверь. С таким и нескольким парням, сообща, справиться очень трудно.

Утоля голод, Алпар притушил костер, оставив в золе тлеющую головешку — до вечера огонь сохраняется. Объехал несколько раз вокруг косяка, все время поглядывая на рыжего жеребца с неразлучной буланой.

Вожак косяка, несмотря на установившуюся дружбу, не позволял надеть на себя уздечку. Воротит голову, играется, озорно блестя выпуклыми глазами, то отбежит, то снова очутится рядом. И все-таки однажды вынужден был подчиниться табунщику, обнаружив для себя, что ничего плохого нет в том, если немножко поводят за узду и снова снимут ее. А вот оседлать его удалось не сразу. Конь, не привыкший ощущать на своей спине что-либо постороннее, недовольно бил копытами землю, поднимался на дыбы, стараясь освободиться. Немало пота пролил парень, возясь с ним, и старания увенчались успехом. Проехался верхом раз, другой, пока конь окончательно не признал всадника хозяином.

Рыжий жеребец, отныне послушный воле табунщика, сделался теперь его союзником и значительно облегчил поставленную им цель. Алпару не составило большого труда накинуть аркан на буланую, привыкшую всюду, как жеребенок, ходить рядом с косячным. Ощутив на своей шее петлю, она взбрыкнулась, заметалась, скакнула в сторону, но, глянув на жеребца, видя его невозмутимое спокойствие, остановилась, после недолгого упрямства позволила надеть на себя узду.

Радости Алпара не было конца — одержать такую победу!

Несколько дней спустя, придя проведать парня, Танайгул увидел его восседающим на рыжем жеребце, рядом шла буланая с уздечкой.

— Ха-ай, ты не просто джигит — настоящий лев! — восхитился он.

Похвала не вскружила парню голову, он огорченно сказал:

— Большего от нее не добьешься. Учить бесполезно.

— Да, волка сколько ни корми, он в лес смотрит. Так и дикий тарпан, даже если он и перестал бояться человека. Ты, кустым, дождись жеребенка. Любой богатырь от матери рождается, лихой аргамак — от кобылы. Выучишь сызмалу — никакого другого коня не надо.

...Еще одна зима прошла. Ее холода словно бы подействовали на рыжего жеребца — охладел он к своей любимой буланой. Буланая тоже перестала бегать за ним, как привязанная. Да и бегать ей становилось все тяжелей. И вот весной, когда снег сошел, пришла пора буланой жеребиться. Хорошо, что Алпар успел подружиться с ней — больше никого другого к жеребенку она не подпускала.

Тарпаний жеребенок очень походил на мать. К его буланой масти едва подмешивалась кое-где отцовская рыжинка. Ноги подлиннее, чем у матери, а голова поменьше и не такая горбоносая. Помесь двух чуждых кровей, в итоге — превосходный метис.

С первых же дней Алпар принялся приручать его. Придумал кличку — Акъял. Исподволь, в виде игры, стал учить исполнять приказания. Жестом посылает к матери, свистом подзывает к себе. По условному знаку и лечь заставит, и встать. Алпару и жить стало как-то веселей, у него появились приятные заботы. Вырастит он себе аргамака, надежного и преданного друга, мечту детства — сказочного пырака. Ни на буланой, ни на жеребенке метки нет, бай никаких притязаний не может иметь на них. И все же лучше ему не знать, не видеть.

Через год Акъял вырос в стройного, шаловливого жеребенка. Алпар к осени постриг ему гриву и хвост. А буланая принесла еще одного тумага — метиса. Долго не раздумывая, Алпар и кличку дал ему — Тумаг. «Подарю его Танайгулу», — решил он, но тот куда-то запропал. Совсем перестал появляться. Сам Алпар не имел возможности проведать его. Сильно скучал, начал беспокоиться. Наконец-то Танайгул объявился, вид у него был усталый, измученный.

— Я думал, агай, ты забыл меня, — сказал Алпар.

Танайгул, прячась в тени густого кустарника, вытер со лба пот.

— Я-то не забыл, кустым, только вот и обо мне не забывают.

Алпар посмотрел на него, ничего не понимая, поспешил обрадовать:

— Еще один тарпан родился. Для тебя его выращу, агай.

— Аргамаки рождаются для батыров. Я уже постарел, — тяжко вздохнул Танайгул. — Если еще суждено пожить немного, я согласен и пешком походить. Беда большая пришла, сынок, следы свои прячу. Левашевские прислужники стараются напасть на мой след.

— Что произошло? — встревожился Алпар.

— Ты бываешь в ауле Таулы? Ах, да, ты ведь нигде не бываешь. Там шум поднялся из-за земли. Приказчик велел схватить зачинщиков. Ладно, бежать успели. Меня заподозрили в связи с ними, будто бы я тайком навещаю их в лесу. Пришлось и мне бежать... к ним. Ты уж на меня не серчай. Будет возможность — объявлюсь или дам знать.

Танайгул нырнул в кусты и исчез — так же бесшумно и внезапно, как и появился.

Тревожно сделалось Алпару. Нелегко жить под ярмом у Левашева, но и в бегах — не легче. Верно, большая беда. Лишь бы не схватили Танайгула и его друзей по несчастью. До смерти забьют плетьми или в острог посадят. Танайгул уже сидел там однажды, спасся лишь тем, что согласился принять крещение и стать крепостным помещика. Во второй раз уже никакой возможности не представится.

Алпар словно бы осиротел вторично — Танайгул в какой-то степени заменял ему покойного отца. Снова полились из его груди грустные песни, и одно лишь утешение он находил для себя — в тарпанятах. Вот он ухнул филином — тотчас на условный знак примчался Акъял. Тумаг пока маленький, не обучен, но тоже, смешно подкидывая зад, прискакал за братцем, сунулся Алпару в плечо, ища ласку. «И его выучу, как подрастет, — думал Алпар, возлагая надежды на будущее. — Будут у меня два коня — Акъял с Тумагом».

3

Жизнь течет — как вода сквозь пальцы. И в ладонях не удержишь, и не напьешься досыта.

После возвращения Кинзи минуло уже много времени. Был год мыши, прошел год овцы, нынче наступил год быка.

— Отец, тебе говорю, пора о свадьбе думать, — сказала однажды Аим.

Кинзя, задумавшийся о чем-то своем, не сразу понял.

— А?

— Ты чего это притворяешься непонятливым? Все-таки свадьба дочери. Князья торопят. Ты ведь сам давал согласие.

— Да, да, — нехотя откликнулся Кинзя.

Пришла пора Алие снять такыю, надеть кашмау². Предстояли предсвадебные хлопоты.

...Свадьба Алии началась без традиционной засылки сватов. Впрочем, разговор повели главные сватья — отец жениха Кутлугбек — Иван Ураков и его жена Агриппина — Аксулу, посчитавшие ниже своего достоинства поручать столь важное дело посторонним людям. Аксулу, стараясь следовать башкирским обычаям, с порога сказала:

— Мы с отцом Ташбулата что-то потеряли и ищем потерянное.

Кинзя усмехнулся, не воспринимая всерьез попытку следовать обычаю. Аим, храня традиции, ответила:

— Искать нечто потерянное — дело сватов. — И хотя прозвучал в ее голосе некий скрытый вызов, дальше продолжать не стала, посчитав, что основное сказано. Иначе бы она заставила их искать ответ, задав вопрос: «У кого же это ваше нечто потерянное?», а потом сказала бы: «У нас нет того, что вы ищете».

Кинзя проявил к гостям традиционное радушие:

— Милости просим, проходите.

Аксулу продолжала скороговоркой:

— Если найдете нам то, что мы ищем, тогда и пройдем, и гостями будем.

— Если у нас потеряли, даст бог, найдете, — сказала Аим, ведя гостей в дом.

Не мог оставаться в стороне в такой торжественный день Конкас-сэсэн, для которого Кинзя был ближе всякой родни. И так получилось, что первые слова пришлось говорить ему.

Кутлугбеку, дабы предварить последние разговоры о свадьбе, вздумалось привести убедительные доводы для своих намерений:

— Мы хотим породниться с уважаемым в народе предводителем земли башкирской. Не откажите нам.

«Возможно, и нам не мешало бы войти в их круг, в уфимскую среду», — Кинзя давно внушил себе эту мысль, но с ответом не спешил, и, воспользовавшись паузой, выпрямил впалую грудь сэсэн, сухощавый и сутулый от старости, в глазах зажегся недобрый огонь.

— Если желание искреннее, оно достойно одобрения. Но... не скажут ли, мол, ворона поселилась в гнезде журавля?

Не понять было, кого он считает вороной, кого журавлем, но все насторожились. Аим переглянулась с Аксулу. Кинзя, знавший, как терпеть не может сэсэн нугайских начальников, хотел смягчить его выпад.

— Не принимайте близко к сердцу слова сэсэна.

— Нет, нет! — быстро откликнулся князь. — Я знаю, у всех сэсэнов язык — что полынь. Сэсэн вправе сказать все, что пожелает. Однако и мы постараемся найти достойный ответ. — Он улыбнулся, разряжая обстановку. — И журавль, и ворона — одинаково божьи твари. В их числе и человек — творение всевышнего.

Сэсэн настойчиво продолжал:

— С какой стороны ни подойди — с божьей ли, с человеческой ли, закон запрещает вам брать жен из нашей среды.

— Это все в наших руках. С воеводой у меня имеется договоренность. Пожалуйста, не считайте нас кафырами, Конкас-эфенди. — Кутлугбек повернулся к Кинзе. — Можете не беспокоиться. На имя молодой княгини я купил землю у кумырык-табынских башкир. В долине Инзера. Пожелает — там будет жить. Вместе станем ездить туда. Давайте уж всю жизнь будем милостивы друг к другу, чаще общаться.

Щепетильный и неловкий разговор несколько затянулся, однако Кинзя, глядя на недовольно нахохлившегося сэсэна и проникаясь его настроением, счел нужным сказать:

— Надеюсь, когда дочь попадет к вам в дом, никто не упрекнет ее, мол, из грязи в князи.

Кутлугбек дружески толкнул Кинзю в плечо:

— А разве ты низкого происхождения? Ваш род тоже корнями крепок.

— Но я не офицер.

— Старшина — он соответствует рангу полковника.

Дальше вести речь на эту тему не стоило, иначе это было бы расценено как излишнее упрямство.

В этот их приезд обговорили все условия, провели предсвадебный обряд сговора, назначили день свадьбы.

...Наступил назначенный день. Кинзя и Аим закончили все приготовления и ждали гостей. Стояла благодатная, щедрая на тепло и солнце июньская пора. На поляне поставили множество юрт. Резали предназначенную на убой скотину. Прибыли сватья с родней и близким окружением, съехались приглашенные Кинзей гости. Целую неделю продолжалось веселье на джайляу.

Подходят последние часы. Для Аим они были самыми тяжелыми. В сравнении с ними ничего не стоили утомительные хлопоты и обслуживание гостей. Вот-вот ее единственную, ее ненаглядную доченьку выведут из дому, и она, накрытая покрывалом, начнет сэнляу³... Хотя и удалась свадьба, можно быть довольной, но душили Аим подступающие изнутри слезы, ей самой хотелось плакать навзрыд. Дочь есть дочь, она всегда близка матери, и Аим казалось, что у нее вынимают сердце. Опустеет дом, и эту пустоту никогда уже ничем не заполнить.

Есть, конечно, сыновья, однако им топтать отцовские дорожки. Халявику три года, а он уже не слезает с коня, стрелы пытается строгать. Эх, почему не родила еще одну дочь! Вся беда в том, что девочки быстро оперяются и улетают из родного гнезда навсегда. Растишь, лелеешь кому-то на счастье, не для себя.

Отцу не понять эти женские чувства. Он быстро свыкся с неизбежностью скорого прощания, ходил со сватом от одной юрты к другой, где угощались приглашенные люди, радовался тому, что все идет, как надо, без происшествий, без столкновения двух сторон в отличие от памятной ему своей собственной свадьбы, где волей-неволей проявилась застарелая вражда двух породнившихся семей. Здесь никакой вражды нет, хотя и ощущается легкое отчуждение гостей со стороны невесты. Даже Конкас-сэсэн, вместо того, чтобы восседать на почетном месте уплетая мясо и попивая кумыс, не показывается на глаза, сторонится от шумного веселья. Возле юрты, поставленной поодаль от остальных, под одиноким раскидистым дубом, собрал себе небольшой кружок и что-то рассказывает. Тихо говорит, умеряя свой обычно сильный, звучный голос.

Оба свата направились в его сторону.

— Конкас, оказывается, прославленный сэсэн. Мне знающие люди говорили. — Кутлугбек прислушался. — Киссу рассказывает. О Маянхылу.

«Знает наше сказание», — подумал Кинзя, стараясь понять, в самом ли деле Кутлугбек искренне тянется ко всему башкирскому.

Они остановились в сторонке, не подходя близко. Раскрыв рты, слушали сэсэна и стар и млад. Конкас повел рассказ о батырах, с именами которых были связаны народные восстания. Донеслись до слуха: Карасакал... Акай... Кильмек... Батырша...

Один из слушателей нетерпеливо спросил:

— А на пятом месте кто?

— Пустует оно, это место. Пока...

Кинзя удивился, узнав знакомый сказ-речитатив о батырах, который сам любил сказывать, однако Конкас переложил его на иной лад, вставив имена вожаков восстаний. В поэтических эпосах и в кубаире текст изменять позволяется, в особенности сэсэну. Лишь если в песнях кто-нибудь одно слово изменит или чуть не так поведет напев, слушатели тут же останавливают, укоризненно напоминая, что песню нельзя портить. Иртэк — эпос, свободный сказ, его можно переиначивать как тебе удобно, никто ничего против не скажет, напротив, с интересом будет вслушиваться в новую, вольную вариацию речитатива, а если это станет делать такой великий мастер, как Конкас-сэсэн, обо всем на свете позабудешь.

Вот и сейчас сэсэн закончил сказ и, как бы ставя точку, полуприкрыл глаза. Все молча ждали, что будет дальше. Сэсэн, не открывая рта, оставаясь все в той же отрешенной позе, издал скрытым горловым звуком нечто похожее на заунывный напев, и тишина наполнилась рыданьем... Дети плачут, женщины всхлипывают, оплакивая батыров.

Сэсэн открыл глаза, рыдания оборвались. Облегченно вздохнули слушатели, зашевелились, восхищенно качая головами. Кинзе очень бы хотелось узнать начало, попросил бы сэсэна повторить, да время неподходящее.

— На сегодня достаточно, дети мои, — сказал Конкас, вставая с места. — Остальное, если суждено, продолжим в другой раз.

Он направился к Кинзе, как бы чувствуя себя виноватым перед ним, а может быть, посчитал необходимым выказать почтение князю — все-таки сват.

— Мы тут немного послушали твои мудрые слова, — сказал князь, угождая сэсэну.

— Мои слова горчат полынью, — напомнил ему Конкас.

— Пускай. Они достойны быть произнесенными с самого почетного места застолья, в красном углу.

— Ха-ай, красный угол... Это место для муллы предназначено. Или для свата, — улыбнулся сэсэн.

— Напрасно ты считаешь меня чужим, сэсэн-эфенди, — с легким упреком произнес князь. — Кровь у нас одна, желания одни.

— Хы...

— Да. Вот рассказывал ты о Кузыкурпясе и Маянхылу. С большим удовольствием слушал. Побывал недавно на родине Кумырык-Курпяса. Говорят, они были родными братьями, верно это?

Конкас ответил вопросом на вопрос:

— Слышал, поди, когда покупал у кумырыков землю?

Их беседу прервала Аим, раскрасневшаяся от беготни, сердитая на мужа.

— Отец, какой же ты беспечный, ни до чего тебе дела нет.

— Я нужен? — повернулся к ней Кинзя.

Договорить ей не дал тихонечко присоединившийся к взрослым Сляусин:

— Мама, ведь дедушка сэсэн говорит, а ты прерываешь, — произнес он с укоризной.

Конкас, словно оправдываясь перед ней, сказал:

— Я сейчас закончу. — И продолжил, обращаясь к Уракову: — Вот ты похваляешься, князь, что прибрал к рукам земли кумырык-табынцев. Это похоже на потомков Идегая. В свое время один из твоих предков Муса тоже похвалялся, что в верховьях Яика лето летует, а в верховьях Агидели зиму зимует. Твой предок Урак вот эту землю захватил, на которой мы сейчас стоим. Вы его называете Дель-Ураком. Но можем ли назвать батыром мы? Нет, много нашего народа он загубил.

Хотелось Конкасу сказать, что прогнали отсюда и Мусу, и Урака, но прикусил язык. Ради Кинзи-абыза и Аим. Свадьба идет, не омрачать же ее. Может быть, он вообще не стал бы говорить обо всем этом, если б не вспомнилось, как истязал его в Орске из той же нугайской ветви генерал-лейтенант Урусов, поэтому не смог удержаться от того, чтобы не высказать Уракову то, что, в сущности, предназначалось Урусову. Отсюда, по-видимому, исходила его скрытая неприязнь к князю.

Оторопевший Кутлугбек не сразу нашелся с ответом.

— Ай-ай, а ты, оказывается, злой, сэсэн-эфенди.

— Нет, я просто хотел сказать, что потомки Урака и Хромого Исмагила, от родовой ветви которого произошел Урусов, до сих пор не забывают нас... Ладно, не обижайся на меня, старого человека, могу ляпнуть лишнего. А вы будьте хорошими сватьями. Живите дружно, на счастье детям. Всего доброго.

Сэсэн ушел и скоро затерялся среди гостей. Кинзя повернулся к жене.

— Что тебе, мать?

— Пришло время проводов, а ты запропастился.

— Идем.

— Перед проводами дал бы дочери советы, наставления.

— Девочкам полезней советы матери.

— С моей стороны все сказано. Ты бы ей что-нибудь из корана...

— Из корана? — Кинзя, чтобы снять с нее напряженную озабоченность, пошутил: — Да, есть там кое-что. Например, женщина сравнивается с верблюдицей, мол, всю жизнь через пески пустыни должна она нести на своем горбу мужа. Про это ей напомнить?

— Спятил! — Аим даже вздрогнула. — Не знаю, что написано в книге, женская доля нелегкая, но пожелать такое... Алие!

— Успокойся, женушка, плохого ей не скажу.

Оба они ушли в дом. Аим за руку вывела дочь в столовую комнату. Стыдливо опустив глаза, предстала Алия перед отцом. На лице ни прежней живости, ни радости.

— Выслушай, доченька, отцовы наставления, — сказала ей Аим.

Кинзя сказал всего несколько слов:

— Дочь моя, помни одно: не забывай о своих обычаях.

Свадьба шла к концу, все обряды исполнены. Аим, теряя силы, немеющими руками обняла дочь, срывающимся голосом пропела:

Дитя мое, свет глаз, кусочек сердца,
Пришла пора покинуть отчий край.
Дай на тебя еще раз наглядеться,
Увижу ль я тебя еще — прощай.

Князь с княгиней и все их окружение тронулись в путь. На передней богато разукрашенной арбе поехал жених Ташбулат. На второй — Алия. Сваха, сидящая рядом, крепко обняла ее, да так ловко, что девушка не имела возможности обернуться назад, бросить взгляд на родное джайляу, на оставшуюся у ворот дома мать. И матери не удалось еще раз посмотреть на бледное, опечаленное лицо отъезжающей дочери.

Еще целую неделю они не увидятся. Семь долгих дней покажутся Аим семью прожитыми в горестной разлуке жизнями.

4

У Туктагула дела шли в гору. Он развернул торговлю на базарах Уфы, Оренбурга, Каргалов, не говоря о родном Стерлитамаке — здесь пустил он прочные корни. С ним теперь считались другие купцы и торговцы, даже сам воевода. Большим баем стал, постепенно исполнялись мечты о караванах с товарами. Не было у него лишь одного — молодухи, которая могла бы утешить взор.

В прежние времена, когда он влачил жалкое существование, поневоле был вынужден мириться с женой, хотя и тогда не особенно жаловал ее, считая глупой и некрасивой. Издевался, говоря, что ум у нее короче рыбьего хвоста и рот большой, как печная топка. Бил через день, а под сердитую руку и по два раза на дню. Гизельбанат привыкла к такому обращению, веря, что места, побитые мужем, в аду не горят.

Жена бая, вбил себе в голову Туктагул, должна быть и умной, и красивой. Разумеется, молодой, чтобы могла подарить ему наследника. Гизельбанат, скинувшая плод от его жестоких побоев, рожать больше не могла.

На днях, входя в дом, нечаянно столкнулся с ней, в сердцах саданул плечом с такой силой, что жена отлетела в угол.

— Не путайся под ногами, бесплодная корова!

Гизельбанат не осталась без ответа:

— Астагфирулла... Ишь, из прутика в метлу превратился. Быстро запамятовал, кем был.

Дерзость обошлась ей дорого — муж испинал до такой степени, что она, скуля и постанывая, едва поднялась на ноги.

«Хватит с меня, надо брать другую жену», — пришел к твердому решению Туктагул. Его уже не могла остановить угроза материнского проклятья, позабылось предупреждение ворожеи. Все это давно было, выветрилось из памяти.

Туктагул, прикидывая, кто бы мог стать его молодой женой, остановил свой выбор на Аккалпак. Умница. Красавица. Привела в восторг даже Кинзю. Алпар не в счет — ему ли мечтать о женитьбе. Однако губа не дура. Девушка в самом деле одно загляденье.

Чем дальше, тем больше распалял себя Туктагул мыслью об Аккалпак. Только она! Староват для нее? Ерунда. Старый конь борозды не портит. Некрасив? С лица воды не пить. Поплачет и привыкнет. Говорят же, что богач и с кривой рожей в любой дом вхожий. Было бы богатство, на золото все купить можно.

Туктагулу не терпелось увидеть в своем доме молодую хозяйку. Долго не раздумывая, он нанял сваху и послал к Юралыю. Тот дал ей от ворот поворот, велев передать:

— Дурак и разбогатев остается дураком. Пускай не бесится, как собака с жиру.

Рассердился Туктагул на сваху.

— Не умеешь — не берись, — сказал он ей и прогнал прочь. Пригласил другую, более опытную, посулив в случае удачи щедро одарить. Хорошая сваха сладкой речью и змею уговорит выдать замуж дочь.

Сваха взвивалась в небо птицей, плыла в воде рыбой, ее уста источали мед и шербет. Обе жены Юралыя не на шутку перепугались, что вдруг он уступит, соблазнится большим калымом. Но Юралыя не пронять, в его глазах Туктагул со всем своим богатством оставался на уровне прежнего нерадивого работника с ненасытным брюхом.

— Пусть небо расколется, пусть земля разверзнется, а за Уйряка я дочь не отдам, — твердо стоял на своем Юралый.

Туктагул злился. Унизительный отказ еще сильней раззадорил его.

«До сих пор не смывается порочащая метка прошлого, — сокрушался он. — Ничего, долго дожидался я богатства, и теперь дождусь желаемого. За знатного человека хотят выдать дочь? Как бы не так. Сами же придут упрашивать меня». И Туктагул, как ястреб, не осмеливающийся напасть сверху на крупную птицу, решил искать другие пути.

К нему часто приходили люди, но когда пришли какие-то посторонние незнакомцы с вороватыми глазами, Гизельбанат заподозрила неладное. Незнакомцы заперлись с хозяином в доме, повели тайный разговор. Гизельбанат на цыпочках подкралась к двери, приложилась ухом, напрягла слух. Весь разговор не расслышала, но отдельные слова разобрала и поняла: девушку хотят выкрасть. Имя несколько раз промелькнуло — Аккалпак. Для кого?.. Еще теснее прижалась к двери. Ох! Для ее собственного мужа! Бедную женщину будто молнией пронзило. Все, кончились ее дни...

Гизельбанат заметалась по двору. Надо срочно сообщить кому-нибудь, но так, чтобы подозрение не пало на нее. И тут сами ноги понесли ее к племяннику Бурангулу. Он терпеть не может своего родного дядю. Не выдаст.

Парень вначале не поверил, расхохотался.

— Дядюшка? Ха-ха-ха... Да не может быть. Неужто с ума спятил?

— Чу! — прижала палец к губам Гизельбанат.

Бурангул посерьезнел, задумался. От Туктагула всего можно ожидать. С тех пор, как разбогател, ни стыда у него нет, ни совести. «Стало быть, хочет избавиться от моей тетушки, — размышлял парень. — А какой удар будет для Алпара!» Его сердечную тайну он знал, не раз делились друг с другом своими горестями. Надо ему помочь. Если бедняк не протянет руку бедняку, от кого же еще ждать милосердия?

— Куда хотят увезти девушку? — встрепенулся Бурангул.

— В Кунакбаево.

Выспросив еще кое-какие подробности, Бурангул задами махнул на подворье дядюшки, тихонько вывел из конюшни первую попавшуюся лошадь и поскакал на пастбище.

— Алпар! Алпар! — закричал он еще издали.

Тот погнал свою лошадку ему навстречу. С тревогой спросил:

— Случилось что-то?.. С мамой?

— Нет... Аккалпак...

Алпар побелел, сжался в седле, ожидая самых ужасных вестей. Бурангул, перескакивая с пятого на десятое, рассказал ему, что знал.

— Когда? — отрывисто спросил Алпар.

— Сегодня вечером, как стемнеет.

— Так ведь вечер скоро!

— Я спешил...

Алпар стегнул лошадь, направляя ее к лесу. Бурангул с недоумением посмотрел ему вслед: скорее надо в аул, а он — в лес.

Остановясь на опушке, Алпар пронзительно свистнул. Чуть погодя из лесу вышли двое. «Друзья, — догадался Бурангул. — Каскыны из Таулы».

— Дело есть, — сказал им Алпар.

— Какое?

— Неотложное. Эх, вас двоих будет мало!

— Мы не одни. Выкладывай, что у тебя?

Алпар поведал о готовящемся преступлении, посвятил в созревший в голове план. Один из беглецов-каскынов мигом слетал за подмогой — теперь их стало пятеро. Все на лошадях, какое-никакое оружие имеется. Вместе с Бурангулом они должны были перекрыть дорогу, ведущую в Кунакбаево. Есть там место, где лес подступает вплотную и удобно сделать засаду.

А сам он помчался в аул. Как знать, вдруг Гизельбанат ошиблась? Хорошо бы, если так. Но если все верно, необходимо опередить людей Туктагула, спасти девушку от бесчестья.

Уже стемнело, когда он проскакал по тихой улице аула, оставил лошадь у своих ворот и побежал к дому Юралыя.

* * *

В доме Юралыя готовились к приезду родственников. Гости должны были прибыть завтра. Хлопоты затянулись допоздна. Танзиля с дочерью Аккалпак спустились к речке прогуляться перед сном. Юралый устало прилег на нары — набегался за день. Его старшая жена Бибиасма сбивала в узком деревянном бочонке кобылье молоко, готовя кумыс.

Со двора донесся раздирающий душу крик:

— Караты! Караты пришли!

Откуда взяться карателям, когда нет никаких мятежей и усмирять некого? Но голос младшей жены был полон ужаса. Юралый вихрем выскочил на крыльцо. За ним, вытирая ладони о подол, последовала Бибиасма.

Танзиля без платка, взлохмаченная, с безумно горящими глазами стояла у ворот, беспомощно протягивая вытянутые руки то в одну, то в другую сторону, надрывно крича:

— Караты! Мою дочь увели! Караты!..

— Какие караты? — Юралый подбежал к ней, начал трясти за плечи, стараясь привести в чувство. — Где Аккалпак? Отвечай же!

Танзиля в беспамятстве, с ужасом в голосе, твердила:

— Дочь моя... Ай, деточка моя!!!

Она сама, бедняжка, толком ничего понять не успела. Навалились сзади двое, один руки скрутил, другой завязал глаза и ее же собственным платком заткнул рот, чтоб не кричала. Лишь уши оставались открытыми — она услышала сдавленный крик дочери, ей тоже, по-видимому, заткнули рот кляпом, потом донесся топот копыт удаляющихся лошадей. Танзиля, катаясь по берегу, кое-как освободила связанные руки, сняла с глаз повязку, взбежала на яр и, не видя рядом с собой дочери, подняла крик. Она не могла даже указать, в какую сторону ускакали похитители. Грудь ходуном ходила от рыданий, а бездетная Бибиасма, злая старая карга, выговаривала мужу:

— Мать виновата. Глаза ей выцарапать мало. Зачем надо было в потемках брать девочку с собой? На нее-то саму не позарились!

— Замолчи! — прикрикнул Юралый, лихорадочно соображая, что в первую очередь предпринять. Бежать к становому, к стражникам? Уже дрыхнут, поди. Да и толку от них... Поднять людей, организовать погоню? В каком направлении? Дорог здесь больше, чем спиц в колесе телеги. Ищи ветра в поле.

Бибиасма стояла рядом, шипела:

— Он это, он... Алпар. Ему твоя молодая гусыня потакала, позволяя дочери с малых лет ходить с парнем куда вздумается.

Юралыя обожгло: как сам не мог догадаться? Он ухватился за подсунутую ему зацепку, все больше и больше уверяя себя в виновности Алпара, в нем закипела ярость. Уже коня собрался седлать, когда во двор вбежал сам Алпар — легок на помине. Запыхавшийся, встревоженный, предстал перед Юралыем, и первым его вопросом было:

— Аккалпак дома? — Но увидев в сторонке все еще судорожно всхлипывающую Танзилю, все понял, в отчаянии рубанул рукой воздух: — Эх, не успел!

Юралый оторопел. Растерянно произнес:

— Разве ее... не ты?

— Юралый-агай! — негодующе возвысил голос парень, затем с горечью сказал: — Плохо обо мне ты думаешь. Только грязные руки могут позволить себе сорвать благоухающий цветок. Я отыщу его тебе. В огонь пойду, в воду нырну. Постараюсь доставить в целости и сохранности.

Мать Аккалпак, услышав его слова, подбежала и, обнимая, принялась умолять:

— Найди ты ее, родненький, всю жизнь за тебя аллаху буду молиться. Найди!

Отец тоже, сообразив, что парень не виновен в пропаже дочери, смягчился, пробормотал:

— Если сможешь найти... Знаю, ты проворный и ловкий. Постарайся... Возвышу тебя...

Алпар сразу позабыл о прежних унижениях, горячо заструилась в жилах кровь, в сердце вспыхнула надежда. Быстро шагая к себе, за оставленной лошадью, он едва не столкнулся с выходящим из дома Туктагулом. Бай словно на праздник собрался — на нем дорогой елян, на голове лисья шапка с зеленым бархатным верхом.

Он не удивился появлению работника, не окликнул его. Усмехнулся недобро, пробурчал что-то себе под нос. Если б Алпар мог слышать, до него донеслись бы слова: «Не суй кулак в волчью нору, без руки останешься». Туктагул догадался о причине появления работника в ауле: кто-то успел сообщить ему о пропаже Аккалпак. Возможно, ринется на поиски. Пускай побегает. Не поймать ему похитителей, как не ухватить руками проплывшее над головой облако. Проводя парня взглядом, внутренне торжествуя, он направился прямиком к Юралыю.

— Слышу, шум в твоем доме. В аулах переполох. Говорят, Аккалпак умыкнули. Уж не ее ли отправился искать мой работник? На него надежды мало. Щенок. Надо бы еще людей послать.

— Да, — согласился Юралый. — Что он один сделает... Помог бы и ты мне, бай Туктагул. Если найдешь...

— Как не помочь? Постараюсь. За мной дело не станет. Но и за тобой тоже... надеюсь...

Одуревший от свалившегося на него горя, Юралый не обратил внимания на хитрый намек Туктагула, а ведь именно это сказать пришел он сюда. Важно заручиться обещанием.

* * *

Очнувшись от обморока, Аккалпак силилась вспомнить, что же произошло. Словно сон дурной приснился — чьи-то сильные руки схватили ее сзади, зажали рот, перекинули через седло. Она пыталась сопротивляться, но сидящий на коне мужчина держал ее цепко, хриплым голосом пригрозив: «Не дрыгайся! Убью!» Цепенящий страх вдруг сковал тело, помутил сознание.

Нет, это был не бред. Аккалпак и теперь продолжала лежать ничком поперек седла, подпираемая коленями всадника. Лошадь неслась вскачь, унося девушку куда-то.

Как неожиданно, как дико все случилось. В последнее время Аккалпак почти не выпускали из дома, посторонний взгляд не должен был пасть на нее — такова судьба всех девушек на выданье. При виде парней и посторонних мужчин она обязана была закрывать лицо. Когда зашел разговор о предстоящем приезде гостей, она заволновалась: «Мама, уж не едут ли сватать меня?» Мать успокоила: «Нет, пригласили близких родичей». Сватать, конечно, будут. Не сегодня, так завтра. Аккалпак страшилась этого дня, ей хотелось отдалить его, пожить еще какое-то время в вольности, в хрупком мире девичьих грез. Алпара она не видела очень давно, но почему-то именно он представал в ее мечтаниях — добрый, нежный, сильный. Умом понимала невозможность их совместного будущего, против воли родителей не пойдешь, но сердце протестовало против житейской несправедливости, когда не ты сама, а другие выбирают тебе суженого. Об этом она думала, выйдя с матерью на берег реки и глядя в окутанные сумерками дали. Возле зарослей тальника негромко переговаривались лебеди, готовясь к ночлегу. Аккалпак с матерью подошли поближе, чтобы полюбоваться на гордых и красивых птиц. Можно ли было предположить, что за тальниками подстерегает их опасность...

«Зачем мы пошли туда?! — казнила себя Аккалпак. — Теперь все кончено... Куда меня везут? К кому? Неужели никто не придет на помощь?»

Временами по телу больно хлестали ветки. Значит, близко от дороги растут деревья. Но угадать направление было невозможно, тем более в вечерней темени. Хотя бы одна живая душа встретилась на пути, чтобы позвать на помощь. Нет никого. Кто выйдет в путь на ночь глядя, на лесную дорогу. Разве что отец пошлет кого-нибудь на поиски. Чтобы навести на след, Аккалпак незаметно сняла с головы платок и кинула на дорогу — белый цвет бросится в глаза и в темноте. Ей почудилось, будто далеко позади послышался стук копыт. Возможно, догоняет кто-то из похитителей. Их несколько человек. Во всяком случае, рядом с ней трое.

У Аккалпак руки свешены вниз. Они нет-нет да соприкасаются с голенищем чарыка⁴ на ноге всадника, ударяются о что-то твердое. Как бы невзначай, воспользовавшись тряской ездой, нащупала ладонью — ручка ножа!..

Мелькнула отчаянная мысль: «Чем быть опозоренной, лучше...»

Изловчившись, она выхватила нож, приподнялась и ударила всадника в грудь. Он вскрикнул, застонал. Руки обмякли, выпустили поводья. Лошадь сбавила шаг, затем и вовсе остановилась. Аккалпак сделала попытку столкнуть с седла повалившегося назад всадника, но рана у того, по-видимому, оказалась легкой, он, оправившись от испуга, снова выпрямился в седле, перехватил и сжал ей руки. Аккалпак с запозданием поняла, какую оплошность допустила: надо было сползти с коня, ринуться в кусты, за деревья, скрыться в ночном лесу, а ей, видите ли, вздумалось ускакать на лошади обратно. А тут один сзади подоспел, другой, ехавший впереди, тоже вернулся. Раненый грязно ругался, его друзья, опять перекинув девушку поперек седла, вязали ей руки и ноги. Все трое насторожились, услышав приближающийся конский топот. Услышала и Аккалпак, успела крикнуть:

— Помогите-е! Убивают!

Похитители заткнули ей рот. Она, сопротивляясь, извивалась всем телом, им пришлось побороться с ней, теряя время. А настигающий топот все ближе. Не успели похитители вскочить в седла, как рядом раздался грозный окрик:

— Стойте! Ни с места!

Похитители метнулись к лошадям. Аккалпак, узнав знакомый голос, задергалась, закричала:

— Алпар! Спаси, Алпар-агай!

Алпару одному не справиться бы с троими, но тут навстречу похитителям девушки выскочили Бурангул с таулинскими парнями. Они сидели в засаде чуть подальше, но услышав крики, поспешили на выручку.

Всех троих стащили с седел, на их головы посыпались тумаки и подзатыльники. И дубинками сгоряча измолотили бы, если б жалобно не застонал раненый.

Алпар развязал Аккалпак руки и ноги, бережно спустил на землю. Бедная девушка, не в силах стоять, оперлась на его плечо. Затекшее тело отходило постепенно.

Похитителей в темноте не разобрать было, кто они такие.

— Ну, воры, признавайтесь, кто из вас посмел поднять руку на девушку?! — подступился к ним Алпар. — Говорите, пока живы!

— Она сама чуть не убила меня, — простонал раненый.

Остальные принялись оправдываться:

— Мы бы ее пальцем не тронули...

— Не для себя... для бая Туктагула...

— Это мне известно, — сурово произнес Алпар. — Что он хотел с ней сделать?

— Ничего плохого, аллах тому свидетель. Он бы завтра сделал вид, что вырвал ее из наших рук, обратно бы в аул привез. Выставил бы себя спасителем. Была бы ему молодая жена.

— Ему жена, а вам — деньги? — негодовал Алпар. — Дорого вам это обойдется. Разбогатеете так, что продажность свою всю жизнь проклинать будете!

Аккалпак стояла рядом. Ее колотила нервная дрожь, она все еще не могла поверить в свое спасение.

— Алпар, не уходи! — Ей показалось, что парень собрался идти назад, к своей лошади. — Не оставляй меня одну... О, само небо тебя послало! Что было бы, если б не ты...

— Не плачь, — успокаивал ее Алпар. Достав из-за пазухи платок, протянул ей. — Твой. На дороге обронила. Я его сразу узнал.

— Как хорошо, что на свете есть ты, Алпар-агай.

— Ты сама молодец. Вон ведь как, одного... В ребро пришелся удар, иначе бы ему хана.

— Все равно бы мне не спастись, если б не ты... Значит, украли для старого Уйряка?

— Он их послал.

— Я бы все равно что-нибудь с собой сделала.

— Глупенькая, ты жить должна.

— Что же мне дальше делать, Алпар-агай?

— Как что? Вернешься. Домой, к матери...

Решили дождаться рассвета. Бурангул с друзьями караулил воров. Алпар неподалеку от дороги обнаружил на поляне небольшой шалаш и отвел туда Аккалпак. Она была в одном платье, а тут пала ночная роса, повеял свежий предутренний ветерок. Алпар снял с себя пастушью стеганку, накинул ей на плечи.

— Тот самый чекмень, — сказал он. — Помнишь?

— Помню. Мне тепло было, а тебе от моих попало. — Аккалпак придвинулась к нему поближе.

Первый раз они сидели так близко, прижавшись друг к дружке. Очень давно не виделись, но эта встреча, по-видимому, последняя. Пускай она продлится дольше.

«Нет, даже сейчас, на радостях, Юралый не отдаст за меня дочь, — размышлял Алпар. — А если...» У него неожиданно родилась дерзкая мысль увезти Аккалпак не испрашивая согласия ее родителей. Девушка согласится. Только куда ехать, где жить? Может быть, махнуть на Нугуш, к Кинзе? Аим, возможно, примет их, возьмет под защиту. А Кинзя-абыз? Ему самому приглянулась Аккалпак, у Алпара на этот счет не было никаких сомнений, ибо абыз явился первым человеком, пробудившим в нем жгучее чувство ревности.

Увы, ничего не получится... Ай, до чего немилосердна к нему судьба!

Заря занялась. Солнце взошло. Однако его жизнерадостные лучи словно бы стороной обошли дом Юралыя. Почернела от горя Танзиля. Темнее ночи ходил ее муж. Посланные им люди, порыскав в окрестностях, вернулись ни с чем. Пришел Туктагул разделить с хозяевами их великую печаль. Сочувствовал, успокаивал:

— Мои еще не вернулись, ищут. Может быть, напали на след. — Ему самому не терпелось дождаться новостей. Не сомневаясь в благополучной развязке, он уже прикидывал, как держать себя и какой разговор вести с Юралыем в качестве спасителя его дочери. Уж теперь заносчивая спесь с него сбита, никуда он не денется, будет рад сбыть с рук опозоренную дочь.

Во дворе толкошились соседи. Как всегда бывает в таких случаях, обсуждали происшествие, высказывали предположения, давали советы. В это время с улицы послышались голоса. Бурангул с таулинскими парнями втолкнули в ворота трех незнакомых мужчин со связанными руками, поставили перед хозяином дома:

— Принимай, Юралый-агай.

— Это они?

— Они.

Воры затравленно озирались по сторонам, ожидая кары. Юралый не успел спросить, где дочь, и вдруг увидел ее, входящую во двор вместе с Алпаром. Он медленно, как бы не веря глазам своим, пошел навстречу.

— Спасли твою дочь, Юралый-агай, — сказал Алпар. — Обещание я выполнил.

— Ай, молодец! Ай да парень! В твоем бесстрашии я не сомневался. Уж и не знаю, как благодарить...

Парень усмехнулся, показал на свою старенькую стеганку.

— Сердись не сердись, а ночью надел на твою дочь. Тот самый чекмень. От которого, по вашим словам, навозом воняет. Ну, сейчас будешь бить, или потом?

Юралый растерялся, пробормотал:

— Что ты, что ты, кустым... Сто живи... Тысячу живи...

Люди, собравшиеся во дворе, любопытствуя, во все глаза уставились на Аккалпак. В народе говорят: сорванный плод обратно к ветке не приставишь. Даже если украденная девушка нашлась, она уже в какой-то степени опорочена.

Поэтому Аккалпак со стыда готова была сгореть. Ей бы скорее в доме скрыться, но и Алпара не хотелось оставлять одного. Мать, выскочившая из дома на голоса, кинулась к ней, обнимая и плача, теперь уже от счастья:

— Детонька моя ненаглядная! Родненькая!

Она повела ее за руку к дому, однако Аккалпак дальше крыльца не пошла. Остановилась, ожидая, что за разговор будет у отца с Алпаром. От Юралыя странное поведение дочери не ускользнуло. Он испытывающе посмотрел на нее, перевел взгляд на парня. Тень недоверия пробежала по лицу.

— Кто они, эти воры? Знаешь их?

— У Туктагула спроси. Он знает.

Юралый поперхнулся от неожиданности.

— Кто?! Уйряк?

— Да, он их нанял. Сам у них выспросишь за сколько продались.

Юралый налившимися кровью глазами поискал Туктагула. Исчез. И след его простыл. Никто не заметил, как он выскользнул со двора, когда вдруг привели его наемников.

— Ладно, кустым... ладно... Что просишь в награду? Говори. За спасение дочери ничего мне не жалко.

Алпар не ответил. Искоса метнул быстрый взгляд на Аккалпак, напряженно замершую на крыльце, вздохнул. Взял себя в руки, гордо выпрямился, свысока посмотрел на засуетившегося Юралыя. Все он понимает, старый лис, мог бы и не спрашивать. Разве за какую-нибудь подачку кинулся Алпар на поиски? Ради Аккалпак готов был он пожертвовать жизнью, ведь ночная схватка могла бы оказаться нешуточной. Какой же награды это достойно?

Марзия, расталкивая столпившихся людей, пробралась к нему поближе, возбужденно зашептала:

— Лошадь проси, сынок. Или корову. Даст!

Юралый, по-видимому, услышал. Ишь, чего захотели! Сбегал домой, вынес слегка поношенный елян, малахай, почти новые чарыки. Протянул парню.

— Вот тебе одежда, с головы до ног! Бери, кустым, — произнес он с важностью.

— Ничего мне не надо! — звенящий голос парня прозвучал хлестко, как пощечина.

— Ха-ай, посмотрите, люди, бай хочет отделаться старым еляном, — осуждающе произнес кто-то из соседей. — Дешево ценит единственную дочь.

Юралыя задело за живое. Вывел из хлева откормленную двухгодовалую телку, предназначенную на убой к сегодняшнему приезду гостей, сунул конец веревки в руки Марзие.

— Ха-ай, афарин! — раздались одобрительные голоса.

— Сто живи, Юралый-туря. Да умножатся твои богатства, — просияла Марзия. — Сжалился над нашей бедностью, щедро одарил. Дочери твоей желаем войти невесткой в богатый дом.

Сын бросил на нее сердитый взгляд, вырвал из рук веревку. Аккалпак не поняла этого его движения, решила, что он согласился взять телку. Неожиданно для себя самой, побежала к нему с отчаянным криком:

— Не бери! Не соглашайся!

Всех ошеломил ее порыв, но никто не посмотрел на девушку с осуждением, один Юралый стоял нахмурясь, однако с места не сдвинулся, ничего не сказал.

Не обращая ни на кого внимания, Аккалпак проводила Алпара до ворот, разговаривая с ним тихо, чтоб никто не слышал.

— Неужели взял бы?

— Нет.

— Почему не запросил в награду меня?

— Чтобы отец твой перед всеми нас опозорил?

— Я сама скажу!

— Милая... Нет выше награды, чем эти твои слова. О большем я пока мечтать не смею. В нашем жестоком мире никто не позволит нам быть счастливыми. Будем надеяться на судьбу...

Следом за Алпаром ушли Бурангул и его друзья. Аккалпак, стыдливо закрыв лицо ладонями, прошла по двору и скрылась в доме. Разошлись любопытные соседи. Юралый устроил ворам допрос и, выведав о коварных замыслах Туктагула, для острастки дав плетей каждому, отпустил на все четыре стороны. Возиться с ними было некогда — вот-вот должны приехать гости, надо готовиться к их встрече.

У ворот остановились три пароконные повозки. Это заглянул по пути Кинзя, возвращающийся от Ураковых, где состоялась свадьба со стороны жениха. Встречать абыза высыпали все домашние Юралыя. Пока работники распрягали лошадей, начались расспросы и разговоры, не могла не коснуться речь и ночного происшествия.

Аим с жалостью смотрела на Аккалпак. Бедная девушка! Лицо у нее от переживаний пепельно-серое. В черных глазах затаился испуг. При любом обращенном к ней слове вздрагивает. Аккалпак видела Аим в первый раз, но в безмерном своем уважении к Кинзе-абызу прониклась доверием и к ней.

— Что мне пришлось пережить, Аим-апай, — тихонько жаловалась она, вытирая невольно набегающие слезы.

— Забудь обо всем, — утешала ее Аим.

— И, разве можно забыть... На счастье, Алпар-агай спас меня...

— Он отважный джигит. Я его знаю. < p>Аккалпак огляделась — не подслушивает ли кто, горячо зашептала:

— Отдали бы меня за него!

— Я попробую поговорить с твоими родителями, — неуверенно пообещала Аим.

Одному всевышнему известно, как сложится девичья судьба. Мыслями Аим возвращалась к собственной дочери. Недавно, провожая ее из дома, она была более спокойной, переживала, но не так сильно, как сейчас. Побывав в доме жениха, совсем расстроилась. Ах, какая допущена ошибка! Люди неплохие, ничего не скажешь. Дом полная чаша. Однако совершенно иной мир, чуждые нравы и обычаи. Сердце сжималось от предчувствия, что Алие не будет там жизни, не будет счастья.

«Своими руками отдала, ведь никто не принуждал», — сокрушалась Аим. Теперь поздно! Дело сделано. Снявши голову, по волосам не плачут. Да и слезы никому не хотелось показывать, втихомолку плакала. Кинзя, понимая ее состояние, старался утешить: «Видать, такая судьба».

В сравнении с Алией положение Аккалпак, конечно, несопоставимо. Какое-никакое, но Алия свила гнездо. А этой бедняжке что суждено? Даже если удалось вызволить из беды украденную девушку, падает на нее несмываемое пятно. Ее грядущему не позавидуешь...

5

Алпара шатало, как пьяного. Не столько от бессонной ночи, проведенной в тревоге, сколько от переживаний, от беспросветного существования, лишенного всяких надежд на будущее. Назойливо, сводя с ума, звучали в ушах слова Аккалпак: «Почему не запросил в награду меня?» Разве бы он не хотел этого?! Все желания, все мечты были связаны с нею. И она всею душою тянется к нему. Но ей, глупенькой, не понять, что между ними непреодолимой стеной стоит его нищета и бедность. Разве позволят ей, дочери бая, стать женой работника, еле сводящего концы с концами? Да заикнись он хоть словечком, его выставили бы на смех: ты, парень, случаем не объелся белены? Девушку теперь, после того как она открыто встала на его сторону, из дому не выпустят. Сидит, наверное, слезы проливает. И нет никакой возможности увидеть, утешить ее. Свихнуться можно.

Мать позвала чай пить.

— Не убивайся, сынок, понапрасну, — сказала она, жалея его. — Все равно не для тебя она предназначена.

— Кому же? Туктагулу? — чуть не крикнул он.

Мать не обиделась.

— Упаси аллах... Сказала бы я про этого Уйряка. Взбесился, старый. Кто откусывает большой кусок, тот давится, а он и кусок не по себе выбрал.

— От расплаты не уйдет. За разбой и волк расплачивается собственной шкурой.

— Аукнется ему, еще как аукнется, — поддержала сына Марзия. — Хорошее таким людям впрок не идет. Падут на него слезы людские. Счастье, что сумели вы спасти Аккалпак. Святое дело сделали ради девушки. Добром отзовется. Отец вон как хотел отблагодарить. Надо было взять, сынок. Одежда приличная. Да и телка... Глядишь, будущей весной сама отелилась бы.

— Мама! — остановил ее Алпар.

— Не обижайся, сынок. Я к слову, — виновато сказала она.

Алпар посмотрел на ее сморщенное, рано состарившееся лицо с глубоко запавшими глазами. Много горестного повидали в жизни они, эти потускневшие, всегда печальные глаза. Рабиге не было трех лет, когда осталась сиротой. Не успевшим встать на ноги мальчишкой был Алпар. «Сколько страданий вынесла, пока вырастила нас», — подумал он с острым чувством жалости к матери. Но продолжать разговор на больную тему не было сил. И есть не хотелось, кусок лепешки в горло не лез. Выпил пустого чаю, чтобы промочить спекшийся рот, поднялся с нар.

— Прошу тебя, дитя мое, будь осторожен, — произнесла Марзия с беспокойством, видя, что он собирается уходить. — Очень боюсь за тебя. Разозлил ты их всех. Юралыя тоже.

— За то, что спас его дочь?

— Ах, сынок. Плохое долго помнится, а доброе забывается быстро. Особенно если доброе дело исходит не от бая, а от работника. Возьми, к примеру, топор. С его помощью избу рубят, но в избе для него почетного места нет — на улице оставляют.

— Нас давно оставили.

— Поберегись Уйряк-бая. Он готов живьем съесть тебя.

— Пускай ест, обжора, только не подавился бы.

Алпар впервые был предоставлен самому себе. Пасти кобылиц Туктагула он больше не собирался. От нечего делать прошелся по улице аула, спустился на берег Стерли. Сердце все еще не могло успокоиться. Встретить Аккалпак нет возможности. Не видать Бурангула. Исчезли парни из аула Таулы, прячущиеся в лесах. До них теперь добраться непросто.

В пустом времяпрепровождении день прошел, другой. Алпар все-таки не выдержал, отправился на пастбище — соскучился по косячному жеребцу, по буланой тарпанихе, а в особенности по Акъялу и Тумагу.

Туктагул пока не нашел другого табунщика. Косяк пасся сам по себе под присмотром рыжего хозяина. Он, еще издали завидев Алпара, радостно заржал и, покачивая игриво высоко поднятой головой, красиво гарцуя, вышел навстречу.

— Стосковался, рыжий? Как видишь, я тоже...

Конь, как бы здороваясь, прикоснулся головою к его плечу. Прискакали Тумаг с Акъялом, ходуном заходили перед ним. Парень погладил их, приласкал. Надо же — и буланая потянулась за лаской, подставила под его ладони буйную гриву. Не беря во внимание мать и сестренку, они остались единственными близкими существами.

Правда, неподалеку отсюда находился тайный лесной приют каскынов из аула Таулы. Несколько дней Алпар провел с ними, затем снова вернулся домой, обеспокоенный исчезновением Бурангула.

Выяснилось, что в тот же день, после спасения Аккалпак, разъяренный Туктагул со своими людьми нагрянул ближе к ночи в дом Буран-гула.

Парень едва успел выскочить и спастись у соседей, не позволивших Туктагулу совершить расправу. Тогда бай, в жажде отмщения, обратился к властям, дал какому-то начальнику взятку, и парня забрали в рекруты. Отправили на двадцать пять лет солдатской службы. «Дело рук моего дядюшки», — успел сообщить знакомым Бурангул.

«Теперь за мной будет охотиться, — подумал Алпар. — Отыщет повод прицепиться».

Можно было бы, конечно, уйти к друзьям в лес, но очень уж не хотелось жить, прячась от людей. Жалел мать и сестру. Побудет какое-то время с друзьями, затем снова возвращается проведать родных. И аул его притягивает, хотя не осталось никакой надежды увидеться с Аккалпак.

Дома и радуются его приходу, и тревожатся.

— Надолго вернулся, сынок? — с беспокойством спрашивает Марзия.

— Не знаю, мама.

— Не схватят тебя?

— За что?

— Туктагул грозится. Говорит, в остроге сгною.

— Нет за мной никакой вины, чтобы сажать в острог.

Сегодня, проведав о том, что Алпар в ауле, Туктагул через людей передал: «Чего он боится? Пускай приходит получить расчет». За работу он давно не платил, для семьи помощь была бы, и Алпар пошел. Только успел шагнуть за ворота, как два крепких молодца с двух сторон навалились на него, закручивая руки назад. Алпар не растерялся, сильным ударом сбил с ног одного, затем другого, рванулся назад, но хозяин тем временем успел запереть ворота.

— Оборванец! — рявкнул он. — Как ты смел встать поперек пути? Что пользы от твоего вмешательства? Ни себе, ни мне...

— Сволочь! Ты черная змея! — заорал в ответ Алпар, дав волю чувствам.

— Ах, ты так?! — Туктагул взмахнул плетью, однако Алпар перехватил ее в воздухе и резко рванул на себя. Туктагул, потеряв равновесие, упал к ногам парня, ткнувшись носом в его чарыки.

Высоки ворота, не перескочить через них. Очухались сбитые с ног молодцы, им на помощь выскочили еще двое — в них Алпар узнал похитителей Аккалпак, подонков из Кунакбаево. Поднялся, отряхивая руки от грязи, Туктагул.

— Теперь ты станешь у меня арестантом! — пригрозил он.

— Сбегу. Тогда сам берегись. А посмеешь притронуться к Аккалпак — на сухом вязе повешу.

— Ха-ха-ха!

— На свою голову хохочешь.

Алпара, награждая тумаками, сообща отвели в клеть и заперли в ней на пудовый замок. Бай торжествовал. На славу угостил своих подонков, напились они до скотского состояния.

А парень той же ночью, разобрав крышу в клети, выбрался наружу. Собаки знают его, ни одна не залаяла.

Утром открыли клеть — парня нет. Мало того, что сбежал, надсмеялся над баем: у серого рысака, предмета гордости Туктагула, на котором он так любил выезжать, под самый корень срезал пышный, ниспадающий чуть ли не до земли, хвост.

Вернувшись домой, Алпар рассказал о случившемся матери. Марзия, глядя на его синяки и проклиная бая, забеспокоилась:

— Как бы стражники не пришли за тобой.

— Могут прийти.

— Беги, сынок, куда-нибудь.

— Знаю, нельзя мне оставаться дома, да вас жаль. Конечно, голодными вы у меня не останетесь, позабочусь.

— Бог даст день, бог даст пищу. Проживем как-нибудь. Иди, сынок. Видно, судьба твоя такая.

— Все равно я буду навещать вас...

Туктагул метался в ярости как раненый зверь.

Дай ему возможность — он собственными руками задушил бы Алпара. Угрозу свою он начал приводить в действие. В тот же день поговорил с посаженным недавно во главе Стерлитамака воеводой, тот выделил стражников. Они устроили засаду возле дома Марзии и на берегу Стерли, откуда тайком, пробираясь задами, мог вернуться Алпар.

День сторожили, другой. И дождались своего — схватили возле самого дома. Ружейный выстрел и громкие голоса стражников взбудоражили всю околицу. На шум выбежали мать, сестренка Рабига. Собрались соседи.

— Ай, сына моего невиновного арестовали! — кричала мать, плача. — Люди, что же вы смотрите?

— Надо спасти парня, — раздались сочувствующие голоса. — В самом деле, ни в чем он не виноват.

Но кто-то обронил:

— Из-за него на весь аул поднимется скандал, еще стражников пришлют.

Алпар все слышал. Обернулся, сказал идущим позади односельчанам:

— Не поднимайте из-за меня шума, иначе сами пострадаете. Я сам за себя постою.

Люди перестали гомонить, в наступившей тишине слышался лишь плач матери. Ночь наступала ясная, лунная. При свете луны и дома ясно видны, и люди. Когда проходили мимо дома Туктагула, в воротах появился он сам. Марзия, увидев его, подбежала и рванула за рукав.

— Ты, это ты затеял! Что плохого тебе сделал мой сын?

— Отстань! — оттолкнул ее Туктагул.

Марзия качнулась, но устояла на ногах.

— Ха-ай, на слабую женщину у тебя сил хватает! — продолжала она кричать на всю улицу. — Подумаешь, разбогател. Забыл, как сам ходил в работниках? Не помнишь горечи унижений и несправедливости? Неужели в тебе ни капли человеческой жалости не осталось?

— Какая может быть жалость у Уйряка? — поддержали ее аульчане.

— Бессердечный!

— Грех отдавать под арест своих людей. Виданное ли дело?

— Вода низину ищет, зло в низких людях живет...

Туктагул слушал и ухмылялся, с наслаждением глядя на то, как стражники тычут Алпара в спину, и собрался уходить, когда наперерез ему метнулась девичья фигурка и одновременно со звуком хлесткой пощечины прозвучал высокий, срывающийся голос:

— Ах, ты, Уйряк! Из-за меня решил избавиться от него? Да обрушится на твою же голову сотворенное против него зло! Пусть обрушатся на тебя проклятьем мои слезы! Пусть земля тебя поглотит, молния поразит!

Алпар сразу узнал Аккалпак, повернулся в ее сторону, но стражники не пустили. «Вот отчаянная! — с восхищением подумал он. — Как удалось ей узнать, вырваться из дома? Не девушка — батыр!»

Девушку остановили с одной стороны родная мать, с другой старшая мать, подхватили за руки, повели обратно. Лишь ее стенания продолжали звучать в ушах у парня. И донеслись слова Юралыя, утешающего дочь:

— Ну, видела, убедилась? Уводят его. Понапрасну рвешься к нему.

«Добавил бы еще: арестантом стал, теперь не вернется, — подумал Алпар, и вдруг его осенило: — Да ведь ее нарочно сюда пустили, чтобы всякую надежду в ней оборвать!»

* * *

Стерлитамакский ямской стан вырос значительно. Добываемую в Тозтубе соль на лошадях и верблюдах доставляют в Бугульчан, там ее грузят на баржи и сплавляют вниз по течению реки. Возле Стерлитамака Агидель разделяется на несколько рукавов, в один из них впадает речка Ашкадар, протекающая возле стана. Здесь она очень мелкая, зато другой рукав, соединяющийся с озером Тойпак, полноводен. Здесь по проекту коллежского советника Титюшина была построена Ашкадарская пристань, позднее названная Стерлитамакской. Баржи теперь пристают там, много груза забирают они и с самой пристани, плывя до Уфы и дальше.

В прошлом году и нынче соль возят прямо в Стерлитамак, минуя разгрузку в Бугульчане. Поэтому строятся новые склады, казенные магазеи, уметы — постоялые дворы. Приводятся в порядок дороги, укрепляются мосты. На пристани, в ямском стане и в ауле Стерлитамак полным-полно грузчиков, бурлаков, коновозчиков.

Водят сюда на работу и арестантов. Они землю копают, таскают камни. Мало того, что сама работа тяжелая, — тяжелы кандалы на руках и ногах. Приходят навестить арестантов знакомые, друзья, но стражники их близко не подпускают. Алпара навестили мать с Рабигой. Постояли, посмотрели издали и ушли, горбясь от горя. В другой раз — стражник то ли жалостливый оказался, то ли прозевал — Рабиге удалось проскользнуть к брату. Обняла его, расплакалась.

— Агай!

— Не плачь, сестрица. Как вы сами поживаете?

— Мы... живем... Ее жаль.

— Кого?

— Аккалпак... Спрашивала про тебя.

— Не говори ей, что я здесь, ладно? Пускай думает, что далеко увезли. Как она?

— У них гостей полно. Много понаехало. Из горного аула.

— Уж не свадьба ли?

— Да, свадьба. Послезавтра провожают. По этой дороге поедут.

Дорога отсюда ведет мимо Торатау в сторону аула Кинзи. Минуешь Селеук — начинаются горы. А горный край велик. Куда увезут Аккалпак?

«Быстро ее спровадили, — подумал парень. — Куда? За кого? Впрочем, кто бы ни был — все кончено. Будет она чьей-то женой». Таков обычай. Украденную девушку, избегая дурной славы, отдают второй или третьей женой как можно подальше от своего аула, и делается это, как правило, в спешке.

Два дня не находил себе места Алпар. Он дорого бы дал, чтобы увели их работать куда-нибудь в другое место, но нет же, гнали их на одну и ту же дорогу, в болотистую низину. Одни арестанты валили деревья, другие обрубали ветви, третьи таскали тяжелые бревна, делая на дороге деревянный настил. Погода стояла пасмурная, шел дождь, надоедливый, холодный. Люди промокли с головы до ног. Под ногами чавкала раскиселившаяся земля. Но передышки не давали, нерадивых или выбившихся из сил подгоняли плетками. Арестанты копошились, при каждом шаге звенели на них железные цепи: дзынь-дзынь, дзынь-дзынь...

Алпар, подняв тяжелое бревно, тащил его к дороге, когда показалась вереница повозок, нарядно украшенных. Понял: свадьба едет. В середине на одной из повозок сидела невеста, накрытая разновидностью паранджи — покрывалом из двух больших ситцевых платков. Даже если б она была закутана с головы до ног, Алпар узнал бы ее среди тысячи других — Аккалпак!

«Лишь бы не увидела меня», — подумал он и, горбясь под тяжестью бревна, низко опустил голову. Однако и Аккалпак каким-то образом из многих одинаково серых, грязных, безликих арестантов выглядела его, сорвала с головы покрывало и разрывающим сердце голосом закричала:

— Алпар-агай! Алпар!

Он стиснул зубы, удерживая себя от ответа, хотел отвернуться — пускай подумает, что обозналась, однако зацепился прикованной к ногам цепью за пень, потерял равновесие, уронил с плеч бревно. Подскочил один из стражников и огрел его, замешкавшегося, по мокрой спине плетью. Аккалпак привстала в повозке, готовая выскочить из нее.

— Не смей его бить! Будьте все вы прокляты!..

Одна из женщин силой усадила ее обратно, другая накинула на голову покрывало. Аккалпак вырывалась из их рук, еще что-то кричала. Возницы на всех повозках усиленно замахали кнутами, настегивая лошадей. Из-под колес полетели ошметки грязи. Пока Алпар поднимал упавшее бревно, дорога опустела. И не только на дороге сделалось пусто — сразу померк и опустел весь мир.

...В тот же вечер, когда арестантов повели с работы обратно в острог, Алпар, улучив удобный момент, нырнул в густой кустарник, бухнулся плашмя в глубокую колдобину и не поднимал головы, лежа в дождевой воде и в грязи до тех пор, пока не отзвенели кандалы проходящих мимо арестантов и злые голоса стражников. Пронесло, никто не заметил, кроме нескольких шедших рядом товарищей по несчастью. Они промолчали, лишь переглянулись между собой в недоумении: далеко ли убежишь в кандалах, без ключа их не снимешь, а поймают — за побег в Сибирь на каторгу сошлют, там вовсе пропадешь.

Алпар прислушался к тишине. Ни голосов, ни шагов не слыхать. Дорога безлюдна. Монотонно шуршит дождь, стекая по мокрым деревьям на землю. Соблюдая на всякий случай осторожность, чтоб не звякнула железом цепь, он размял суставы, вытягивая ладони в узкую трубочку. Снял тесно обжимающий запястье замок с одной руки, затем с другой. Вот когда пригодились упорные мальчишеские тренировки. Таким же образом освободился от ножных оков. Учащенно билось сердце — лишь бы успеть, пока не обнаружили его исчезновения.

Все, свободен! Теперь что будет — то будет...

Забрав с собой кандалы, дабы не оставить за собой следов, Алпар с чуткой осторожностью рыси скользнул в глубину леса. Он часто менял направление, спускался к ручьям и долго шел по воде, выбрался к Шарталинскому лесу, возле Усьтамака перебрался вброд через Ашкадар. Отыскал на одной из лесных полян знакомый шалаш, переночевал в нем, а утром отправился разыскивать беглых таулинцев. Они, оказывается, сменили место. Алпару еще долго пришлось поплутать по лесам, покуда не нашел их в окрестностях шихана Куштау.

* * *

В лесу приволье. Здесь Алпар сам себе хозяин. Особенно сладостно ощущалась свобода после каторжной работы и арестантских цепей в ясные летние дни, когда в знойном мареве нежились высокотравные луга. Но и родной аул тянул его к себе. Вскоре после побега он сделал попытку проведать мать и сестренку, однако чуть не попался — успел обнаружить засаду. Очень хотелось выведать, куда увезли Аккалпак. Он поставил себе целью отыскать ее. И планы мести вынашивал.

В темном лесу средь камней и гор
Себе пристанище я ищу.
Не успокоюсь я до тех пор,
Пока за любимую не отомщу...

Танайгул тихо подошел сзади к уединившемуся, увлеченному своей песней парню.

— Выкинь все это из головы, — посоветовал он по-отечески строго. — Туктагул с тебя глаз не спустит, и у воеводы ты на примете.

Парень упрямо сжал губы.

— Туктагул... Сожгу я его вместе с домом.

— Дурень. Мало тебе самому досталось, хочешь обречь на муки и страдания мать, сестру?.. Прежде всего о них подумай. Надо найти для них Спокойный уголок. В другом ауле, где они чувствовали бы себя в безопасности. Вот тогда пой любые песни.

Старик был прав. Алпару ничего не оставалось делать, как примириться с суровой действительностью.

6

Да, много сил положил Иван Твердышев, чтобы прочно утвердиться на шайтан-кудейских землях в долине Сима.

«Зря упрямится Азналин, напрасны его потуги, — сердился он в пылу борьбы с Юлаем. — Все равно верх будет мой».

Так оно и вышло. Не без труда, конечно. Пришлось и в Сенат обращаться, и губернатора с его чиновниками обхаживать, и обильно смазывать колесики в судебном механизме. Шайтан-кудейцы теперь пускай ушами хлопают. Если бы по-доброму продали землю, хоть сколько-то денег получили бы, а тут им самим штраф платить придется.

Оставив завод на старшего брата Якова, Твердышев приехал в Уфу разделить свою радость с воеводой. Не забыл зайти и к другому влиятельнейшему лицу — к судье Левашеву.

Сергей Яковлевич Левашев — надворный советник, судья по гражданским делам Уфимского уезда. Мировой судья, повелитель судеб. Какие бы дела ни разбирались, все они проходят через его руки. Как он решит, так и будет. Судился Юлай Азналин, отстаивая свои права, и сам же виноватым оказался. Пускай за упрямство крупный штраф выплачивает.

Не с пустыми руками зашел к судье Иван Борисович и на этот раз. Как не отблагодарить человека, который и в дальнейшем не раз пригодится. Судья остался доволен, Твердышев тоже. Потешили душу за столом, закрепили дружбу. Иван Борисович дальше держал путь на Воскресенский завод. Сергей Яковлевич решил составить ему компанию, отправился вместе с ним проведать свое имение в Левашевке.

Левашевка стала довольно большой деревней. Церковь имеется. Работает винокуренный завод. Господский дом утопает в саду. Сад ухоженный, с аккуратными газонами, посыпанными песком дорожками. Левашев любил отдыхать здесь летом и весьма доволен был своим имением. Доволен был и гость, однако, привыкший к широкому размаху, как бы между прочим, принялся давать советы. За Агиделью тугаи с сочными травами, их бы надо пустить под пастбища, умножив скотину. За воротами, открывающимися в сторону Уфы, простираются превосходные поля, пригодные под пашню. Знает Твердышев, что земля не помещичья, а дразнит. Взгляд заводчика упал на пригорок, возвышающийся между Левашевкой и Стерлитамаком.

— А там что за деревня? — спросил он у хозяина.

— Таулы.

— Твоя?

— Нет, башкирская. Землю я у них порядком отрезал. В прошлом году.

— Земля — землей... Однако чужая деревня — что бельмо на глазу. Тем более башкирская, она хуже змеи за пазухой, поверь мне.

За живое задел заводчик Левашева. Разве он, секунд-майор, не понимает этого? Сам бы мог поучить некоторых. Как-никак преуспевающий потомок Неупокоя Левашева.

Неупокой Левашев был одним из тех, кто закладывал основу города Уфы. В 1594 году он прибрал к рукам обширные участки за уфимскими холмами по речке Шугуровке и на противоположном берегу Агидели. Семья росла, детям и внукам не стало хватать земельных участков, и они захватывали новые. Яков Левашев, отец секунд-майора, когда экспедиция Кирилова поставила ям на Ашкадаре, отобрал у ишаевских башкир порядочное количество земли возле речки Каран. Сергей расширил отцовские владения. Он на гребне карьеры, в руках власть. Надежной опорой был старший брат подполковник, недавно проведший карательную операцию в Авзяне.

Купчую на земли, принадлежащие аулу Таулы, Левашев составлял сам и ввел в нее хитрые уловки. Выявляться они начали в первый же год. Стоило забрести на засеянные хлебом поля лошади, корове или другой скотине, как она сразу же становилась собственностью барина. Предусматривались и другие кары.

— Скотина, какое у нее может быть понятие? Ходит, где ей вздумается, — возмущались башкиры. — Засеяли поле — ставьте поскотину.

— Ах, так? — орал на них приказчик. — Что написано в купчей?

А записано было то, что в уплату за потраву барин имел право забрать себе еще столько же земли, сколько потравлено. Незаметно, пядь за пядью его владения ширились. Народ терпел, опасаясь карателей. Молодежь грозилась поджечь имение, однако старики удерживали горячие головы от безрассудного шага. Ведь иначе уничтожат последнее, что у них осталось — аул. И все же молодые парни, взяв топоры и дубины, пошли в Левашевку и не без драки вернули захваченную на потраве скотину. Шум поднялся большой. Зазвонил церковный колокол, на ноги поднялась вся Левашевка. В Таулы нагрянули солдаты, барские исправники. Парней, поднявших бучу, удалось спрятать, потом они и вовсе вынуждены были уйти в бега, оборудовали себе тайное убежище в лесу, неподалеку от того места, где Алпар пас кобылиц Туктагула.

Аул продолжал жить в тревоге.

— Пропадем, — горевали старики. Собрав народ, на другой же день принялись огораживать поле жердями. Опасались, как бы новая случайная потрава не обернулась большими бедствиями.

Как раз на эту пору и пришелся приезд Твердышева. Проводив гостя, поехавшего дальше, на свой Воскресенский завод, Левашев, раззадоренный его словами, долго смотрел в сторону аула Таулы. В самом деле, как бельмо на глазу. Исчезни он, этот аул, и все вокруг преобразится. Совсем иной вид откроется на огибающую холм речку, на пойменные луга с богатыми сенокосами, на ровные поля, которые можно вспахать и засеять пшеницей. Да, аул мешает, подобно дереву, упавшему поперек дороги. Прав Иван Борисович — змея за пазухой. Чем скорее избавиться, тем лучше.

И тут Левашева осенила блестящая мысль. Для ее осуществления очень подходящее время, надо воспользоваться, пока солдаты находятся здесь. При них таулинцы бунтовать не посмеют. Он вызвал приказчика.

— Посмотри-ка, что за скотина разгуливает за башкирскими хибарами?

Приказчик вытянул шею, повертел головой, затем склонился в поклоне.

— Ихнее деревенское стадо, ваше высокоблагородие.

— Я спрашиваю, почему они смеют пасти там своих коров?

— Так ить ихняя там земля.

— Гм... А моя где же?

Приказчик угодливо показал рукой на подступы к аулу.

— В купчей во-он от той одинокой березы идет межа.

— Мне кажется, не на месте она растет. Видишь, подальше целых пять берез. Могут они превратиться в одинокое дерево?

— Еще как! — сразу сообразил приказчик. — Из пяти оставить одну — это проще пареной репы.

— Значит, понял?

— Будет сделано, ваше высокоблагородие. Межевые столбы тоже...

Секунд-майор удовлетворенно хлопнул его по плечу.

— Вижу, соображение у тебя имеется... — Он еще раз цепко посмотрел по сторонам. — А вон там кто расхаживает? Там, если не ошибаюсь, тоже моя земля?

— Так точно, ваша земля. Здесь все должно принадлежать вам, ваше высокоблагородие!

— Правильно мыслишь. Отныне пускай никто не смеет огораживать мои владения.

Дав указания приказчику, он разрешил ему взять в помощь нескольких солдат вместе с капралом. Роте было велено привести себя в состояние боевой готовности.

Ночью капрал, выбрав с полдесятка здоровенных солдат, раскидал сделанную башкирами поскотину. На зеленя загнали стадо кобылиц.

...Утром жители аула Таулы, выйдя на улицу, глазам своим не поверили: одинокая береза, определявшая межу, исчезла бесследно, словно никогда ее здесь и не было. Зато на месте пяти деревьев сиротливо торчало одно, как если б сказочные джины пересадили за ночь ту одинокую березу в другой конец аула. Мало того, по ее черте проходили и новые межевые столбы. Пока люди удивлялись и обсуждали непонятное происшествие, заявились солдаты и увели к барскому приказчику старосту аула, с ним еще трех аксакалов.

— Ни в грош не ставите условия купчей! — орал на них приказчик. — Какой непоправимый ущерб вы нанесли Сергею Яковлевичу, так благосклонно относящемуся к вам!

Какие уж тут разговоры вести о меже, когда другая беда грянула.

— Нет, не наша была скотина, — пытались оправдываться староста и аксакалы.

— Молчать! Или в Сибирь захотели?

Вместе осмотрели вытоптанные хлеба, подсчитали, каков убыток. Приказчик грозно размахивал над головой купчей, подписанной башкирами, а условия в ней строгие: при потраве земля отбирается в двойном размере. И не где-нибудь, а тут же, рядом. Получалось, что барину должны отойти не только место, где стоит аул, но и большая часть луга, простирающегося за ним.

Не только башкиры, даже русские крестьяне из Левашевки поражались дьявольскому коварству барина. Поднялся шум. Жители аула ринулись к господскому дому и в ярости смели бы его с лица земли, но рота карателей, оставленная подполковником в распоряжение брата, взяла на изготовку ружья.

— Бунтовать вздумали? — кричал с крыльца Левашев.

Толпа разгневанных и разъяренных людей притихла, отпрянула назад. Плетью обух не перешибешь. Здесь сжатые кулаки, а там — ружья. Приказчик, размахивая документом, принялся доказывать правоту барина.

— Сами ставили тамгу на купчей. Вот она. Ваша! Условия знаете. Теперь не только аул, но и луга за ним в речной пойме отходят нашему господину Левашеву, а он вас на собственной земле видеть не желает.

Башкиры зашумели.

— Никуда мы не уйдем!

— Где жить нам? Избы наши!

Приказчик сказал:

— Забирайте свое барахло и катитесь на все четыре стороны. Один день вам сроку!

В самом деле, исполняя приказ, на следующий день каратели наводнили аул. Для жителей началось светопреставление. Солдаты ходили из избы в избу, выгоняя на улицу всех, начиная от древних старцев вплоть до младенцев. Следом выбрасывали вещи, выталкивали из хлевов упирающуюся скотину. Над аулом стояли плач и стоны, одурело мычали коровы, испуганно блеяли овцы и козы. И все эти отчаянные крики, мычанье, ржанье, блеянье сливалось в единый вопль ужаса.

Беспомощно простирали к небу иссохшиеся немощные руки седобородые старцы, взывая к милости аллаха.

— Что нам делать, всевышний и всемогущий? Услышь нас, помоги!

— С родной земли гонят, от памяти и могил предков!

Не внял аллах их мольбам. Солдаты торопили, подталкивали прикладами ружей людей, скотину.

— Ничего не поделаешь, не избавиться нам от этих азраилов⁵, если не уехать, — тяжко вздыхали люди.

Сказать легко — уехать навсегда оттуда, где обрезана была пуповина что у старого, что у малого, где детьми делали первые шаги, откуда отправлялись в последний путь, прощаясь с жизнью, но не расставаясь с землею прапрадедов. Никогда уже не поваляться детям на мягкой травке-муравке возле родного дома, не испить живительной воды из родника, не сходить в священный день памяти к могилам близких на кладбище — все это скоро останется барину, будет истоптано, стерто с лица земли.

Обливаясь горючими слезами и стеная, люди грузили на повозки свои пожитки. Сородичи не откажут в приюте, примут, у каждого где-то есть родственники, но легко ли начинать жизнь сначала, на чужом месте? Более всего угнетала потеря вотчинных прав. Нет большего несчастья и позора, чем утратить наследие предков. Куда бы ни переехали они, их будут называть этэмбеями⁶.

Лишь молодежь, полная жизненных сил и гордости, не могла смириться с позором. Хотя и лишились молодые парни родного крова, но далеко от своей земли не захотели уходить. Взяли что было из оружия и ушли в бега, став каскынами. Поклялись в прах и пепел превратить осиное гнездо Левашева. Отыскали они прежних каскынов из своего же аула, примкнули к ним. Уральским лесам конца и краю нет, кого угодно спрячут в глубинах своих, в дремучих чащобах. Привел их Танайгул. Его, участника восстания Кильмека, прошедшего огни и воды, насильно крещенного и запроданного Левашеву, сумевшего вывернуться из его хищных когтей, как опытного и мудрого аксакала хотели выбрать атаманом. Однако он, явившись с пополнением, предстал перед Алпаром и с подчеркнутой значительностью произнес:

— Примешь нас к себе, атаман?

Вновь прибывшие уставились на крепкого, стройного парня с быстрыми и пристальными, как у беркута, глазами.

— Лес просторен. А вместе сподручней будет. У нас одна судьба, — ответил Алпар. — Не ходить же нам поврозь отдельными группами. От одного полена в чувале огня не будет. Принимаем.

Танайгул поддержал его:

— Правильно говоришь, Алпар-атаман. Мы тоже, как и ты, смолоду познали: конь на одной ноге не скачет. Лишь в единстве сила.

Для Алпара несколько неожиданным было, когда Танайгул при всех назвал его атаманом. Сумеет ли он управиться с такой оравой?

— По-моему, Танайгул-агай, ты у нас должен быть за главного.

— Нет, кустым. Атаман — ты. А мы поможем тебе советами.

Алпар колебался.

— Согласятся ли остальные?

— Согласны! — дружно откликнулись каскыны. — Будь нашим атаманом!

Эти слова прозвучали клятвой.

— Слышал? — сказал Танайгул и повернулся лицом к остальной братии. — Уговор у нас один: куда голова — туда и хвост. Все мы, дети мои, должны дружно стоять один за одного. Иначе нам в лесу не выжить.

Его обращение все встретили с одобрением.

...Таким образом, перед Алпаром встали большие задачи. Надо оборудовать в надежном месте землянки под жилье, раздетых — одеть, безлошадных — обеспечить лошадьми. Начать решил с косяка Туктагула, чтобы забрать буланую с Акъялом и Тумагом. Танайгул посоветовал ему прихватить еще несколько кобылиц: «Лошади Уйряка не будут для нас лишними».

Ночью, дождавшись, когда взойдет луна, при ее неярком призрачном освещении Алпар с несколькими товарищами приблизился к косяку. Неслышно подобрались к спящему в шалаше табунщику, связали, закрыли глаза повязкой, заткнули рот.

Алпар ухающе прокричал филином. Косячный жеребец поднял голову, навострил уши. Заволновались и тарпаны. Узнав голос бывшего табунщика, все они, подчиняясь косячному, легко и красиво гарцуя, приблизились к нему. Рыжий, дружелюбно фыркая, радуясь встрече, положил ему на плечо голову — высший знак доверия. Парень, поглаживая его по скулам, надел уздечку. Следом за ним послушно подставили головы Акъял с Тумагом. Тем временем помощники Алпара заарканили еще около десятка кобылиц. А дикая тарпаниха сама без принуждения последовала за косячным.

Развязали табунщику руки и ноги, повскакали на лошадей и умчались под покровом ночи в сторону шихана Куштау.

Пастуху один из голосов показался знакомым.

— Ночью на меня напали, — сообщил он баю, примчавшись чуть свет. — Половину кобылиц угнали.

Туктагула будто молния пронзила — несколько мгновений стоял окаменевший, не в силах ни вздохнуть, ни выдохнуть. Затем, придя в себя, в бешенстве накинулся на бедного работника.

— Когда?! Кто?!

— Люди из Таулов.

Туктагул, вне себя от ярости, вскочил на коня, спеша на пастбище, чтобы своими глазами посмотреть на то, что осталось от косяка. Он уже давно заприметил появление тарпана-кобылицы и двух ее подросших жеребят. Хотя и не было на них его тамги, считал их своей собственностью. Ни буланой, ни ее потомства в косяке не оказалось. Исчез и косячный жеребец с самыми лучшими кобылами. Оставшиеся жалко разбрелись без рыжего хозяина по пастбищу.

— Дело рук арестанта Алпара! — сразу догадался Туктагул. — Он! Отыщу его хоть под землей! В остроге сгною!

Действительно, не пожалел он ни сил, ни денег, чтобы разыскать дерзкого парня. Нанял стражников, урядников. И днем, и ночью шли поиски. Не осталось уголка, куда бы они не заглянули. Алпар же словно издевался над ними. То промелькнет перед глазами стражников, то неожиданно предстанет перед Туктагулом где-нибудь на дороге. Покуда бай проморгается и очухается, исчезнет, будто его и не было. Попробуй, схвати!

Правда, несколько раз попадался он, когда в безрассудстве своем пытался напасть на след Аккалпак, чтобы узнать, в какой аул она увезена, но всякий раз ему легко удавалось бежать.

Однажды, когда он подкарауливал Туктагула, неожиданно из-за кустов набросились на него три стражника. Произошло это неподалеку от Шахтау, на высоком берегу реки. Алпар не растерялся, раскидал схвативших его с двух сторон стражников, третьего столкнул с яра и прыгнул следом за ним в глубокий омут. Нырнул, вытянув перед собой сложенные руки, только брызги полетели и кругами разошлись волны. Стражники, оставшиеся наверху, поднявшись на ноги, со зла принялись палить в воду, посылая свинцовые заряды в середину расходящегося круга, а третий, охая от ушибов, карабкался по крутояру наверх.

Долго стояли стражники, ожидая, когда же вынырнет беглец. Все мыслимые сроки прошли. Неужто утонул? А он тем временем уже вышел из залива на противоположной стороне, скрылся в кустах. Оттуда раздался пронзительный свист, на который, не заставив себя ждать, примчался верный Акъял. Стражники даже выстрелить в ту сторону не успели — парень исчез.

Все эти приключения Алпара порождали всякие мыслимые и немыслимые слухи. Одни винили его в разбойничьих грехах. Лошадь или корова пропала — Алпар. Обобрали кого-нибудь на дороге — он виноват. Другие видели в нем героя, способного на чудеса. Якобы, может жить в воде, как рыба. Поймают — сбежит. Нашел разрыв-траву и с ее помощью любые оковы снимет. Посадят в острог, а он травой этой железные ворота открывает. Есть у него конь необыкновенный — невидимкою ходит рядом с ним.

Сказка, да и только. Но молва катилась от аула к аулу, и чем дальше проникала она, тем больше обрастала невероятностями. Для большей убедительности рассказчики клялись, что видели все это собственными глазами или слышали от людей, которым можно верить.

7

Кинзя до крайности был удивлен, прослышав о том, что Алпар ушел в каскыны. Он знал его как парня честного, чистого, во всех отношениях благонадежного. Вначале не верилось, думалось, произошла какая-то ошибка. Но слухи множились, росло число людей, возвеличивающих Алпара до степени народного мстителя, истинного батыра. Говорили, будто бы он объявил борьбу против зла и насилия, собрал под своим началом бесстрашных азаматов, защищающих бедняков от жестоких притеснителей, как русских, так и башкирских.

«Вполне вероятно, — подумал Кинзя. — Дыма без огня не бывает». Среди каскынов немало имеется Людей добропорядочных, еще недавно живших мирно и спокойно. Бежать в леса их вынудили обстоятельства. Среди них не только башкиры, но и русские мужики с Авзяна, не вынесшие непосильного труда и истязаний на заводах. Каскыном стал Аит, униженный и ограбленный ненасытными заводчиками. Разбежались жители аула Таулы, изгнанные со своей земли Леващевым.

Недавно Кинзя побывал в тех краях и своими глазами видел погромленный аул, в котором живой души не осталось. За чертой аула, к зеленеющему на пригорке кладбищу, с предосторожностями, пугливо оглядываясь, пробирались несколько стариков.

— Наше кладбище, — сказал один. — А проклятый Либашев запретил ходить туда.

— Идем поклониться могилам отцов и дедов, — добавил второй. — Сотворим молитву, попросим у них прощения. Иначе останутся лежать в могилах с обидой на то, что забыли, бросили их.

С тяжелым чувством смотрел Кинзя на вымерший аул. Кому пойти жаловаться на совершенное барином кощунство? Обратиться в судебную палату — суд в ней вершит сам же Левашев. И воевода ему друг, и губернатор свой человек. Ворон ворону глаз не выклюет.

Так что не приходится винить молодых храбрецов аула, ушедших в бега. И ведь не только здесь творится произвол — в бедственном положении находится весь край, вся страна, напоминая кадку с бродящей и набухающей опарой. Всюду зреет недовольство, грозя вылиться в бурю. Вполне возможно, что и грянет она. И вихрем промчится, и половодьем разольется. Кинзя даже вздрогнул, подумав о том, какие неисчислимые бедствия это может принести — два крупных восстания на его памяти. Одно из них унесло из жизни отца и старшего брата. Неужели не утихомирится Россия перед лицом надвигающейся бури, не повеют благодатные теплые ветры?

Один из последних вызовов в губернскую канцелярию поселил в душе Кинзи луч надежды. И не только в нем — во всем народе, вызвав необычное оживление.

Не какой-нибудь чиновник, а сам губернатор Путятин, который не признавал права башкир на вотчинность, считая их земли царской собственностью, собрал народных представителей и зачитал им манифест Екатерины Второй от 16 декабря 1766 года. Вот, сказал он, то, чего вы ждали, понапрасну беспокоились — все ваши пожелания учтены. Милость государыни бесконечна, с материнскою заботой печется она о своих подданных.

Башкирские старшины внимательно вслушивались в сладкоречивые слова Абрама Путятина, стараясь отделить здравые зерна от плевел. Вот ведь как получается — императрица готова священной душою своей пожертвовать ради того, чтобы благоденствовала великая Россия. Она хочет видеть всех подданных, вне зависимости от сословий, сытыми, довольными, веселыми, желает, чтобы все они стали людьми культурными и просвещенными. Для этого ей необходимо знать, какие трудности имеются у народа, в чем он нуждается, чего желает иметь. Каждая провинция должна избрать депутатов от всех сословий. Из них будет составлена специальная комиссия, которая изучит все пожелания народа. На основе материалов комиссии станет возможным составить проект нового свода законов.

Своих депутатов должны выбрать и башкиры. Многие старшины ликовали — вот он, долгожданный момент! Жизнь, казалось, станет совсем другой. О таком дне прежде и мечтать не смелось. Даже Кинзя поддался общему настроению, тревоги и сомнения развеялись в предвкушении скорых перемен. Словно бы совершенно новый день народился, осияв лучезарным солнцем хребты Урала. Однако тень неясной тревоги легла на светлый день, когда подумалось о Твердышевых, Левашевых, Тимашевых. Предстали перед глазами картины петербургской жизни, вспомнилась увиденная издали императрица — молодая, надменная, с холодными недобрыми глазами. Вновь шевельнулись в душе убаюканные манифестом сомнения: «Нет, разве что-то будет исполнено? Графы, князья, дворяне, заводчики, помещики первыми удушат любые благие начинания...»

На обратном пути из Оренбурга старшины делились между собой мнениями, высказывали опасения, спорили. Горел воодушевлением старшина кырк-уйлиминцев Алибай Мирзагулов.

— Настоящая шахиня! — восторгался он. — Такого манифеста ни у кого из прежних царей не было. Тысяча благодарностей матушке-императрице!

— Пускай сначала она каноны даст, — прервал его славословия Кутлугильды Абдрахманов, племянник Кинзи.

— Каноны... Когда еще до них дело дойдет, — махнул рукой суун-кипчакский старшина Ямансары.

— А это от нас зависит, — щурил узкие глазки Алибай.

— От тебя в первую очередь, — поддел его тамьянский сотник Каскын Самаров.

— Я ли буду, нет ли, но депутатов надо выбирать, — горячился Алибай. — Пускай запишут все наказы. А шахиня, раз уж издала манифест, о своем обещании не забудет. Верно говорю, кушага?

— Сладкие грезы для сна хороши, — усмехнулся Кинзя.

— Ты что, не веришь?

— Издавая новые законы, цари прежде всего пекутся о себе, а не о тебе или мне.

Речь зашла о том, что царские указы, в самом деле, ни с того ни с сего не издаются. Если жизнь течет своим руслом, как река, и не выходит за берега, царь, уверенный в том, что сумеет удержать в руках народ, над новыми законами голову ломать не станет. Конечно, прежнее Уложение от 1649 года сильно устарело. Петр Первый в значительной степени изменил его, однако составить новый свод не успел. Теперь же, естественно, возникла необходимость в нем. Императрице в уме не откажешь. Чувствует, наверное, шаткость своего положения. Для России она чужестранка. Если одни ее, немку, посадили на трон, то другие, не приемля, могут спихнуть. В любой день можно ожидать подвоха. Вот почему столь желанной была для нее смерть мужа. Опасалась она даже восьмилетнего сына Павла, в спешном порядке провела коронацию и надела шапку Мономаха. Чтобы прочнее укрепиться на российском престоле, она поставила себе целью завоевать авторитет и славу.

А страна уперлась в тупик. Екатерина прекрасно была осведомлена о бесчисленных крестьянских волнениях и бунтах на заводах. Дать какие-то послабления им — дворяне стеною встают против. И у них исподволь зреет недовольство. Ей волей-неволей пока приходилось гнаться за двумя зайцами, на что она была мастером — хитрости и коварства не занимать. Одной из уловок должен был послужить манифест.

— Рыбу завлекают наживкой, человека — обещаниями, — сказал Кинзя заспорившим старшинам, когда остановились покормить лошадей. — И еще я хотел бы напомнить, что рыбу и мясо в одном казане не варят.

Хотя и варились рыба с мясом в одном казане, манифест переполошил всю Россию, породив какие-то надежды. Оживление царило и в Оренбургской губернии. От всех сословий избирались депутаты, готовились для них наказы. У русских одни заботы, у яицких казаков другие, у башкир свои печали. Башкиры имели право избрать по одному депутату от Уфимского и Исетского уездов. Каждому депутату для сбора наказов полагался один поверенный.

Старшины всю зиму ездили из волости в волость, проявляя невиданную прыть. Каждому хотелось быть избранным депутатом. Как не захотеть! Депутат наделяется большими правами. Ни слова поперек ему не могут сказать ни воевода, ни губернатор. Он не подлежит суду, телесным наказаниям. Даже решение Сената бессильно против него. Такая неприкосновенность дается ему на всю жизнь.

От Ногайского юла стремился быть избранным Кыдрас Муллакаев, от живущих за Камой гайнинцев — Исмагил Тасимов. Оба повидали мир, не раз бывали в Москве и в Петербурге. Исмагил был известен еще как опытный рудознатец. Их обоих понять можно, но более всего Кинзю удивило то, что рвется в депутаты Каскын Самаров. И Алибай лез из кожи вон, добиваясь депутатства. Хотя всюду говорилось, что депутатов должен избирать народ, вопрос этот решался сотниками и старшинами, а если копнуться поглубже — самим губернатором. Зная ходы и выходы, Алибай зачастил в Оренбург, даря начальству отборных лошадей, бочонки с медом, куньи меха.

— Не переусердствуй, — сказал ему Кинзя.

— Осуждаешь меня, кушага? — Алибай обиженно надул щеки. — Разве самому не хотелось бы поехать?

— Я уже съездил один раз, с меня хватит.

— Что же, никому из нас теперь не ехать?

— Я не против поездки, даже человек, поставленный перед виселицей, должен суметь сказать самые необходимые слова.

— Ну, нашел сравнение. В наказе все будет записано, где и что у нас болит, в чем притесняют. Прижмем и Левашева, и Твердышева.

— Хватит ли у тебя на них силенок?

— Почему бы нет? Катерина всех нас за людей почитает. Большие права дает. Надо лишь быть избранным. Уж ни сил, ни денег бы я не пожалел.

...Несмотря на все предпринимаемые усилия, Алибаю не удалось стать депутатом. Правда, щедрые дары сделали свое дело, его назначили поверенным депутата. А депутатом от Уфимского уезда, по предположениям Кинзи, должен был стать Исмагил Тасимов из аула Куяково. Прикамские башкиры издавна считались верными и послушными властям. Во время смут и волнений их отряды неизменно приходили на помощь царским войскам. В них губернатор видел свою опору. Отец Исмагила, старшина Тасим Маимбетов, всех людей волости заставил возить на заводы медную руду, причем сам умело отыскивал ее месторождения, за что в 1736 году получил от Татищева похвальный указ. Исмагил продолжал дело отца. Около четырехсот башкир-гайнинцев под его началом снабжали рудой заводы Осокина, Шевкунова, Демидовых, гнули спину на графа Чернышева и канцлера Воронцова.

«Этого Исмагила и выберут», — думал Кинзя. Однако он ошибся. Губернатор подыскал еще более подходящего человека: рудопромышленника Туктамыша Ишбулатова. Во время восстания Батырши он громил примкнувшие к нему башкирские отряды.

«Этот сумеет повернуть оглобли в свою сторону».

И все же Кинзя не мог оставаться в стороне от всеобщего дела. Каким бы сомнениям ни подвергал он конечные результаты, все равно надо суметь воспользоваться предоставившейся возможностью. Вон ведь как носятся со своим депутатом Аничковым уфимские дворяне. Не дремлет и депутат оренбургских казаков сотник Тимофей Падуров. Казаки не теряют надежд на перемены к лучшему. Кинзя тоже горячо взялся за составление наказов, ездил советоваться с другими старшинами. И его самого навещали то Алибай, то депутат Туктамыш. Однажды они нагрянули вдвоем. Каждый говорил о своем наболевшем. У Алибая в печенках сидели мишари. Он был против того, чтобы их наделяли землей, назначали писарями.

— С какой стати при каждом юртовом писарями сажают мишар? — негодовал он. — И среди башкир грамотные нашлись бы. Нет же, властям шпионы нужны. Чтобы следили за нами, проверяли все, что делаем.

Он переписал имена писарей из всех ближайших волостей. И в самом деле все они без исключения оказались мишарями.

— Об этом напишем, — сказал Туктамыш.

Алибай затаил зло и на купцов.

— От русских купцов житья нет. Зажимают нас, не дают развернуться. Пускай государыня даст нам равные права в торговле!

Кинзя с Туктамышем незаметно переглянулись, у обоих заиграла улыбка.

— Уфимские купцы выставляют другие требования, — сказал Кинзя, поддразнивая Алибая. — Они велят своему депутату Алексею Подьячеву записать в наказе, чтобы ни башкиры, ни татары не совали нос в торговые дела.

Алибай сник. Жалея своего поверенного, Туктамыш сказал:

— Хорошо, запишем твои пожелания.

У самого депутата были претензии к хозяевам заводов, занимающимся наглым обманом, снижающих цену на руду, а также к жестокости мастеров-чужеземцев.

— Почему бы тебе самому не испросить разрешения построить завод? — спросил Кинзя.

— Ха-ай, разве позволят?

— Проси. Требуй. Боишься? Если б был Батырша, он не побоялся бы.

Туктамыша упоминание имени Батырши ударило по больному месту. Словно осознавая свою вину перед ним, он опустил голову, пробормотал:

— Он ведь... о заводах не вел речи.

— Сейчас бы сказал.

— Эх, Кинзя-абыз, завод мы сумели бы построить. И дело бы с толком повели. Только нельзя просить невозможного.

— Все равно когда-то надо сказать свое слово.

...Более всего Кинзе хотелось, чтобы депутатом был избран его друг Юлай. Если б с наказами поехал он, то сумел бы пощекотать селезенку Твердышеву и добился бы того, чего не смог добиться в уфимском суде, вернул бы обратно выплаченный штраф. Нет, не выбрали его. Зато он сумел организовать всех друзей и сторонников, чтобы депутатом сделать близкого друга и единомышленника Базаргула Юнаева. Тоже в какой-то степени победа.

На радостях Кинзя решил съездить в те края.

8

В первый день, задерживаясь по делам в некоторых аулах, Кинзя сумел доехать лишь до Ишаево. Переночевав у тамошнего муллы, с рассветом снова двинулся в путь. Выбрал он не наезженный тракт, а старую заброшенную дорогу по другую сторону от Агидели, через леса и холмы по малонаселенной местности. Когда-то она была основной, по ней ездили в Табынск, Уфу и Казань, в волости Сибирской даруги, но после строительства Оренбургского тракта захирела, заросла травой, сузилась под натиском буйной растительности, превратясь местами чуть ли не в тропу. Но Кинзя любил ездить по ней, тихой и безлюдной, да и путь здесь покороче.

После смерти Актугана он не завел себе другого ездового, ни к кому душа не лежала. Если не было попутчиков, в поездки отправлялся один, На всякий случай надевал легкую кольчугу, брал оружие — лук со стрелами, кинжал, заряженный пистоль. Однако бояться ему некого. В ближней округе, благодаря Аиту, лесные братья знали его и не трогали, а о других беглых и разбойниках не слыхать было.

Позади остался величественный шихан Шахтау, впереди возвышался Куштау с двуглавой вершиной. В седловине — перевал. Солнце взошло высоко, начало припекать, но дорога нырнула под прохладную сень леса, звенящего от пения множества птиц. Стоял благословенный кукушкин месяц — май. Неистовствовали соловьи. Протяжно куковали кукушки, зазывая близкое лето. Кинзя отпустил поводья, дав волю коню, расслабился в седле, с наслаждением слушая переливчатые соловьиные свисты и щелканье. В пение птиц вплелось пение человека. Кто-то ехал навстречу, самозабвенно растягивая узун-кюй — протяжный мотив.

Не считай мои года, кукушка, не считай.
Не зови меня, кукушка, не зови.
Мне кукует свои песни нищета,
Жизнь полна печали без любви...

Показался одинокий всадник в потрепанной одежонке, похожий на пастуха. Поравнявшись с Кинзей, он бросил на него безразличный взгляд, поздоровался, проследовал дальше, равнодушный ко всему, кроме собственной песни.

Пожалей меня, кукушка, пожалей,
Забери себе мою тоску-печаль...

Должно быть, это он дал какой-нибудь знак — не успел его заунывный голос удалиться, как прямо перед Кинзей повалилось на дорогу подрубленное дерево. Да, леса без волков не бывает, не четвероногие, так двуногие найдутся. Вон они показались за деревьями, молодые парни, даже подростки. В руках топоры, дубины. Обратно повернул коня и тот, разговаривавший в песне с кукушкой. Кинзя, опытный воин, быстро оценил ситуацию. Рука потянулась к пистолю. Если прорываться, то не назад, а только вперед. Выстрел-другой образумят преследователей. Однако случилось непредвиденное — чалая, его верная спутница в походах, привычная к грому канонады, вдруг испугалась резкого окрика, прянула в сторону, понесла, непослушная узде. Кинзя бы справился с ней, длилось это считанные мгновения, но чалая, ничего не видя под ногами, запнулась о пень, упала с ходу на передние колени, так что хозяин кубарем скатился с нее. Он тут же вскочил на ноги, выставил вперед руку с пистолем, крикнул приближающимся разбойникам:

— Еще один шаг вперед — стрелять буду!

Те в нерешительности остановились, затем рассыпались поодиночке, решив окружить со всех сторон. Тем временем из-за деревьев вышел пожилой мужчина, приказал парням:

— Остановитесь! Ошибка вышла. Это ж абыз-агай!

Кинзя подошел к каскынам, которые, отделясь от остальных, окружили его упавшую лошадь с намерением снять богатое седло и привязанную к нему походную суму.

— Что вам нужно? — сердито сказал он. — Моя лошадь, или я сам? В ваших правилах требовать: жизнь или кошелек. Как теперь намерены поступить?

— Уж мы-то знали бы, как поступить, — сказал пожилой. — Только не узнали тебя сразу, абыз-агай. Не сердись на нас.

Кинзя, приняв его за старшего, наставил на него пистоль.

— Не сердись, говоришь? Может, прикажешь радоваться? Вон ведь что с лошадью сделалось!

Чалая поднялась, однако на переднюю правую ногу не могла ступить. С мольбой посмотрела на хозяина. Кинзя общупал ногу: перелома нет, но повреждена сильно. Погладил, приласкал чалую, не в силах помочь ей.

— Эх ты! — выговаривал пожилой Каскыну, похожему на пастуха и певшему о кукушке. — Людей узнавать не умеешь, чуть на грех не навел!

— Сам же послал...

Каскыны, вовсе не страшные, обычные деревенские парни, переминались с ноги на ногу, смотрели в сторону, избегая прямого взгляда.

— Откуда вы? Из какого аула? — спросил Кинзя, унимая гнев.

— Нет у нас теперь аула. Лес для нас стал домом...

Каскыны посчитали лучшим выходом для себя смыться подобру-поздорову.

— Не уходите! — остановил их Кинзя. — Что мне делать с лошадью?!

— От нее нет толку. Сейчас атаман придет. Он что-нибудь придумает.

Много времени не прошло, как из-за деревьев быстрым шагом вышел широкоплечий, крепко сбитый парень. Кинзя глазам не поверил: Алпар! Правда, не похож он на прежнего работника Алибая и Туктагула. Хорошо одет. Держится уверенно, без робости и забитости. Возмужал. Голос властный, сильный — всего несколько слов сказал каскынам и тихое переругивание между ними прекратилось.

Кинзя, наслышанный сказок об Алпаре, как о защитнике народа, был разочарован. Значит, пустое болтали. Обычный разбойник, грабитель.

Алпар тоже готов был сквозь землю провалиться.

— Абыз-агай...

— Значит, вон ты чем занимаешься, — прервал его Кинзя.

— Не вини нас. — Алпар взглядом просил у него прощения. — Не разобрались мои ребята. Твой богатый елян ввел их в заблуждение.

— Все равно твоя работа. Как ты мог ступить на такой путь?

— Эх, абыз-агай... — У Алпара голос сорвался. — Айда, пройдем к нам, коли уж так случилось. — Своим парням дал знак: — Лошади помогите!

Кинзя взглянул в их сторону.

— Отпустите. Она сама пойдет.

Чалая в самом деле, стараясь не отстать от уходящего хозяина, неловко прыгая на трех ногах, поджав правую, двинулась за ним. Алпар, в оправдание, чтобы Кинзя вник в его положение, сказал:

— Мою жизнь ты сам знаешь, абыз-агай. Отец с матерью из нищеты не вылезали. Сам я, оставшись без отца, сызмала работал на бая. Сколько натерпелся от твоего кушаги Алибая. Юралый не жаловал, даже в клеть запер. Потом Туктагул измываться начал. А ведь никаких проступков за мной не было, от работы не отлынивал. Ни за что ни про что Уйряк в острог меня посадил, арестантом сделал. Но если есть за мной какая-то провинность, скажи прямо, агай!

Парень честный и работящий, какие могут быть провинности за ним. Отважным человеком был его отец Каныш, участвовал в сражении Кильмека с карателями. На глазах Кинзи был ранен. За участие в восстании сидел в остроге. Кинзя оказался свидетелем и его трагической смерти — в сущности, жадность Алибая послужила причиной его гибели. Лопнул гнилой лыковый аркан, и Каныша бревном придавило. Не поскупись бай на хорошие, прочные арканы, отец Алпара жил бы до сей поры. Самого Алпара Кинзя близко узнал во время длительной и опасной поездки в Азов. Вот кого он хотел бы иметь своим ездовым. Втуне пропадают способности парня.

— Слышал, после побега пропал ты без вести, — сказал Кинзя, оттаивая.

— Как видишь, не пропал, существую, — засмеялся Алпар. — Туктагул обещал сгноить в тюрьме. Пришлось и там посидеть, и в остроге. Руки и ноги в цепях. Все равно бежал, попусту гнить неохота.

Они, пробираясь по густому лесу, вышли на небольшую укромную поляну, где находились летние шалаши.

— Доставили тебе хлопот, абыз-агай. Садись, отдохни немного. — Парень указал на гладкое бревно перед костровищем, служившее каскынам скамьей.

Кинзя уже успокоился, примирясь с тем, что путь его оказался неожиданно прерванным. Сердце щемило от жалости к парню, но избранный им путь он не оправдывал.

— Ничего другого мне не остается, — невесело усмехнулся Алпар. — Куда бы ни пошел — схватят. Один лес служит защитой. Поклялся отомстить я всем. Поэтому надел боевой пояс, оседлал тарпана.

— Все равно, разбоем жить — не дело.

— Мы только баев. Бесчеловечных и жестоких.

— Вот и меня заодно... Если б не этот старик... Кстати, кто он? Лицо знакомое.

— С моим отцом дружил. Танайгул-агай. Вместе в Табынском остроге сидели. С тех пор запродан был в рабство Левашеву, жил бобылем.

А, припоминаю...

Их разговор прервался предсмертным конским ржаньем. Кинзя вскочил на ноги.

— Моя чалая! — крикнул он и побежал за деревья. Алпар поспешил за ним.

Что видит — лошадь опрокинута на землю, ноги возле копыт стянуты крепкими путами. Сняты и лежат в стороне упряжь, седло, войлочный потник. Двое каскынов развязали турсук, пьют из него кумыс. Еще двое держат лошадь, готовя к закланию: один налегает на жердь, чтоб не дрыгалась, другой вцепился в голову, оттягивая ее назад. Танайгул точит о камень нож.

Кинзя остолбенел, стоял не в силах слово вымолвить. Алпар сказал, взывая к его разуму:

— Зря мучается скотина. Не выздоровеет. Я тебе своего коня отдам. Пускай режут.

Да, так уж принято. На войне раненую лошадь пристреливают. В мирной жизни, если покалечится, пускают под нож, избавляя от излишних страданий.

Чалая, дергаясь под жердью, снова отчаянно заржала. Помощи просит. Дышит тяжело, из выпуклых глаз катятся крупные слезы. Танайгул нагнулся над шеей лошади, прошептал положенное «бисмилла», испрашивая дозволения у всевышнего, и занес нож.

— Остановись! — крикнул Кинзя и одним прыжком очутился возле чалой, ногой прикрыл ее беззащитную шею, намереваясь вырвать нож из рук старика, но тот по инерции, уже бессильный остановиться, вместо лошадиной шеи полоснул ножом по ноге Кинзи. Все это произошло в одно мгновенье.

— Ах! — вскрикнул Алпар.

Танайгул с перепугу, осерчав на Кинзю, принялся ругать его.

— Дурень!.. А еще абыз... Можно ли из-за лошади, так... Ведь без ноги мог бы остаться!

Нож, легко вспоров голенище сапога, порезал и ногу. Из раны текла кровь. Кинзя молча вырвал нож из рук старика и откинул в сторону. Убрал служившую рычагом жердь, развязал лошади ноги. Чалая, собравшись с силами, тотчас вскочила. Положила голову на плечо хозяину, скулою прижалась к его скуле. Ее горячие слезы катились на щеки Кинзи и смешивались с его слезами.

Долго стояли так человек и лошадь, близкие друзья, вместе делившие тяготы войны и дальних походов, голод и холод.

— Вот так вот, чалая, — произнес Кинзя с дрожью в голосе. — Друг твой чуть не предал тебя. И меня в капкан поймали. Безжалостен этот мир.

Алпар, очень расстроенный случившимся, бормотал:

— Ты уж прости нас, абыз-агай. Пожалуйста, не проклинай.

Кинзя, не слушая его, продолжил:

— С беглых какой спрос — они не только коня, но и меня не пожалели бы. Ладно, случай нас обоих спас.

— Меня не было, а парни не знали... Им что — любой бай есть бай. Разорили их аул Таулы, из дому выгнали... Бедняка они не тронули бы... А у тебя на лице не написано, что ты абыз... Ничего другого им не остается, такая жизнь...

Танайгул тоже, стараясь как-то оправдаться, сказал:

— Нехорошо получилось... Наваждение какое-то. Да и люди в лесу дичают, не обессудь. Пойми нас и прости, абыз. В ноги кланяемся...

Недолгим был гнев Кинзи, злость быстро отхлынула от сердца. Если вдуматься, какой спрос с них — с обездоленных, бездомных, изгнанных с принадлежавшей им земли? Куда им деться и на что жить? Не приходится удивляться тому, если низведены они до положения голодных волков. Даже волки могут вытерпеть голод, но не выносят неволи.

Чалая, как только минула опасность, успокоилась и повеселела, принялась щипать траву. Каскыны седло и сбрую понесли к шалашам. Молча принесли и поставили перед Кинзей турсук с недопитым кумысом, однако, получив от него разрешение, пустили чашку по кругу и опорожнили до дна — видать, стосковались.

Кинзя с Алпаром вернулись и сели на прежнее место. Кинзя снял сапог, приложил к ране измятую траву тысячелистника, наложил повязку.

— За что взъелся на тебя Туктагул? — поинтересовался он. — Все-таки вы вместе когда-то работали, одну лямку тянули.

— Из-за Аккалпак... — Алпар рассказал все, как было.

— Вон в чем причина! — воскликнул Кинзя, узнав о неприглядной изнанке происшедшей истории. О том, что девушку пытались украсть и что Алпар ее спас, он услышал в доме Юралыя, когда возвращался от Ураковых. Сам восхищался мужеством парня, но ведать не ведал о его страстной любви к ней и о подлых проделках Туктагула.

— Где она сейчас? — спросил Кинзя.

— Тебе, наверное, лучше знать, агай.

— Нет, представления не имею. Слышал только, будто выдали ее замуж:

— Я думал, тебе известно...

— С чего ты взял?

— Она ведь и тебе приглянулась, абыз-агай...

Кинзя с любопытством уставился на парня: каким образом он мог проведать о мимолетном чувстве восхищения, охватившем его при первой встрече с Аккалпак? Будто в душу заглянул.

— Я для нее староват, зато тебе она была бы хорошей парой.

— И, агай, разве за такого бедняка, как я, отдали бы ее? Постарались поскорее избавиться, продали какому-нибудь женатому. Это меня мучает. Эх, отыскать бы ее, вызволить!

— Значит, не знаешь, в какой аул?

— Куда-то в горы. Не говорят. Наверное, меня опасаются. Но я найду! Все равно заберу ее себе!

— Где жить будете?

— Здесь! Тут мой джайляу. Весь дремучий лес мой. О матери с сестренкой я тоже позаботился.

— Что ж, удачи тебе желаю...

Кинзя натянул на ногу сапог. Через разрезанное голенище виднелась повязка. Взглянул на чалую, щиплющую неподалеку травку. Она неуклюже подпрыгивала на трех ногах, опасаясь наступить на больную правую. В глазах Кинзи блеснула нежность.

— Задушевный друг мой, постоянный спутник, — сказал Кинзя. — Вместе пруссаков громили. Сколько раз от смерти меня спасала. Даже если не выправится, лелеять буду. Как-нибудь вместе доковыляем до дому.

— Да, ты ведь тоже хромаешь, абыз-агай...

— Ничего, терпеть можно. Тамерлан, будучи хромым, полмира завоевал.

— Не прерывай свой путь, абыз-агай. Лошадь я тебе найду. А чалую оставь. Мы постараемся поставить ее на ноги. На обратном пути заберешь.

Алпар издал протяжный пронзительный свист. Где-то далеко послышалось ответное конское ржанье. Чалая, прядая ушами, насторожилась. Приближаясь, застучали копыта сразу нескольких лошадей. Алпар ухнул филином. Какие-то из лошадей остановились, а две, мелькая среди деревьев, выскочили на поляну и предстали перед хозяином, развевая пышные гривы. Кинзя сразу обратил внимание, что они чуть-чуть отличаются от обычных лошадей ростом, фигурой, формой головы; восхищали их дикая красота и изящество, легкая поступь. «Отличными скакунами должны быть», — подумал он.

— Неужели не глянулись, абыз-агай? — спросил Алпар с некоторой ревностью в голосе.

— Как сказать... Теперь только и остается мне сесть на краденую лошадь.

Алпара его слова задели за живое.

— Нет, нет!.. Они оба не краденые! Божьей милостью достались мне. Сам вырастил жеребят от пойманного тарпана. Акъялу скоро четыре. Тумаг на год младше.

Кинзя, любуясь на лошадей, еще раз обежал их оценивающим взглядом. Ничего не скажешь, хороши! Цены им не будет, когда войдут в силу. У кобылицы лишь к семи годам по-настоящему отрастают хвост и грива, лишь тогда наступает пора расцвета. Так что у этих лошадок большое будущее.

Алпар надел узду на Акъяла, приладил на спину потник, затем седло, принадлежащее Кинзе. Подпруги оказались несколько свободными, пришлось подтянуть их. Акъял словно испытывал удовольствие оттого, что его седлают, заигрывал с хозяином, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Красивая упряжь, отделанная черненым серебром, преобразила его. Алпар постоял, посмотрел на него и во внезапном порыве вскочил в седло. Конь сразу рванулся вперед, пластаясь над землею птицей.

Алпар несколько раз объехал поляну по кругу, пуская коня то в галоп, то рысью, то легкой трусцой, демонстрируя его и грацию, и способности. Коротко свистнув, он подозвал Тумага, который приученно поскакал рядом, как это положено для запасной лошади. Алпар на ходу перескочил на него, неоседланного, дал круг и снова очутился на Акъяле.

Кинзя никогда не мог остаться равнодушным к хорошо обученным коням, к лихим джигитам. Он и сам в юности увлекался джигитовкой, поэтому с удовольствием наблюдал за ловкими движениями парня. Когда тот остановился перед ним, одобрительно произнес:

— Ха-ай, молодец!

Соскочив с коня, Алпар благодарно обнял его за шею, погладил, приговаривая ласковые слова, затем протянул уздечку Кинзе.

— Бери, абыз-агай...

Кинзя покачал головой.

— Нет, кустым. Совесть не позволит мне разлучить вас. Вы с ним одна единая душа. Он для тебя не просто конь, а друг, единственная отрада.

Алпар широко улыбнулся.

— Верно... И друг, и душа, и спутник... Мы с ним побратимы. Я ведь тоже вместе с ним пил молоко его матери. Тебе, абыз-агай, я могу дать только такого коня. Чтобы и ты мог обрести в нем близкого друга... Пускай во благо будет.

— Да, но ты сам...

— У меня Тумаг останется. Он такой же.

Кинзя стоял в растерянности, не зная как поступить ему. Дать деньги? Не возьмет. А просто за голое спасибо — такого коня!

Алпар подвел коня близко к Кинзе, чтобы тот обнюхал его, привык к запаху. Взяв Кинзю за руку, заставил погладить. Кинзя с ладони покормил коня кусочками лепешки, обтер пот под гривой. Конь доверчиво ткнулся мордой ему в щеку.

— Ну вот, подружились, — порадовался парень.

Тем не менее, когда Кинзя взобрался на седло, но атласной коже лошади прошла нервная дрожь. Акъял недовольно помахал хвостом, вопросительно повернул голову. Лишь после повелительного жеста хозяина успокоился. Зато Тумаг, словно предчувствуя, что их хотят разлучить, пришел в возбуждение.

— С какой душой оторву я их друг от друга? — волновался Кинзя.

— Хе, встретятся еще, — беспечно улыбнулся Алпар.

...Да, встретятся. Когда грозным пламенем заполыхает великое восстание и Кинзя с Алпаром станут неразлучными друзьями-соратниками, на этих лошадях пройдут они рядом немало дорог. Ни Кинзя, ни Алпар пока не могли знать об этом.

9

Правда, Алпару и сейчас не хотелось разлучать Акъяла и Тумага.

Когда еще Акъял окончательно привыкнет и подружится с новым хозяином, на это время нужно. А тут как пить дать сбежит — на первой же остановке для кормежки или ночью. Конечно, можно постоянно держать на привязи, да вдруг сорвется, удерет обратно, отыскивая дорогу по запаху, и абыз останется без коня. Кроме того, после всего случившегося, Алпару боязно было отпустить абыза-агая одного. Дать кого-нибудь в провожатые... нет, унизительно, когда попутчиком станет Каскын.

Алпар начал седлать Тумага.

— Ежели не будешь против, я составлю тебе компанию, — сказал он.

— А эти, друзья твои?

— Плакать не станут. Есть у них Танайгул-агай.

Вместе добрались до Уфы, поехали дальше. Остановились покормить лошадей в ауле Кубово. В этой волости, как и в Шайтан-Кудейской, юртовым старшиной был Юлай Азналин. Его помощником здесь был давнишний знакомый Кинзи сотник Хаернас. И на войну вместе ходили, и после часто встречались.

Как сообщил Хаернас, только что побывал в Кубово Салават.

— Помогает отцу, исполняет его поручения.

— Уже настолько подрос?

— Да, совсем взрослым стал, не по летам серьезный. Да вы сами его увидите, встретитесь по дороге, еще пыль не улеглась за ним.

Салавата догнали, когда ехали вдоль Сима. Он был не один. С несколькими товарищами появился со стороны реки, напевая песню.

Камыши густые, Сим мой, Сим,
Разрослись по берегам твоим!
В сердце боль, как от стрелы врага:
Захватили бары берега...

Увидев путников, Салават прервал песню, хлестнул коня, помчался к ним в радостном возбуждении:

— Ха-ай, да ведь это Кинзя-абыз! К нам едете?

— Да, к вам держим путь. А ты, гляжу, совсем батыром стал! Не узнал бы, если б не окликнул.

Салават действительно за последние годы вырос в крепкого, широкоплечего парня. Ростом невысок, но фигура плотная. Лицо скуластое, широкий открытый лоб, упрямый подбородок, живой и бойкий взгляд. Несмотря на юные годы свои, уже стал мужчиной. Кинзя слышал, что после смерти старшего брата Сулеймана его жена Амина стала по обычаю женой Салавата. Рановато, конечно, для юного парня. Возможно, поэтому ему не сидится дома, и он разъезжает вволю со своими сверстниками.

Кинзя с Салаватом ехали рядышком, Алпар чуть приотстал. Но его Тумаг, несогласный с отведенной ему ролью отстающего, порывался выйти вперед и занять надлежащее ему место рядом с Акъялом, мордой отталкивал бурую кобылу Салавата. Акъял тоже фыркал, подзывая к себе Тумага. Салават сразу обратил на это внимание.

— Лошади у вас, похоже, очень дружные. Превосходные лошади.

— Потомство тарпанов.

— Да-а, иметь бы таких побольше!

...Начались владения кудейцев.

— Эти тугаи ваши? — спросил Кинзя, показывая на долину Сима.

— Наши были, теперь барские, — тяжело вздохнул Салават. — Вплоть до Усть-Канды.

— На завод заглядываешь?

— На какой? Курюкский? Есть у меня там знакомцы. Из бедняков. Только офицеры и начальство нас не жалует, а хотелось бы поговорить с ними.

— Поговоришь, успеется. Они ведь отца твоего сами вызывают.

— Лишь потому, что земля нужна.

— Не переживай. Жизнь впереди большая, успеешь повидать и офицеров, и генералов, может, и саму царицу.

— Хе, царицу... — Салават пренебрежительно махнул рукой. — Вот с енералами интересно. Кинзя-агай, ты Румансуфа видал?

— Видел.

— Вот он отличный енерал, отец говорил. На него бы посмотреть! Здоровущий, наверное.

— Нет, щупленький. В плечах ты пошире будешь.

— Не может быть! Богатырь ведь он, пехлеван.

— Не смотри на тушу, загляни в душу. Так говорят, Салават-мырза. Сердце у человека должно быть храбрым.

— Верно, вон ведь какое отважное сердце было у Гайяр-хана.

«Ишь ты, — подивился Кинзя. — Где-то прослышал про Отрар-кагармана, отважно сражавшегося против войск Чингисхана». У Салавата при одном слове «батыр» огнем загорались жгучие черные глаза.

— Батыров ты любишь, оказывается. Не приходилось тебе читать про Искандера Зулькарная⁷, про Атиллу?

Салавата трудно было удивить.

— Читал... Что они? Старье, сказка. А вот Румансуф в наши дни живет. У него пушки, ядра, фузеи...

«Опять он о Румянцеве, — с любопытством взглянул на парня Кинзя. — Отец хорошо просветил его... Наверное, и о единорогах Шувалова понаслышан».

Салават всю дорогу донимал вопросами.

— Война... В чем ее премудрость, Кинзя-агай?

— Много в ней разных тактических хитростей.

— Отец мой говорил: главное — енарал-баталия. Победа в ней. В чем ее секрет?

— Надо уметь расположить войска, да и оружие, о котором ты говорил, имеет большое значение. Важно знать силы противника, умело распорядиться резервами — на все это нужно мастерство. Генеральная баталия продумывается тщательно со всех сторон.

Салават впитывал каждое слово. О войне знает понаслышке, пороха не нюхал, но, как приметил Кинзя, все берет на заметку.

— Вон Курюкский завод, — показал Салават. — Там тоже есть пушки.

Это и был Симский завод Твердышева. С горы хорошо просматривается. Посреди огороженной крепостными стенами деревни большая площадь. На ней каменная церковь. Названа она именем святого Дмитрия.

На порядочном расстоянии от завода, уже на другой день, впереди показалась деревня Муратовка. Рядом с ней проходит Екатерининский тракт. По нему ездят в Златоуст.

Джайляу Юлая находится неподалеку отсюда. Напрямик дорога короче, но когда в церкви зазвонил колокол, Салават поморщился и свернул влево. «Теперь мы здесь объезжаем», — пояснил он. Дорога вилась вдоль речки Усть-Канды.

— Йыйын будет в кашлаге⁸ Юртбикэ, — сказал Салават. — Юрты мы там поставили.

Йыйын... Хотя и называется он так, но не сравнить его с теми йыйынами, которые проводились в прежние времена, — на них наложен властями запрет.

Но как бы то ни было, собрать людей необходимо, чтобы держать большой совет. В конце концов, собирают этот йыйын депутаты, избранные в назначенную самой Екатериной Второй комиссию. Если не поговорить с народом, не посоветоваться с представителями волостей, что толку ехать в Санкт-Петербург на эту комиссию, какие пожелания высказать при составлении нового свода законов?..

Правда, многое уже обговорено. Депутат от башкир Уфимского уезда Туктамыш Ишбулатов и депутат Базаргул Юнаев от Исетского уезда немало поездили по волостям и определенное мнение составили. Теперь надо было сопоставить и объединить пожелания обеих местностей. В этом отношении легко уфимским дворянам — они свой сбор устроили в городе и дали наказы депутату Аничкову. Купеческий депутат Дьяконов тоже собрал своих избирателей в Уфе. Депутат Ишбулатов вначале также хотел устроить йыйын в городе, однако ошивающийся в провинциальной канцелярии Валиша Шарипов, младший сын презираемого народом карателя Мрякова, категорически встал против. Султанмурат, сын такого же карателя Яныша Абдуллина, а иже с ним Кыдрас Муллакаев, аксакал среди юртовых старшин, напуганные одной мыслью о большом йыйыне, палец о палец не ударили, предпочли остаться в стороне. Против йыйына в Уфе выступил и пользовавшийся большим авторитетом у воеводы старшина Колой Балтачев.

И тогда Туктамыш встретился с Юлаем Азналиным. Юлай горячо поддержал предложение депутата.

— У меня соберемся, — сказал он без раздумий. — Одинаково ехать что с Исетской, что с другой стороны.

Для Туктамыша это было очень удобно, одно его беспокоило:

— Не тяжелы будут для тебя хлопоты, связанные с йыйыном?

— Разве тяжелые хлопоты — угощать друзей? — ответил Юлай.

...К приезду Кинзи народу собралось уже достаточно много. Его встретили с распростертыми объятьями. Много знакомых. Туктамыш Ишбулатов, конечно, прибыл одним из первых. Но не остался в стороне и упрямец Колой Балтачев. Из Зауралья в окружении многих земляков приехали Базаргул Юнаев и Юламан Кушаев.

«Юлай умеет собрать людей, — подумал Кинзя. — Никто не пренебрег приглашением, авторитет у него большой...»

И Кинзя, и Юлай недооценивали то, что народ признает их своими самыми крупными предводителями, что оба они по обе стороны башкирской земли двумя маяками возвышаются над всеми.

Более всего Кинзю порадовала встреча с Конкасом-сэсэном. Высокий, сухощавый, седоволосый старик выглядел бодрым и крепким. Морщины глубоко избороздили его лицо, однако глаза светились молодо.

Мы тебя потеряли, — сказал Кинзя. — Доходят слухи из тех мест, где бываешь, а вот увидеться не доводилось столько времени.

Конкас-сэсэн не сидел на одном месте, ходил с одного джайляу на другое по всему горному краю, обошел Зауралье, побывал у истоков Яика, Агидели. Часто навещал айлинцев, кудейцев. Беспокойный характер заставлял его быть всегда в пути, приходить туда, где он нужен. Сэсэну всегда есть что сказать людям, дать совет, поучить уму-разуму. Но большей частью он, оказывается, гостил на джайляу Юлая. Салават видел в нем своего наставника. Общение с мудрым сэсэном в тысячу крат полезней и богаче любых уроков учителей, преподавателей медресе.

Сэсэн расспрашивал Кинзю о жизни, о домочадцах, но особенно интересовала его Алия.

— Она в Кумырыке живет?

— Нет, у свекра со свекровью.

— Вон как... Помнится, князь отдельно для нее купил землю. Неужели, думаю, еще один башкирский род очутился под нугайской пятой.

Просиял сэсэн, увидев Алпара. Сразу узнал его, хотя много лет не видел. Сколько воды утекло с тех пор, как вместе возвращались из Азова, а во время восстания Батырши, когда Кинзя находился в киргиз-кайсацкой степи, оказывали помощь его семье. Вспомнил сэсэн и о том, что видел его отца Каныша в ставке Кильмека. Не было известно ему лишь то, что Алпар находится сейчас на положении Каскына.

Люди продолжали стекаться отовсюду. Не только издалека съезжались аксакалы, Юлай пригласил их и из соседних Кыр-Кудейской, Тырнак-линской, Айлинской, Дуванской и других волостей. Были среди гостей и кровные враги — мулла Идрис, Ырысбай и Кунаккильды Шаганаевы. Юлай проявил великодушие: пускай ходят, смотрят, слушают. Чего их бояться? Он прочно стоит на ногах. Хотя дело в суде и проиграно, однако не кому-то из Шаганаевых, а ему, Азналину, губернатор вынужден был дать старшинскую медаль и юртовую печать.

Ждали тех, кто еще находится в пути, а прибывших уже угощали кумысом, в казанах варилось мясо. В разговорах повторялось то, о чем уже десятки раз было сказано, теперь оставалось обратить все эти разговоры в документ.

Йыйын начался на другой день, когда собрались все приглашенные. Разместились на просторной поляне под сенью могучих раскидистых дубов, расселись большим полукругом, где в центре возвышалось почетное место из двух сафьяновых подушек.

Почетное место — самому авторитетному человеку. Первое слово на йыйынах — сэсэну. Он своей речью дает настрой всем остальным, исподволь руководит ходом йыйына.

На почетном месте ждали увидеть Конкаса-сэсэна. Однако он, не дойдя до подушек, остановился. Его подбадривали:

— Йыйын в твоем распоряжении, сэсэн!

— Начинай!

Конкас из-под кустистых седых бровей оглядел собравшихся.

— Сэсэн нужен йыйыну, когда возникают споры или скандалы, — сказал он с достоинством. — А у вас уже мнения составлены, суть ясна. Есть выбранные депутаты. Благоразумнее передать бразды правления йыйыном им.

— Первое слово тебе, — склонил перед сэсэном голову депутат Базаргул.

— Разговор ведите вы, дети мои. Пускай единодушными будут ваши советы и пожелания. Славно то, что не сидите вы сложа руки. Без кресала не высечь огонь из кремня. Дело, за которое беретесь вы, не из легких. А струны моей домбры прозвучат позже, в конце йыйына. — Сэсэн отошел в сторону и сел рядом с Салаватом.

«Нет, сэсэн не верит, — почувствовал Кинзя. — Он ждет событий более важных...»

После вежливого отказа сэсэна занять почетное место глаза людей устремились на хозяина, а Юлай обратился к Кинзе. В свою очередь, Кинзя счел необходимым передать ведение йыйына депутатам.

— Пускай наши депутаты выскажут свои соображения, затем сообщим высказывания посланцев.

Тогда депутат Туктамыш положил перед собой, как велит обычай, сложенную камчу:

— Ну, ямагат, начнем...

И начался неторопливый разговор по существу. Кто хочет выступить — кладет перед собой сложенную камчу, дожидаясь разрешения. Закончит говорить один, начинает другой. Пускай в речах много повторов, но одна мысль усиливает другую.

— Не забудьте записать о службе на кордонах. С нас, башкир, хватит и призыва на войну.

— Кордонная служба отрывает нас от своих дел, отлучает от дома.

— И лошади там гибнут.

— Оружие, кони, все снаряжение за наш счет.

— А жалованья нет. К казачьему его надо приравнять.

Депутат Юнаев обежал взглядом собравшихся.

— И от Уфимского, и от Исетского уездов просьбы одинаковые. Принимаем их, почтенный Туктамыш?

Депутат Ишбулатов кивнул.

— Принято!

Еще один голос... О том, чтобы не ущемляли религиозные обычаи.

Второй... Не ограничивать башкир в торговых делах.

Третий... Снять запреты на кузницы...

...Депутаты принимают к сведению все высказывания, советы записываются на белый лист бумаги.

В самый разгар, улучив удобный момент, Салават решительным движением положил впереди себя сложенную камчу, дав понять тем самым, что тоже хочет говорить. На него уставились с любопытством. Никто не винил его в том, что он, юнец, посмел просить слово наряду со старейшинами. Там, где возникает спор и поднимается шум, никто не смотрит на возраст. Так что право высказаться он имел.

— Почтенные аксакалы, почтенные гости! — горячо произнес Салават, едва удерживая бушующее внутри волнение. — Не сочтите юношеской дерзостью мои слова. Слушайте меня! Всем известно, как много земли забрал у нас под свои заводы барин. В договоре записано, что земля надобна стране, однако, пользуясь нашей беспомощностью, ее отрезали больше положенного. Очень и очень много. И сейчас отбирают — силой, оружием. За большие взятки составляют договор как им удобно. С нашими желаниями не считаются. Затем своевольно переставляют межевые столбы. Сколько потеряно таким образом лесов, полян. Потеряны пастбища, бортевые и охотничьи угодья. Верно говорю, уважаемые аксакалы? Да, это правда. Заводам они не нужны, пустуют. Пускай царица издаст указ, вернет нам отобранное. Если указа не будет, то мы сами отберем!

Сразу наступила тишина, все притихли. Сэсэн, давая понять Салавату, что он хватил через край, положил руку ему на плечо, силом усаживая.

— Да, я свое сказал, — добавил Салават уже сидя.

Его слова прозвучали едва ли не бунтарским кличем. Сэсэн, отводя от него удар, поспешил вставить:

— Верно ты говоришь... Ай-хай, прислушаются ли?

Депутат Базаргул уставился на сэсэна.

Уж не считаешь ли, что весь наш разговор, все старания пойдут впустую?

— Будущее покажет. Я хочу лишь напомнить, и в прежние времена ездили к царю ходатаи, чтобы высказаться. И вы поедете, обо всем расскажете. Там сами и увидите, как обернутся дела. — Сэсэн усмехнулся, рукою показал на выползшую из-за горы клубящуюся сизую тучу. — Затишье бывает перед грозой. Туча не пройдет мимо, не пролившись дождем. Может и ураган грянуть...

Кинзе послышался тайный смысл в его предупреждении, хотя в действительности приближалась обычная летняя гроза, громыхая громом и сверкая молниями. Ударили первые крупные капли дождя. Йыйын пришлось прервать, люди разошлись по юртам.

Салават с Алпаром первыми юркнули в юрту сэсэна, несколько позже вошли Кинзя с Конкасом. Салават расспрашивал Алпара о бедствии, постигшем аул Таулы, сердился на таулинцев за то, что не дали отпор Левашеву.

— Не надо хулить таулинских парней, Салават, — сказал сэсэн. — Дым появляется прежде, чем разгорится огонь. Пока, как вы говорите, таулинцы вынуждены находиться в бегах. Но придет время, и их сердца вспыхнут пламенем.

— Считаешь, буря может грянуть? — спросил Кинзя.

— Сам подумай, надолго ли хватит у народа терпения? Чаша переполнена. Не только буря, потоп наступит. А все, что говорится здесь, лишь перед потопом.

— Да, попытка предотвратить его, — согласился Кинзя.

— Народу нечего бояться, только не знает он пока, кому первому вцепиться в горло.

— А кто укажет?

— Это у своего ездового Алпара спроси. Он одинаково зол и на Левашева, и на Алибая с Туктагулом. А здесь на Твердышева злы, на Шаганаевых.

— Ну, это известно.

— Известно, говоришь? Тогда зачем на одном зиине сидим с Шаганаями? Где они окажутся при потопе? К какому берегу примкнут Алибай, Кыдрас? Нет здесь никого, кто бы прямо сказал об этом.

— Пора наступит — видно будет, а там и глаза откроются. На мой взгляд, именно это мы здесь прикидываем.

Конкас пожал плечами.

...Ливень прекратился. Снова засияло солнце. Йыйын продолжался.

10

Йыйын не бывает без игр и развлечений, без байги, без выступления кураистов и сэсэнов, иначе не соблюденными окажутся обычаи.

Эту игровую часть Юлай поручил сыновьям. Ракай и Салават продумали все заранее, подготовили необходимое и ждали своего часа.

Когда перевалило за полдень, для стрелков из лука были поставлены мишени. Нашлось много желающих испытать крепость лука и меткость глаз. Затем майдан был предоставлен батырам — в куреше выявляли свою силу борцы.

Наступил черед для байги. Возле отправной черты собрались всадники. Участникам скачки предстояло обогнуть гору со скальными кручами, пронестись по долине и вернуться обратно.

— А ты почему в стороне? Давай со всеми! — сказал Кинзя Алпару.

Алпар колебался. И Акъял, и Тумаг к байге не приучены. Смогут ли подчиниться правилам скачки? Кинзя подбадривающе кивал ему, махал руками.

Всадники, приготовившиеся к состязанию, горячили коней, проезжались то туда, то сюда, как бы демонстрируя зрителям своих скакунов. А они обратили внимание и на буланую кобылу Алпара.

— Ха-ай, не конь, а сказка! — восхищались одни.

— Плюгавая, на пять верст отстанет! — насмехались другие.

Заранее пытались предугадать имена победителей, спорили, давали оценку лошадям, всяк имел свое мнение.

— Джигиты! — Салават дал команду приготовиться, не выскакивать прежде времени за черту. Все должны двинуться одновременно. — Раз, два, три!

Лошади, тесня друг друга, рванулись вперед. Тумаг, пробежав немного, увидел, что нет рядом Акъяла, остановился.

— Ах, чтоб тебя разорвало! — рассердился Алпар, хлестнул его плетью.

Тумаг, не подчиняясь, задрал голову, протяжно заржал. Задергался привязанный около Кинзи Акъял, тоже отвечая тревожным ржаньем.

— Кинзя-агай! Пусти Акъяла!

Лишь когда Акъял очутился рядом, Тумаг успокоился и, повинуясь поводьям, поскакал следом за умчавшейся байгой.

Салават находился в основной группе, следя за тем, чтобы никто не нарушил правила скачек. Он оглядывался назад, беспокоясь за безнадежно отставшего Алпара, однако тарпаны показали себя, сумели нагнать ушедших вперед. Никогда не участвовавшие в байге, они еще не умели ощутить вкус борьбы, не понимали ее сути. Чуть умерит бег Акъял, как тотчас медленнее начинает бежать Тумаг. Алпару нелегко было управлять сразу двумя лошадьми. Но постепенно и они вошли в раж, сообразив, чего от них добиваются. Полетели стрелой, оставляя за собой менее удачливых наездников. Вперед, вперед!

— Ай да кони!

— Обгоняют!

— Летят!

Все видели, как вначале отстал Тумаг, и восхищались, когда сумел вторым пересечь черту. Он мог бы и первым стать, если б не замедлил бег Акъял.

Кинзя облегченно вздохнул — кони достойно прошли испытание, и от них можно было ожидать еще большего в будущем.

Конкас-сэсэн тоже смотрел на байгу с замиранием сердца, позабыв обо всем на свете. Да разве кто-нибудь, стар ли, млад ли, останется равнодушным к конным состязаниям, ежели вся жизнь связана с лошадьми?! Он, вероятно, первым хотел видеть Салавата, но у паренька задачи были совсем другие. Проведя байгу, он подошел к сэсэну, пошептался с ним. Сэсэн в знак согласия кивнул головой.

После обильного угощения, когда досыта поели-попили и посуду начали убирать, гости не спешили расходиться. Расселись повольнее и поудобнее — кто потник под себя постелил, кто на подушечку облокотился. Людей не только не убавилось, напротив, прибавилось еще больше. Подошли работники, молодежь, даже детишки. Все смотрят на Конкаса-сэсэна, сидящего на небольшом холмике под зеленым дубом. Муэдзину прокричать азан — призыв к молитве — нужен минарет, мулле произнести проповедь необходим Минбар — специальное возвышение в мечети. Сэсэну и земляной холмик на вольном воздухе достаточен, лишь бы людям виден был. Вот он взял в руки домбру. Задумался. Обострились на лице скулы, глубже сделались избороздившие лоб морщины. Поднял голову. Обвел долгим взглядом сидящих, и вдруг из глаз его заструился какой-то особенный и свет, притягивающий и завораживающий. Зазвенели струны домбры, все затаили дыхание.

— Ха-ай, дети мои! Уважили седины сэсэна Конкаса, собрались вы послушать меня. Отказать вам не имею права. Мог бы я исполнить то, что сам сочинил. Я ваш покорный слуга. Однако поведаю вам вначале сказание, дошедшее до нас от дедов и прадедов, и пускай прозвучит оно священным завещанием. Сказание это об известных вам Кузыкурпясе и Маянхылу...

И началось повествование о поисках Кузыкурпяса своей нареченной Маянхылу. Из незапамятной старины исходит это сказание, близкое и башкирам, и Киргиз-Кайсакам. Каждый рассказчик вкладывает в него свой смысл, что-то забывает, что-то добавляет. На свой лад переложил иртэк и Конкас-сэсэн. Слушатели легко узнавали в персонажах любимых своих батыров и предводителей восстаний — Алдара, Карасакала, Кильмека, Батыршу. Невероятные подвиги Кузыкурпяса совершались не столько во имя любви к Маянхылу, сколько ради народа. Старуха Мяскяй показывала на своей волшебной доске вдовствующую царицу, чем-то напоминающую нынешнюю государыню, и потомков Кузыкурпяса всех семи башкирских родов, одетых в железные кольчуги, а рядом других вооруженных соседей, зовущих к бою. Сказание обычно заканчивается печальной смертью Кузыкурпяса, однако Конкас-сэсэн, вопреки традиции, закончил иртэк встречей возлюбленных, торжеством любви, вдохновляющей на победу в борьбе за светлое счастье народа.

Отзвучали на домбре струны из воловьих жил, умолк голос сэсэна, потонув в криках одобрения:

— Живи, сэсэн! Тысячу живи!

Сэсэн улыбнулся, шутливо махнул рукой.

— Жить вам, а я уже поизношен. Даже шуба со временем превращается в тряпку.

Люди зашевелились, но расходиться не спешили, тихо вели между собой разговоры, делясь впечатлениями. Сэсэн добился своей цели, взбудоражив их души предвестием близких бурь, пробудив жажду борьбы.

Через несколько дней джайляу Юлая опустел. Кинзя тоже собрался уезжать, да подзадержался, решив отправиться в путь вместе с сэсэном.

Как-то вечером, за ужином, Юлай напрямик спросил у сэсэна:

— Считаешь, что яу⁹ неизбежен?

— Почему бы нет? Жизнь сама толкает к тому. Страна напоминает вешний лед на реке. Вот-вот треснет, поднимется.

В народе есть примета: лед на реке ломает хвостом несущая весну трясогузка. И наполняется русло реки плывущими льдинами. А если поднимется народ, где проложено будет русло, кто первым кликнет клич, сломает лед? Не этой ли мыслью озабочен сэсэн? В своем иносказательном иртэке, упомянув о волшебной пятой доске Мяскяй, пустой, никем не занятой, он намекнул на необходимость вождя, который бы возглавил борьбу. Однако опасна и поспешность. Нарыв, пока он не созреет, не вскрывают. Если кто-то сумасбродный кинет огонь на сухой хворост, пламя вспыхнет. Но будет ли толк? Преждевременный яу обречен на скорое поражение. Нужна светлая голова, знающая время, видящая путь.

Конкас-сэсэн своевременно напомнил об этом, Кинзя с Юлаем его поняли.

— Для тысячи муравьев нужна одна матка? — спросил Кинзя.

— Да, без нее не будет муравейника.

— Байга покажет своего батыра.

Юлай добавил:

— Приспеет время, храбрецы поднимут голову.

Конкас не согласился с ним.

— Нет, Юлай-узаман, храбрецов поднимает клич.

Оставалось только добавить: «А клич бросаешь первым сам».

В этот момент в юрту вошел Салават. Сэсэн улыбнулся, и свой ответ решил дать устами питомца:

— Салават-углан¹⁰, где пролегает путь народного батыра?

Салават улыбнулся, но тут же погасил улыбку, сделавшись серьезным.

— Путь батыра на кончике языка сэсэна. Еще бы я сказал так:

В камень впечатанных конских следах Пройденный путь узнается.

Многих батыров бессмертный прах
Для нас маяком остается.

— Верно говоришь! — воскликнул сэсэн, любуясь им.

Кинзя в мгновенной импровизации Салавата уловил глубоко заложенный смысл. Ничего не скажешь, парень находчивый, сообразительный. Со старшими почтителен, среди сверстников пользуется большим авторитетом. Сумел воспитать сына Юлай. Отправь его с отцом сегодня же в дальний поход — не подкачает.

* * *

На другой день прощались с гостеприимными хозяевами.

— Поедем к нам, — предложил Кинзя сэсэну.

— У тебя я много жил. Теперь пойду кружными путями. В разных местах есть разные люди, с которыми я должен попрощаться. Потом... меня мои родные края ждут.

В его словах было нечто такое, отчего сердце Кинзи невольно сжалось. Насторожился и Юлай, сказав:

— Вся башкирская земля считает тебя своим. Всюду ты не чужой.

— Ты прав, Юлай-узаман, в том, что касается меня. А вот моим костям уже есть назначенное место. Последним моим пристанищем должны стать воды Мияки. Из нее я сделал первый в жизни глоток.

— Рано еще. Поживи, сэсэн.

— Я благодарен за прожитое. Не бывает вечного, негасимого огня. Как распорядится всевышний... все в его руках.

Сэсэн сел на свою тощую, костлявую, как и он сам, клячу, и уехал один, ни к кому не пристав, никого не взяв с собой.

Кинзя с Алпаром решили тронуться в путь на другой день, с рассветом. Утренний час двух вечерних стоит. Всю дорогу, не умолкая, разговаривали. В особенности развязался язык у Алпара. Подъезжая к Уфе, свернули к переправе через Караидель. Кинзя намеревался сделать остановку у свата, повидаться с дочерью.

— А мне можно с тобой? — робко попросился Алпар.

— Айда... Вместе веселее.

Вспомнив, как сэсэн уехал один, никого не имея рядом, Алпар вдруг спросил.

— Абыз-агай, неужто будет яу?

— Повторяешь слова сэсэна? Да, борьба уже идет.

— Борьба — это еще не война. А я думал, что будут битвы.

— Вполне возможно. А ты хотел бы? — Кинзя пристально посмотрел на парня. — Воевать народ будет. Что же касается той борьбы, которую ведешь ты, — плохая она. Пускай богатых грабите, но в воровстве пользы нет.

Алпар отвел взгляд в сторону.

— Не было ее, пользы, и в покорном послушании... Если так, дай нам полезное дело, агай. Душой и телом мы готовы к нему. Кони у нас в постоянной готовности...

* * *

У Кинзи тоже не выходили из головы слова сэсэна. Народ поднимется — хорошего в этом мало. И прежде бывали восстания, все они оказывались подавленными. Гибли люди, страдала родина. Что ожидает сейчас? Может, скажут свое слово депутаты. Немало их набралось со всей России — пятьсот семьдесят три человека. Только от народностей с Волги, Урала и Сибири пятьдесят пять депутатов.

Многие верили и в выполнение наказов депутатами, и в специальную комиссию по составлению нового Уложения. Ведь от самой царицы исходит начинание, всех она выслушает, посланы не одинокие, случайные ходоки.

Или... Неужели это, как предостерегал Конкас-сэсэн, очередная царская уловка? Без хитрости не проживешь, простота хуже воровства — народ зря не скажет. Без хитрости и на медведя не пойдешь.

...Скоро депутаты отправились в Москву. Как только они прибыли, всем повесили на грудь специально изготовленные медали. На лицевой стороне — изображение Екатерины Второй, на обратной надпись: «Блаженство каждого и всех». Нацепив эти медали, депутаты горячо высказывали данные народом наказы, среди них и Базаргул Юнаев с Ишбулатом Туктамышевым. Но в душе у них зародились сомнения. Перед кем они выступают?

Вон, во главе стола, сидит председатель комиссии князь Вяземский. Рядом с ним генерал Бибиков. Имена обоих хорошо знакомы. Вяземский всего лишь несколько лет назад во главе нескольких полков подавлял беспорядки на Волге и в соседних с ней губерниях, побывал и у башкир, на расположенных на их земле заводах. Авзянцы до сих пор не забывают его расправы. Оставил на Урале свой след и Александр Ильич Бибиков. И они же теперь во главе Уложенной комиссии. Говорить приходится с ними...

Депутаты высказываются, ведут дебаты. Народ ждет новых законов, которые были бы близки ему.

В действительности же ни государыне, ни царскому правительству никакого дела не было до комиссии. Все наказы были направлены против феодальных устоев России и вызванных ими противоречий. Стремясь выглядеть в глазах народа «хорошей царицей» и завоевать доверие, Екатерина прилагала все усилия, чтобы сохранить в стране систему крепостничества. И своей цели она добилась. Депутатская Уложенная комиссия, благодаря стараниям Бибикова, Вяземского, Панина и других вельмож, утвердила за нею титул: «Великая, Премудрая Мать Отечества», горячо одобренный Земским собором.

В декабре 1768 года, в связи с началом войны против Турции, комиссия была распущена.

Война затянется на несколько лет, она еще не будет окончена, когда Россию всколыхнет великое восстание. Именно его более всего опасалась Екатерина Вторая. Хотела подавить грозящие симптомы в самом зачатке, хотя бы ценою обмана народа. Нет, на это у нее не хватило сил.

Примечания

1. Горюн — монастырский крепостной.

2. Такыя — девичья тюбетейка без вышивок, носимая под платком. Кашмау — старинный головной убор замужних женщин.

3. Сэнляу — плач-причитание невесты перед отъездом из дома родителей.

4. Чарыки — старинная обувь с кожаным носком и суконным голенищем.

5. Азраил — ангел смерти.

6. Этэмбей — ягненок или козленок, родившиеся не во время сезона, а осенью. Здесь употреблено в переносном смысле.

7. Искандер Зулькарнай — Александр Македонский.

8. Кашлаг — открытая просторная поляна на возвышенности.

9. Яу — война, битва, бой; в собирательном значении — народное восстание.

10. Углан — сын, сынок.