В каменных недрах горы Урал
Есть серебро и медь.
А на самой горе Урал
Есть и война, и смерть.
(Кубаир «Раскинулся Урал»)
1
Аим извелась, тоскуя по дочери. Как ей живется, бедненькой, как терпится средь чужих людей? Когда муж уезжал к Юлаю, просила: загляни по пути, повидай ее. И теперь с нетерпением ждала его возвращения.
На обратном пути Кинзя заглянул ненадолго к сватьям, но с дочерью почти не виделся, толком не поговорил. Не отпускал его от себя Кутлугбек, а если и отлучался он, то неотступно находился рядом его отец Байсунгар, развлекая разговорами. Где уж тут побыть с Алией наедине, выслушать, что на душе у нее.
Аим допытывалась:
— Сватья не обижают?
— Нет, наверное. Как-никак сноха.
— Зять считается с ней?
— Живут ведь.
— Не собиралась с тобою вместе наведаться в гости?
— Это неприлично.
Скупые, неопределенные ответы мужа не удовлетворили Аим, у нее еще беспокойней сделалось на душе.
— О господи... Девочкам отродясь нет счастья... Ей, конечно же, трудно привыкнуть к порядкам в доме князя. Все там не как у нас. Для еды накрывай стол, разговаривай на их манер. Всем уступай, перед всеми унижайся...
— Лишнего переживаешь, мать, — успокаивал ее Кинзя.
— Тебе что... Мужчине понять ли... Лишь материнское сердце способно почувствовать. В прошлом году я ездила, так внутри у меня все обрывалось от жалости. Золовку Алии знаешь, она ведь много младше ее, а велят называть как взрослую женщину — абыстай. Алия говорит: какая она мне абыстай? Душа не лежит. Говорит, а сама чуть не плачет, губы искусала.
— Что тут особенного, мать? Пускай на их лад говорит. В чью телегу сядешь, того и песни будешь петь.
— Ежели по их указке жить... Они и на угол креститься заставят.
— Не заставят. Ведь обо всем переговорили, когда отдавали дочь. И как людей мы их близко узнали.
Аим тяжело вздохнула. В словах мужа послышался намек: мол, сама расхваливала князя с княгиней, возвышая до небес. Да, согласие дала, считала людьми подходящими. Но даже конь о четырех ногах — и тот спотыкается.
— Алия живет неплохо, слава аллаху. Многие девичьи судьбы складываются в тысячу раз тяжелей, — утешил жену Кинзя и в качестве примера начал рассказывать про Аккалпак, которую, как он узнал недавно, отдали во вторые жены дряхлому старику. Рассказал и про Алпара, который из-за любви к ней очутился теперь на положении Каскына.
— Очень хороший парень, — отозвалась Аим, отвлекаясь от мыслей об Алие. — И девушку жалко, и его.
В последние дни, привязавшись к Алпару и раздумывая о его дальнейшей судьбе, Кинзя решил как-то помочь парню. Аккалпак, при всем желании, не сможет принадлежать ему, она чужая жена. А что, если выдать за него Эньекай?
После смерти Актугана, оставшись молодою вдовой, она окаменела в своем горе. Жизнь для нее потеряла смысл. Чтобы вывести ее из этого состояния, уговаривали, как велит обычай, стать женой младшего брата Актугана, но она не соглашалась. Нет, нет!.. Против — так против. Оставили в покое. Она жалась ближе к Аим, старалась все время быть с ней, облегчая тем самым свою тоску и печаль. Но не влачить же всю жизнь такое существование.
Когда Кинзя поделился своей мыслью с Аим, та развела руками.
— Не знаю, как быть.
— Подумай, ты вместо матери для нее осталась.
— Сам же сказал, Алпар в каскынах, разбойничает.
— Бросит он это дело.
Сляусин, молча слушавший разговор отца с матерью, встрепенулся. С неодобрением он отнесся к тому, что они намереваются вмешаться в судьбу двух любящих молодых людей.
— Алпар-агай где обосновался? — спросил он как бы между прочим.
— За шиханом Куштау.
— А-а, наверное, поближе к Аккалпак.
— Нет, она ближе к нашим краям, кажется, где-то в долине Урюка. Алпар не знает о том.
Сляусин, больше не вмешиваясь в их разговор, потихоньку выскользнул из дома.
— Так что подумай серьезно, Аим, — продолжил Кинзя.
— Погоди. Сперва мне надо поговорить с Эньекай. Ладно, если согласится... А Алпар? Уйдет он из каскынов. Где жить они будут?
— Место найдется.
Аим посмотрела в сторону только что закрывшейся за Сляусином двери.
— Отец, а наш сын... О чужом человеке мы печемся, о своем совсем не думаем. У него, возможно, тоже есть кто-то на примете.
— Может быть... Если нет, появится. Возраст такой, непременно найдет и полюбит.
Сляусину родители не стали выбирать по обычаю нареченную. Решили, как время подойдет, сам найдет девушку по душе. Сын пока не давал повода для беспокойства, был послушен, исполнителен, хорошо учился. Правда, домоседом не назовешь. День посидит дома, а на другой, глядишь, умчался куда-нибудь. «Где его носит?» — иной раз удивлялся Кинзя, но с расспросами не лез.
Вот и сегодня, не сказавшись, куда и зачем, сел на коня и уехал куда-то.
* * *
Егеты углубились в дремучие леса, росшие по горным распадкам. Тропа вилась от одной горы к другой, выбегая на каменистые осыпи или лепясь по краю скалистой пропасти. Впереди, дав полную волю лошади, не торопя ее, ехал Сляусин. За ним следовали друзья Абыш и Тумтук. Вокруг ни души, тишина. Лес дикий, бескрайний. Прощебечет птица. Выпорхнет из-под копыт куропатка и, непуганая, с любопытством смотрит на всадников. Из чащи доносятся шорохи, осторожный хруст валежника. То ли зверь ходит, то ли шурале — среди камней и поваленных деревьев самые лешачьи места. Здесь, в глухомани, должно быть, обитают лесные духи.
Проехали речку Кандышлы. Побывали в долинах речек Ялгы, Кулгазы. Аулы попадаются редко, нет в них богатого старика, взявшего молодую жену.
— Проедем вдоль всего Урюка, — сказал Абыш.
— Если и там не найдем, поднимемся к верховьям Нугуша, — предложил Тымтык.
Где живет он, этот старик? В какой аул увезли Аккалпак, возлюбленную Алпара? Сляусин с друзьями рассчитывал напасть на след, ибо такая необычная свадьба не могла не остаться незамеченной. И в самом деле, на одном джайляу сказали:
— Свадьба была на Урюке.
— Старик Тайбулат еще одну жену взял. Хоть и стар, но очень богат.
— Жена во внучки ему годится, совсем девчонка и, говорят, очень красивая.
Расспросив дорогу, егеты направились к стойбищу Тайбулата. Аул у него невелик, хотя владения обширны и скотины много, богат старик. На подворье от сглазу на кончики жердей насажены волчьи, медвежьи и конские черепа.
Сляусин не стал мозолить глаза жителям аула, предпочел не открываться — кто он, чей сын. Заглянул в стоящую на самом краю аула покривившуюся избушку. В ней сидели две женщины, оплакивая что-то или кого-то. Увидев незнакомого юношу, обе быстро вытерли слезы. Сляусин, не выспрашивая причин их печали, прочитал утешающую молитву, дал им обеим хаир — по серебряной монетке. А уж после того, как его угостили чаем и предложили отдохнуть, он между разговорами вызнал все, что было нужно.
Действительно, вторую жену старика зовут Аккалпак. В ауле не налюбуются на нее — стройная, словно тополек, красотою не уступит луне, звездочками светятся карие глаза. Молодые парни теряют рассудок, если она, выйдя из дома, вскинет длинные ресницы и взглянет в их глаза. И еще говорят, что старик отдал за нее половину своих богатств.
* * *
Аккалпак не только не сочла мужа достойной для себя парой, но и терпеть не могла, боясь пуще черта. Сам старый, весь кривой. Лицо в морщинах, выпученные бесцветные глаза слезятся. И он еще смеет протягивать высохшую руку с дряблыми дрожащими пальцами, чтобы погладить ее.
— Не стыдно тебе? Прочь! — оттолкнула она его от себя в первый же вечер.
Но муж есть муж. Пускай хил и немощен, а имеет право, отдав большие деньги, и трогать ее, и гладить. Таковы законы жизни. Как бы ни было противно видеть перед собой старца, подчиняться его старшей жене, Аккалпак пришлось смириться со своей участью. Оборвалась светлая жизнь, погасло солнце. Не осталось ни радости, ни утешения. Казались нереальным сном детские годы, согретые родительским теплом и лаской, короткий миг наступающей юности, оборванной так жестоко. Реальным оставался в этих сладких снах лишь Алпар.
Он всегда был для нее близким человеком. В нем, как в родном брате, находила она и опору, и защиту. Его унижали как работника, не имеющего ни гроша за душой, а в ее глазах он был сильным, добрым, отважным человеком. Когда он спас ее от Туктагула, она впервые ощутила, как до беспамятства любит Алпара. Аккалпак корила себя за то, что не решилась уговорить его бежать вместе с ней. Как-нибудь прожили бы вместе, зато были бы счастливы. И сейчас она переживала не столько за себя, сколько за Алпара, пострадавшего по ее вине, загнанного Туктагулом в острог. Аккалпак готова была выпрыгнуть из повозки, увидев возлюбленного среди арестантов, с железными цепями на руках и ногах. От горя у нее разрывалось сердце.
«Где он сейчас? — вспоминала она его каждый день. — В остроге? Или сумел бежать?»
Утром проснется — в ее мыслях Алпар. Спать ложится — Алпар. Идет за водой к роднику — поет о нем, роняя слезы.
Единственное утешение Аккалпак находит себе в том, что ходит к роднику или собирает с детишками лесные ягоды. Пожилые женщины не одобряют ее поступков.
— Не ходи одна, — увещевают они. — Акагай не разрешает.
— Если он для вас агай, тогда я кто? — сердится Аккалпак.
— Ты... ты для нас енга.
— Да, ваша енга, значит, хозяйка! А хозяек не учат!
— Мы что... мы тебя жалеем. Или зверь нападет, или украдут.
— Медведям я не нужна, а кто украдет — хуже моего старика не будет!
Научилась постоять за себя Аккалпак, но нет ни одного человека, с кем могла бы поделиться своими печалями. Аул маленький, со всех сторон окружен непроходимыми лесами, высокими горами. Из гор звонким потоком выбегает Урюк, струится меж камней, прозрачный, как отраженное в нем небо. Урюк впадает в Нугуш, но неизвестно, далеко отсюда или нет. В долине Нугуша живет Кинзя-абыз, у него во время последнего восстания некоторое время жил Алпар, он ей рассказывал об этом. Но никто с той стороны сюда не наведывался.
И вот однажды по аулу пронесся слух, что в крайней избе остановились три чужих парня, проезжающих мимо. Никто не знал, кто они и откуда, лишь говорили, что очень скромные и воспитанные молодые люди. Задержались ненадолго. Попили у хозяев чаю и отправились дальше. Когда они проезжали мимо, Аккалпак чуть не вскрикнула, узнав в лицо одного из них...
* * *
Егеты отправились в обратный путь.
Не так уж и далеко они отъехали — позади послышался частый перестук конских копыт. Кто-то мчался во весь опор за ними. За деревьями на лесной дороге промелькнула фигура припавшего к шее коня всадника.
— Чего он гонится за нами? — переполошился Абыш.
— Нас трое, а он один, бояться нечего, — спокойно сказал Тумтук.
Сляусин попридержал коня, оглянулся назад, поджидая приближающегося всадника, и вдруг воскликнул в удивлении:
— Да ведь это Аккалпак! Парнем переоделась!
Что произошло? С какой стати она кинулась вдогонку?
— Ах, едва догнала вас, — сказала она возбужденно, дыша часто, словно не лошади, а ей самой пришлось бежать всю дорогу.
— Уж не из своих ли владений спешишь прогнать нас, енга? — шутливо спросил Сляусин.
— Какая я для тебя енга?
— А кто же?
— Я Аккалпак... Я... — Она уже не думала ни о каком стыде, ни о том, что велят делать обычаи. Лишь бы ребята правильно ее поняли, поэтому спешила объясниться. — Я тебя узнала. С отцом приезжал к нам. Твой отец Кинзя-абыз?
— Да...
— Возьмите меня с собой! Пожалуйста!
— Не побоишься с нами?
Аккалпак рукой показала назад:
— Я того старого волка боюсь. Хотя и повылезла у него шерсть, но он, шелудивый, может погоню послать. Лишь бы на след не напал. Гоните лошадей! И не оставляйте меня одну! Там твой отец поможет мне...
Аккалпак ехала рядом со Сляусином, седло к седлу, разговаривала на ходу, наклоняясь к нему и обдавая жарким дыханием.
Сляусин оторопело молчал. Не сказал: возвращайся обратно. И с собой не звал. Лишь быстрее погнал коня. В его планы вовсе не входило выкрасть Аккалпак. Ему важно было установить, в каком ауле она живет, чтобы сообщить об этом Алпару. А тот уж сам бы знал, что делать. Но события приобрели неожиданный оборот. И никакого другого выхода не оставалось, как примириться с ними.
Желание молодой женщины, стремящейся избавиться от постылого старика, понять можно. Однако Сляусина поражало то, что она осмелилась на побег, примкнув к первым попавшимся случайным парням, полностью доверясь им. Поражало ее мужество, полное презрение к канонам шариата во имя свободы, во имя высокой любви. Много ли найдешь таких среди башкирских женщин? Но ведь есть они, есть!
Сляусин привез домой «беглую енгу» и представил ее матери.
— Эсэй, принимай гостью.
Аккалпак стыдливо потупилась, вдруг утратив всю свою прежнюю смелость. Увидела, с каким неодобрением смотрит Аим на нее, без зазрения совести разъезжающую с парнями. А если узнает, что она жена, бежавшая от законного мужа, — совсем беда.
Аим, пока ничего не понимая, спросила у сына:
— Значит, ты уезжал на поиски девушки? Нарушив обычаи, решил выкрасть и привезти себе невесту? А ведь она чья-то ненаглядная дочь.
— Нет, нет, енга! Он не украл, я сама увязалась, — горячо вступилась за своего спасителя Аккалпак. — Я бежала, спасаясь от тяжкого плена. Спасибо ему! Желаю богатства и сто жизней!
Выражение лица Аим смягчилось, в приветливую улыбку сложились сердито сжатые губы. Она окинула взглядом одетую под парня гостью, словно вспоминая что-то.
— Погоди-ка, миленькая, кажется, я тебя знаю. Ты дочь Юралыя? Аккалпак?
— Да, это я. Ради святого, не подумайте обо мне плохо. Я сама о себе позабочусь.
Уловив промелькнувшее в глазах матери смятение, Сляусин сказал ей:
— Веди ее к себе, эсэй. Устала она. Посидите, попейте чаю.
За чаем Аккалпак немного успокоилась. Бежать-то бежала не задумываясь, а вот обрести себе новое место, оказывается, трудно. И все-таки жизнь небезжалостна к ней. Сляусин с друзьями, сумели понять ее горе, а взрослая женщина тем более должна проникнуться сочувствием. Аккалпак рассказала о себе все без утайки. Аим отнеслась к ней с искренней жалостью. И все-таки, что ни говори, она жена, сбежавшая от законного мужа. А если послана за ней погоня и вдруг найдут здесь? Неужели отдавать обратно?
Вернулся Кинзя. Сляусин встретил его в воротах и, чтобы не было для отца неожиданностью, поведал ему о случившемся.
— Напрасно ты ввязался в эту историю, — недовольно сказал отец.
— Она сама умоляла. Измучилась у старика Тайбулата. Алпар заберет ее. С мамой сейчас сидит, иди к ним.
Едва Кинзя вошел в летник, Аккалпак пунцово зарделась от смущения, прикрыла лицо руками. Зная, что сейчас все зависит от него, произнесла дрожащим голосом:
— Абыз-агай... Не вините меня. Не отправляйте обратно! Там я больше не смогу жить...
При звуках ее голоса Кинзя испытал примерно те же чувства, какие владели им при первой встрече в Стерлитамаке. И красота ее не увяла, напротив, одухотворенное печалью, лицо у нее сделалось еще более прекрасным. Аим чутким сердцем уловила его состояние, недобрая ревность шевельнулась в груди. Подавляя ее, сдержанно сказала:
— Бедная девочка, одни старики зарятся на нее. То Туктагул, то Тайбулат. А ты что молчишь? Она ищет своего Алпара. Один он у нее на языке.
— Да, в гнезде ворона соловей не приживается, — согласился Кинзя. — По вскинутым в мольбе рукам не бьют. Поможем. Пока не разыщем Алпара, пускай поживет у нас.
А Сляусин в тот же день, оказывается, предпринял свои меры. Одного из дружков послал к Аиту, попросив, чтобы тот нашел Алпара. Один волк легко отыщет по запаху другого. Найдет...
* * *
Алпар давно уже мог бы и сам пуститься на поиски возлюбленной. Не на небе она и не под землей. И не на край света увезли — всего-навсего в горы, где-то рядом. И кони горячие есть, и верные друзья. Выбрали бы подходящую ночь, выкрали и увезли бы девушку без особого труда. Но вот куда везти? Эта мысль останавливала Алпара, рождая в нем нерешительность. Если уехать в другие места, подальше от своего рода, то будешь жить на положении изгнанника, влачить жалкое существование. Если здесь, среди каскынов — нет, не желал он для Аккалпак черного дня. Сейчас она, пускай даже отданная за старика, сыта, одета и обута. Он же ничего, кроме дурной славы, не мог предложить ей. Какое-то время потерпела бы неуютную жизнь в лесу, потом начались бы и слезы, и упреки.
Алпар находился как бы в летаргическом сне — все понимал, все слышал, страдал, но пошевелиться не имел возможности. Поэтому словно гром среди ясного неба грянул, когда посланный Аитом каскын привез сообщение о том, что бежавшая от старика Аккалпак находится в доме Кинзи.
«Любит меня! Любит даже такого, — ликовал парень, уже не думая о том, как и что с ними будет дальше. — Значит, суждено быть вместе!»
В тот же день он отправился в Арсланово, погоняя коня. Его нетерпение передалось Тумагу. Умное животное чувствовало трепетное биенье его сердца, слышало горячий вздох, видело ожившие глаза. Конь мчался без понуканья, его копыта едва касались земли.
Говорят, собака улавливает последний вздох, последний стук сердца хозяина; давая знать о его близкой кончине, начинает тоскливо выть. Казалось бы, среди животных вернее друга не найти. Ан нет, конь во много крат преданней человеку. Прежде чем оплакать его смерть, он стремится сохранить ему жизнь. Конь не даст сбиться с пути и сгинуть в зимний буран. В дремучем лесу даст знать о близости волка, медведя, умчит от беды подальше. В воде убережет от коварных воронок. В битве увильнет от направленной на хозяина вражеской пики, уклонится от сабельного удара и сам повернется так, чтобы хозяину сподручней было нанести противнику ответный удар. Мало того, своей грудью теснит коня противника.
Алпару еще не приходилось испытывать Тумага в сражениях, но дружба между ними была крепка. Впрочем, мало назвать это дружбой — это было родство. Да, да, самое настоящее родство. Дикая тарпаниха вскормила своим молоком Тумага, а остатки молока надаивал и выпивал Алпар. Два существа, вскормленные молоком одной матери, кем бы они ни были, людьми или животными, исстари почитаются за молочных братьев, сестер. Не только Алпар, но и Тумаг током крови ощущал их близкое родство. У обоих сердца бились сейчас в унисон в предвкушении радостной встречи.
Перейдя по перекату через Нугуш, Тумаг уловил знакомый запах и призывно заржал. В ответ ему донеслось точно такое же ржанье. Перепрыгнув через жердь поскотины на задах аула, Тумаг стрелою устремился в ту сторону.
Услышав, как заржал Акъял, Кинзя сразу понял, в чем дело, быстро вышел во двор. Ни Аим, ни Аккалпак ни о чем не догадывались, даже не слышали, что к дому кто-то подъехал. Алпар соскочил с коня и предстал перед вышедшим встречать его абызом. Тумаг тем временем очутился возле Акъяла. Оба возбужденно пофыркивали, обнюхивали друг друга, положили друг дружке на шею головы, как бы обнимаясь. Животным стесняться некого, это человеку приходится соблюдать приличия.
— Абыз-агай... Я... — Алпар замялся, не сводя глаз с открытой двери.
— Вижу, что ты. Быстро же успел!
— Аккалпак... Это правда?
— Да, дома сидит. Тебя дожидается.
— Она знает, что я...
— Все знает.
На голоса вышла из дома Аим. Кинзя понимающе подмигнул Алпару, кивнул на дверь. Алпар, наспех поздоровавшись с хозяйкой, не останавливаясь для установленных обычаями расспросов о житье-бытье, прошмыгнул мимо нее в дом. Какая там произошла встреча — об этом Аим с Кинзей могли только догадываться. Во всяком случае, они еще долго стояли во дворе, не решаясь войти к себе.
Сляусина в тот момент не было. Вернувшись, он увидел в деннике двух буланых лошадей, как две капли воды похожих друг на друга. «Алпар-агай приехал», — догадался он, испытывая несказанную радость. Вот ведь как получилось: одну привез, за другим гонца послал. Соединились, благодаря ему, два любящих сердца. Это ли не великое счастье?
Когда разговор зашел о том, где жить, Алпар сказал:
— Нашим родным домом станет лес. Он укроет нас от недобрых глаз и сплетен.
Аккалпак была готова на все, доверя свою судьбу в его руки. Аим отнеслась с неодобрением.
— Одной-единственной женщине не годится жить среди каскынов. У нас есть укромная Глухариная поляна. Скотина там сейчас пасется, пастухи живут, доярки. Одна изба пустует, поживите в ней, — предложила она.
Парень колебался.
— Друзей тяжело оставлять, наверное, — сказал Кинзя. — Зато мать с сестрой будут вместе с тобой.
— Доброту вашу век не забуду, спасибо, Кинзя-абыз и Аим-енга. А с друзьями расстаться в самом деле тяжело, мы ведь все как родные, — вздохнул парень. — Скажут — бросил. Разбредутся без атамана.
— Ты так считаешь? — Кинзя задумался, внимательно посмотрел на Алпара. — А ты вот что сделай. Пошли к ним Аита. Тогда не разбредутся.
Алпар согласился. Через пару дней встретился с Аитом.
— Я — к твоим?! — рассмеялся Аит.
— Ты не смейся. Вместе сплотимся. Сил больше будет.
— А мне много людей не надо.
Должно быть, Аит побоялся, что не справится с большой оравой, не сможет жить в свою волю. Однако при повторной встрече Алпару удалось переубедить его.
— Твоя взяла, — произнес Аит не без горечи. — Плохо, когда силы малы. Без них не ты, а тебя грабят. Сначала барин землю отнял. Потом один русский разбойник лишил нас сокровища...
— Постой, какое сокровище? — удивился Алпар.
— Было дело. Мы заводского управляющего прикончили. У него, оказывается, кроме мешка с медью было золото. Его и прихватил с собой тот русский, Хлопушей звать. До сих пор ищу его.
— Вместе отыщем. Дорога у нас отныне одна.
...Лишь проводив Алпара с Аккалпак на Глухариную поляну, Аим успокоилась. Очень любят они друг друга, это верно, но ей показалось подозрительным, что излишне заглядываются на Аккалпак и муж, и сын.
2
Ночь. Темно кругом. Новорожденный месяц выглянул ненадолго и закатился за край земли. Но осталась на небе щедрая россыпь звезд с их завораживающим мерцающим свечением.
Под навесом на свежем сене лежит на спине Сляусин и смотрит на звезды. Тихие ночи он любит проводить здесь, на свежем воздухе, наслаждаясь душистым запахом заготовленного на зиму сена, любуясь величественной красотой звездного неба.
Еще в детстве Магитап научила Сляусина находить оба Етегана1, большой и маленький. Справа — Акбузат, слева — Кукбузат, а яркая звезда между ними — Тимерказык. Акбузат с Кукбузатом привязаны к ее железному колу.
В медресе Сляусин узнал названия Марриха, Муштариха, расположение других планет и звезд. Увлекся книгами о небесных светилах. В особенности поразило его жизнеописание Улугбека, внука Хромого Тимура, великого ученого, знавшего не только все известные звезды, но и открывавшего новые. Улугбек определил их движение по небосводу, высчитал, где и когда можно увидеть то или иное светило. Он же высказал мысль, что на Маррихе существует жизнь.
Улугбек для Сляусина был величиной не меньшей, чем пророк, и он был готов на него молиться. Сам же об изучении звезд и помышлять не смел.
У Улугбека была обсерватория, а у Сляусина лишь этот навес с душистым сеном. Но все равно наблюдать за звездами интересно, глаз не оторвать от них. Не случайно у каждого народа с древнейших времен имелись свои легенды и предания, связанные с ними. Кипчаки, например, сравнивали звезды с бесчисленными стадами баранов, пасущихся на небесном пастбище. А о звездах Акбузат и Кукбузат старики рассказывали, что были они близнецами, имевшими человеческий облик. Одному из близнецов была суждена вечная жизнь, другой оказался смертным и однажды в битве погиб. Тогда отец сказал Акбузату: «Отдай половину своей жизни Кукбузату». Разделив на двоих одну вечную жизнь, они оба обрели бессмертие и остались жить на века, превратясь в звезды. «А ведь это имелись в виду люди, — подумал Сляусин. — Легенда велит им не жалеть собственной жизни ради другого». Он сразу вспомнил Аккалпак с Алпаром — оба они готовы пожертвовать половиною своей жизни.
Долго не мог уснуть Сляусин, а засыпая под мерцанье звезд, увидел перед собой расплывчатые образы двух существ, в одном из них он узнал себя, в другом — Буранбику.
...Взошли Стожары. Над горизонтом засияла Венера. Ночная мгла начала редеть, наметился рассвет. Небо, светлея, постепенно гасило звезды. Утреннюю зорьку пропели петухи. Аул просыпался. Мычали телята, блеяли овцы и козы. Послышались людские голоса.
Сляусин спрыгнул с сеновала, сладко потянулся. Глаза у него с недосыпу слипались.
— Ты что, не спал? — спросила Аим.
— Почему же? Сладко спал. Во сне даже видел, что превратился в звезду Акбузат.
— А кто был Кукбузатом?
— Ты-ы! — шутливо и ласково протянул сын. — Эх, почему не родила меня таким же бессмертным, как Акбузат?
— А что бы ты делал тогда?
— Я бы разделил свою жизнь на вас с отцом, чтобы вы тоже жили вечно.
Разумеется, он ни словом не обмолвился о том, что видел во сне любимую девушку. Отец с матерью пока ничего о ней не знали. До сих пор Сляусин с Буранбикой встречались тайком. Свидания бывали нечастыми — даль какая! Ни наговориться, ни наглядеться друг на друга нет возможности, после встреч расставаться не хотелось. Пришло время решать, как им быть дальше.
История Алпара и Аккалпак взволновала парня. Вдруг и у него с Буранбикой судьба сложится так же? Сляусин не сомневался в том, что отец с матерью посчитаются с его желанием. Пошлют, как положено, сватов. Но как поведет себя отец Буранбики? Человек он своенравный, высокомерный, жесткий. И упрямый, как бодучий козел. Вдруг он захочет отдать Буранбику за кого-нибудь другого? Может ведь и не посчитаться с авторитетом Кинзи, выдаст дочь за человека, который ему самому глянется. Этого Сляусин боялся более всего. А как поведет себя Буранбика?
«Вот у Аккалпак — это любовь! — не без зависти думал он. — Высокая, как звезды, и божественная, как солнце!» За такую возлюбленную не только полжизни, но и всю жизнь отдать не жалко.
А самостоятельную жизнь начинать пора. Учиться в медресе осталось всего одну зиму, затем вручат свидетельство — шагадатнаме, он станет муллой, наденет чалму. Ничего зазорного нет в том, что он будет сидеть в мечети на минбаре и нести службу. Но разве бывает мулла без остабики2?
От родителей придется отделиться. Жить с ними, конечно, было бы очень легко, однако каждый егет должен выбрать свой путь. Есть записанные на его имя владения в ауле Ташлы, завещанные еще дедом Арсланом-батыром. Там он и обоснуется после женитьбы. Короче говоря, пришло время предпринимать какие-то действия.
— Я в Ташлы съезжу, — сказал он матери.
— Дождись отца, он скоро должен вернуться, — отозвалась Аим, видя, что сын чем-то возбужден, спешно седлает коня, берет с собой в дорогу еды больше, чем положено. И не один он едет — у ворот его уже дожидаются Абыш и Тумтук, тоже с переметными сумами, вооруженные луками и сукмарами.
Пока парни не скрылись за гребнем горы Коралай, Аим долго смотрела им вслед. Сердце матери чуяло, что не в Ташлы собрался ее сын.
Все было точно так же, как и при прежних свиданиях. Сляусин остановился у подножия горы Елтимяс, где по другую сторону речки женщины дожидались на поляне часа дойки скотины. Сляусин привязал к стреле коротенькую записку, натянул лук. И полетела стрела через речку, по-над лужайкой, вонзилась в ствол могучего осокоря. Тут же ударилась рядом ответная стрела. Взгляд Буранбики уже давно был устремлен туда, где возле ручья Махип остановились парни.
Встретились, как и всегда, радуясь друг другу, без умолку болтая о вещах незначительных, зато вкладывая все таящиеся внутри чувства в красноречивые взгляды. Правда, было видно сегодня, что парень порывается о чем-то сказать и не смеет, а девушка чего-то ждет от него.
У Сляусина от волнения во рту пересохло, не слушался язык, не повиновались губы, чтобы произнести заранее приготовленные слова. Девушка ждала, ждала и первой спросила:
— Что с тобой?
— Позвала ведь.
— Я?! Гонца ли послала, запиской ли известила?
— Нет, сердце сердцу сообщило. Разве не так?
— Верно...
Абыш с Тумтуком спешились и отдыхали под сенью тополя, а Сляусин с Буранбикой ушли подальше от глаз людских, уединились в укромном уголке, где и обняться можно, и сокровенные слова произнести. Сляусин вынул из-за пазухи красивый бухарский платок, купленный на Каргалинском базаре, хотел накинуть на голову возлюбленной.
— Ай, зачем это? — уклонилась Буранбика.
Делает вид, что не понимает? В тех местах, где выросла ее мать, казахские парни таким образом дают понять своим избранницам: будь моей. Впрочем, Буранбика может и не знать обычая. Карагужа выкрал и увез ее мать, не даря платка.
— Разве мать не рассказывала тебе о существующих у них обычаях? — спросил Сляусин.
Теперь Буранбика все поняла. Лицо у нее просияло.
— Предлагаешь мне выйти замуж?
— Что скажешь?
— Но ты не засылал сватов.
— Сам буду сватать. Вот возьму и увезу тебя к своей матери на смотрины.
Неожиданно для него, девушка нахмурилась, покачала головой.
— Уай-уай... Так не делается...
— Если любим друг друга, ничего невозможного нет.
Буранбика потупилась, опустила длинные ресницы, щеки вспыхнули огнем.
— Видно, судьба такая, — еле слышно прошептала она. — Я ждала тебя с нетерпением, а как увижу тебя — теряю голову. Мама все чувствует. Посмеивается, мол, не соскучилась ли по ненаглядному.
Свечерело, пали сумерки.
— Мне пора, — забеспокоилась девушка. — Платок обратно возьми.
— Нет, повяжу его тебе на голову.
— Ты и так повязал мне — сердце. А платок накинешь, когда придешь в мою юрту.
Сляусин готов был прыгать от счастья, когда услышал о том, что она собирается представить его своей матери. Только не сегодня, а завтра вечером. Как долго ждать! Не зря старые люди говорят: нетерпеливость много тягостнее, чем терпение. Поэтому ничего не остается, как набраться терпения.
Сляусин с друзьями переночевал у однокашника Алтынбая. Утром, выйдя прогуляться, они лицом к лицу столкнулись с отцом Буранбики. Вот беда! Значит, он в ауле, и вечером встреча не состоится! Разве Карагужа позволит? Вон какой он, полный заносчивой спеси. Вышагивает важно, поглядывает свысока, чувствуя себя пупом земли. Сляусин слышал, не жалует он не только тех, кто заглядывается на его дочь, но и гонит прочь чужих парней, приходящих к девушкам своего аула. Поговаривали и о том, будто своим зятем он желает видеть по меньшей мере юртового старшину.
Карагужа остановил парней строгим окликом:
— Кто вы такие?
Сляусин ответил за всех, устремив на него свои большие, темные, как глубокий омут, глаза.
— В вашем краю мы гости. Достопочтенному хозяину волости Карагуже мы отдаем салям.
Почтительный и высокопарный слог Сляусина произвел на него впечатление. Он снисходительно ответил:
— Хорошим гостям в моих владениях плохо не бывает.
— Сто живи, уважаемый Карагужа!
Карагужа властным жестом ткнул сложенной камчой в сторону Сляусина.
— Чьим сыном ты будешь?
— Отец мой — старшина Кинзя, а дед — Арслан-батыр!
Карагужа выпятил грудь, сощурил глаза, окинул оценивающим взглядом одежду парня, его лихо сдвинутую набок шапку из выдры.
— Кипчак, оказывается.
— Да, мы дети Бушман-бея.
— Это похвально. К нам зачем пожаловали?
«Вот как встречает он гостей», — улыбнулся Сляусин, но ответил в том же ровном уважительном тоне:
— По башкирской земле испокон века ходят и ездят дети башкир. Здесь у меня есть близкие друзья.
— Пусть угощают. О нашем кумысе еще никто плохо не отзывался.
— Что правда, то правда. Ваш кумыс — сущий абельхаит3.
— Вижу, образованный ты. — Карагужа отвернулся и пошел своим путем.
Вот так с утра светлый день померк для Сляусина. Видать, безжалостным к нему народился этот день. Раз отец дома, нет никаких надежд на условленную встречу. И дочь не посмеет, и мать побоится.
Однако жизнь сочетает в себе и черный цвет, и белый цвет. Есть огонь, но и вода существует. Черствый человек Карагужа, зато мать девушки сердобольна. Она делала все возможное, чтобы устроить встречу с приехавшим издалека молодым человеком. Конечно, материнское сердце сжималось от мысли, что дочери придется распрощаться с родным домом.
— Доченька, свет очей моих, очень уж далеко до джайляу твоего избранника. Неужели побоялась, что не найдешь себе парня поблизости?
— Он сам мне близок. Где бы ни был его дом, сам он рядышком с моим сердцем.
— Ехать долго.
— Долетим. А для летящей птицы всегда отыщется дерево для ночлега.
— Уай, доченька, свет очей моих, твой возлюбленный, видать, верен обещанию.
Очень чутким бывает материнское сердце. Согласно казахским обычаям, дочери была предоставлена полная свобода. Мать Буранбики не только не боялась мужа, но и умело управляла им. Отыскала ему какое-то дело и отослала на дальнее джайляу. Вечером к парням пришел Алтынбай, чтобы пригласить в юрту девушки.
Товарищам жениха отвели отдельную юрту; жених, следуя тем же казахским обычаям, разместился в другой. Мать с дочерью встретили его у входа. Сляусин исполнил свое обещание — накрыл Буранбику с головой привезенным платком. Мать оставила их наедине.
Не угасал огонь в костре возле юрты. В ночное небо устремлялись сонмы искр. Они словно бы стремились пополнить и без того бесчисленные хороводы звезд над головой.
Огонь тянется к огню, а сердце — к сердцу. Сляусин рассказал Буранбике легенду об Акбу-ате и Кукбузате.
— Я тебе не половину, а всю жизнь отдам, — сказал он, обнимая любимую.
— Я тоже... Вся моя жизнь — тебе, — прошептала девушка, прижимаясь к нему. — Вся, вся...
В костре все так же не гаснет огонь, все так же снопом летят ввысь искры. Пламя освещает темноту ночи. Где-то поблизости ходили люди, переговаривались женщины, а в маленькой юрте вели свои тайные беседы жених с невестой.
...Рассвет потихоньку раздвинул покров ночи, наступило время прощания. Жениху оказано положенное уважение. Мать сама сказала:
— Разве дочь не проводит возлюбленного?
— Провожу, эсэй.
К Буранбике подвели кобылу рыжей масти. Седло с невысокой лукой, расшитый гладью потник, на шее блестят круглые бляшки. На такой лошади, в таком седле можно скакать хоть весь день без устали.
Остановились возле ручья Махип, попили его чистую родниковую воду. Попрощались с горой Елтимяс.
Рыжуха Буранбики трусит рядышком с буркой Сляусина, как бы понимая, что им еще долго бежать вместе. «К маме повезу тебя», — сказал парень в первый же день, и девушка согласилась.
Мать Буранбики не рассердится, поймет, а вот отец... Вдруг он невзначай вернется в аул прежде времени! Обнаружит пропажу дочери, оседлает своего пятилетнего жеребца, кинется следом... Только успели подумать об этом, как вдруг словно бы зловещий взгляд Карагужи упал перед ними поперек дороги — лошади внезапно остановились и ни шагу вперед. Нагибают головы к земле, тревожно фыркают, роют копытами землю, пятятся назад.
— О, тэнгри! — вздрогнула Буранбика.
— Не бойся, душа моя, — мягко сказал Сляусин.
Принялся понукать бурку — нет, не идет вперед, будто спотыкается о невидимую преграду. Рядом взволнованно топчется рыжуха. Остановились и лошади Абыша с Тумтуком, не сдвинуть с места.
— Земля притянула к себе копыта коней, не пускает, — побледнела девушка, охваченная суеверным ужасом. Мать велела лишь проводить парня, а она без разрешения уехала с ним. Смелый шаг с ее стороны, но не излишний ли? Безрассудная смелость равна, говорят, проклятию матери. Неужели материнская печаль, вызванная самовольным бегством дочери, встала непреодолимой преградой, через которую не смеют перешагнуть лошади? У Буранбики слезы выступили на глаза: — Наш проступок греховен!
— Какой может быть грех? Сам всевышний благословил и свел наши пути.
Сляусин оставался спокойным, ничем не выдал внутреннего ощущения опасности. Можно было бы, конечно, свернуть с дороги, объехать стороной это место, столь странное и загадочное. Однако память о нем останется и еще долго будет тенью сопровождать их в дальнейшем. Чтобы изгнать этот страх из души Буранбики, он спрыгнул на землю, обнял голову лошади и, глядя ей в глаза, начал разговаривать с ней:
— Ну, что с тобой, Бурлыкай?.. А? Почему остановилась? Ведь ничего нет на дороге, смотри. Айда, пошли.
Держа бурку за уздечку, он сделал пару шагов вперед, нагнулся, внимательно вглядываясь в дорожную пыль, пальцем провел на ней широкую четкую черту, затем поперек — другую.
— Теперь поехали...
Вскочив обратно в седло, всем на удивление, он тронул вперед лошадь, нисколько не понукая ее. Бурка с осторожностью, словно по узкой доске, прошла по черте. За нею последовали остальные лошади. Пройдя так с десяток шагов, они вдруг разом, без команды, пустились вскачь, опасливо задрав хвосты и вытянув вперед морды.
Магическое заклинание Сляусина поразило всех.
— Как ты это сделал, свет очей моих? — уставилась на него Буранбика.
— А никак. Поговорил с духами с глазу на глаз. Сказал им нужное слово, а они ответили, мол, ничего опасного нет.
— Ты знаешь заклинание?!
— Нет, я крест начертил, — засмеялся Сляусин. — Его назначение такое — отпугивать чертей и всякую нечистую силу. Разве не знаешь, русские, когда им страшно, осеняют себя крестом.
— Ты шутишь, — оживилась Буранбика, успокоившись.
— Тут волчья кровь пролилась, — поспешил объяснить ей свою догадку Абыш. — Лошади терпеть не могут волчий дух.
— Верно, — весело сказал Сляусин. — Действительно почуяли запах крови. Тут, должно быть, кто-то убил волка.
...Ехали, делая как можно меньше остановок. Даже в ауле Ташлы долго не задержались. Сляусин остерегался погони. Хотелось побыстрее привезти девушку домой и показать ее матери. Аим привыкла к шальному характеру сына. Чего угодно выкинуть может. Но ей и в голову не могло прийти, что сын уехал за невестой.
Отец отнесся к поступку сына спокойно.
— Я не возражаю, — сказал он, велев Аим отправить сватов и начать подготовку к свадьбе.
Через неделю Сляусин отвез невесту домой. Карагужа, бушуя, метал громы и молнии. Взбешенный, упрямый, ни о чем не хотел слышать. Пуча налитые кровью глаза, бодливо нагнув голову, он готов был наброситься на парня, но Сляусин спокойно, в упор посмотрел ему в глаза. И строптивый старшина неожиданно сник.
— Не шуми, отец, — сказала ему жена. — Не украл ведь, как это сделал ты со мной. Если дочь нашла в нем достойную пару, и мы должны принять его достойно. Не кричи на него, он ведь будет нашим зятем.
— Еще посмотрим, будет ли зятем, — проворчал Карагужа.
— Буду! — твердо произнес Сляусин, преследуя его спокойным, обезоруживающим взглядом, и предупредил, что на днях прибудут сваты обговорить все условия, покажут места, где будет жить невеста. С вызовом добавил: — Воспротивишься — ни с чем останешься, одобришь — калым назначай.
Карагуже ничего не оставалось, как примириться.
...Свадьба все равно состоится. На свадьбу потребуются подарки и, пользуясь случаем, Сляусин решил заехать в Каргалы на базар, ибо до слободы отсюда рукой подать.
3
Спешно вызванный в Оренбург, Кинзя узнал в губернской канцелярии, что ожидается приезд крупных ученых из Санкт-Петербурга. Ему было велено идти к Петру Рычкову домой.
Дом коллежского советника Петра Ивановича Рычкова, большой и красивый, с добротными надворными постройками, находился недалеко от канцелярии, на той же Губернской улице, упирающейся в крутой берег Яика. Сам хозяин, автор «Оренбургской топографии», первый корреспондент императорской Академии наук, уже давно не жил здесь. В 1760 году, выйдя в отставку, он уехал в пожалованное ему за заслуги имение Спасское в пятнадцати верстах от Бугульмы, а дом в Оренбурге и принадлежащие ему хутора на Яике оставил сыновьям, офицерам Николаю и Андрею. С ними обоими Кинзя познакомился в Пруссии. Возвратясь с войны, несколько раз заходил навестить их. Николай с Андреем были в большой дружбе и с Юлаем, даже своего отца возили к нему на джайляу.
Петр Иванович приехал из своего имения в Оренбург для оказания помощи прибывающей сюда большой научной экспедиции. Он, как знаток здешних мест и как ученый, вместе с сыновьями должен был сопровождать коллег. А в обязанности башкирских старшин входило охранять их в пути, исполнять все поручения, ознакомить с краем, с людьми. И еще они подбирались с тем учетом, чтобы могли быть переводчиками.
Еще при Петре Первом с живостью принялись изучать бескрайние российские просторы. Одна экспедиция за другой отправлялись в Сибирь, на Дальний Восток, на Камчатку.
Большое внимание этому делу уделял Михаил Васильевич Ломоносов, возвратясь в 1741 году из заграницы в Петербург и возглавив Географический департамент академии. Три года спустя после его смерти — в 1768 году — Академия наук, осуществляя планы великого ученого, организовала «физические» экспедиции для изучения Среднего и Нижнего Поволжья, Урала, Сибири. Возглавили их академик Петр Симон Паллас, доктор Иван Иванович Лепехин, профессор Иоганн Петер Фальк. Все три группы почти одновременно выехали из Петербурга.
Петр Паллас первым добрался до Волги и двинулся вверх по ее притоку Сок. Предварительно он ознакомился с рапортами, поступавшими в Сенат в течение многих лет из разных провинций России. Очень заинтересовал его преданный забвению рапорт башкирского старшины Надыра Уразметова, сообщавшего о месторождениях нефти в своей волости. Паллас достиг Сергиевска городка, оттуда начал изучение волости Надыра и убедился: есть нефть! Выходы земляного масла имелись и у подножия горы Сарт-Ата, и рядом с аулом Байтуганово. Нефть поднималась из недр вместе с вытекающим из-под камней родником. Башкиры повели ученого к месту впадения в речку Кукорт ручья Камышлы, где и в самой речке, и небольших озерках возле нее с бульканьем поднималась черная маслянистая жидкость, расплываясь поверху, как сливки. Местные жители, оказывается, издавна черпали берестяными ведерками эти черные жирные сливки, смазывали ею колеса на телегах, а высохшую на земле нефтяную массу, называя ее горной смолой, использовали как лекарство.
Вскоре подоспел сюда Лепехин со своими людьми. Он выискивал в окрестностях новые выходы нефти, а Паллас отправился в Симбирск устраиваться на зиму. Там в своем имении Тетюши радушно принял его бригадир Толстой, радуясь именитому гостю — как-никак академик, учившийся в Берлинской коллегии, в университетах Галле и Лейдена. Отец профессор медицинской коллегии в Берлине, немец. Мать француженка. После учебы Паллас работал в Лондоне, в Голландии. Императрица Екатерина Вторая пригласила его в Санкт-Петербург для работы в Академии наук, где он сразу же был избран академиком.
Паллас недолюбливал Лепехина и с высокомерием относился к нему, сыну отставного солдата, однако вынужден был с ним считаться. Будучи на год младше Петра Палласа, он на семь лет раньше его получил звание доктора, а перед отправкой в экспедицию на конференции академиков его избрали адъюнктом. Возможно, в этом крылась причина ревности Палласа к Лепехину. Играло свою роль и происхождение — из мужиков, как и его учитель Михайло Ломоносов. Поэтому Паллас больше жаловал Иоганна Фалька. Тот — швед. Европеец.
Иван Лепехин, ради дела готовый душу отдать, старался не принимать близко к сердцу холодность чужеземных коллег. Считая, что в общем деле предпочтительно и действовать сообща, обмениваясь мнениями и советами, тоже, хотя и незванным, отправился зимовать в Симбирск.
А весною все три экспедиции, разделясь, но двигаясь в одном направлении, спустились вдоль Волги к Сызрани, Саратову, Царицыну. Оттуда хотели повернуть на Оренбург, но в степи было очень неспокойно — калмыки откочевали к Кубани, многих яицких казаков забрали на войну с турками, и на пустынных пространствах хозяйничали разбойники. Ученые по Волге добрались до Астрахани, оттуда через Каспий перебрались в город Гурьев, поднялись по Яику до Илецкой крепости, свернули к Тозтубе, где провели исследования каменной соли. Возле Орской крепости изучили месторождения яшмы, описали минералы Губерлинских гор.
Оттуда в сентябре 1769 года прибыли в Оренбург.
Иван Иванович Лепехин был болен. Он остался в Оренбурге, попав в лазарет. Его экспедиция, состоящая из одного студента, двух гимназистов, рисовальщика, двух мастеров по изготовлению чучел, была отправлена зимовать в Табынск. Туда должен был прибыть после выздоровления и Лепехин.
А доставленные Кинзей подводы определили для обслуживания экспедиции Палласа.
Несмотря на свою молодость, академик, одутловатый, с мясистым лицом и холодными водянистыми глазами, держался по отношению к окружающим брюзгливо и высокомерно, выставлял чрезмерные требования к подводам, верховым лошадям, к обеспечению продовольствием и теплым, удобным ночлегом. Зная о том, как обласкан он императрицей, в канцелярии из кожи вон лезли, чтобы угодить ему:
— Все будет исполнено!
Отправясь в путь, молодой академик с недоверчивой подозрительностью поглядывал на возчиков-башкир, видя в них диких туземцев.
— Не нравятся мне возчики, сменить их надобно, — капризно сказал он Рычкову.
— Почему? Везут хорошо, люди смирные, — успокаивал его Петр Иванович. Невзирая на сильное недомогание, он выехал проводить ученого.
— Верю вам, дорогой Петр Иванович, однако казаки были бы надежнее.
— Они сейчас бунтуют, — вставил ехавший рядом Андрей.
Паллас струхнул. Видимо, не случайно в Оренбург их доставили кружным путем.
— Чего им не хватает?
— Не хотят отправляться на войну с турками. В Петербург послали депутацию.
— Ай-ай... Непокорство проявляют.
Беспокойство Палласа в какой-то степени передалось Петру Рычкову. Мало ли что может произойти в пути. Правда, рядом оба сына, несколько слуг. Да и Кинзя со своими людьми.
— Надеюсь, все будет в порядке? — тихонько спросил он у Кинзи.
— Конечно!
Кинзя понимал, какая ответственность возложена на его плечи по обеспечению безопасности экспедиции, и предпринял необходимые меры. Он с любопытством приглядывался к академику — конечно, тот чувствует себя неуютно в чужом, диком, по его понятию, крае. По-человечески можно понять его, привыкшего если не к роскоши, так к удобствам, к изысканным блюдам, к окружению равных себе людей. Тем не менее он пожертвовал всем этим ради науки, ради познания мира.
Что это такое? Как это называется?.. Вопросам не было конца. Пояснения давал Петр Рычков, считавший себя знатоком народного быта, местной природы. Ученому поверхностных ответов было мало, он стремился проникнуть глубже в суть вещей. Подключались к разговору Николай с Андреем, но чаще всего взоры обращались к Кинзе за подтверждением, или слышали от него иное толкование, четкое и обстоятельное.
— Ты, старшина, далеко от меня не уходи, — сказал Паллас.
В одном из аулов он с интересом осматривал убогие, перекосившиеся избушки — нет, не нищета поразила его, для туземцев не все ли равно, а взгляд устремил он на черепа, насаженные на шесты: где лошадиные, а где и медвежьи.
— Вы им поклоняетесь? — спросил Паллас.
— Нет, они поставлены оберегать от дурного глаза и других напастей.
Паллас привык к Кинзе быстро.
— У нашего толмача голова хорошо работает, — сказал он Рычкову.
— Ничего удивительного нет, — ответил Рычков. — Он абыз.
— ?
— Абыз у башкир — человек ученый. Очень почитаемый человек.
— Забавно, — улыбнулся академик. — Какие ученые могут быть среди туземцев?
Достигнув Нугуша, Кинзя пригласил ученых со всем их окружением к себе на джайляу. Заранее послал гонца предупредить жену. Аим со Сляусином поставили для гостей на берегу реки белые юрты.
Сентябрь — это мизан4, однако погода нынче выдалась теплая. Стояла благодатная золотая осень с солнечными тихими днями. Академику Палласу местность показалась живописной. Среди желтеющих лесов горбато выгнула спину гора Багратау, в низине коромыслом огибала луга река Нугуш с прозрачной водой, с глубокими омутами после галечных перекатов.
Жители от мала до велика высыпали посмотреть на гостей, привезенных Кинзей. Соблюдая приличия, близко не подходили, глазели со стороны на важных господ в париках с буклями и в сюртуках, проникались почтением, узнавая от Аим, что каждый из них — абыз.
Аим сама чувствовала себя неловко и дичилась перед учеными из столицы, накрывала табын, опасаясь, что гостям вдруг не понравятся простая деревенская посуда, кушанья, кумыс. Однако гости ели и нахваливали, ведя за обедом оживленный разговор о дорожных впечатлениях. Цели экспедиции ограничивались изучением природы страны, но Петр Паллас проявлял живейший интерес к быту и обычаям башкирского народа, к его истории. Изучающе оглядывал устройство юрты, щупал боковые крепления из тонких жердей, устилающий пол толстый войлок, ковры по краям. Полюбопытствовал, сколько лет хозяину.
— Я родился в год быка, — ответил Кинзя, как бы испытывая его познания.
Паллас, должно быть, имел представление о существовании среди тюркских народов летоисчисления по двенадцатилетнему животному циклу. Окинув взглядом Кинзю, сказал:
— Под пятьдесят?
— Да.
Кинзя, в свою очередь, при удобном случае расспрашивал о нем самом.
— Знаю, вы из Пруссии. В каком городе родились?
Паллас не скрыл недоумения.
— Вы имеете представление, где находится моя страна?
Поспешил вставить свое слово Петр Иванович:
— Кинзя Арсланыч бывал в Пруссии. Воевал там вместе с моими орлами, с Андреем и Николаем.
— Вон как, — оживился гость. — А я в Берлине вырос. Выходит, имеете какое-то представление о нашей высокой культуре...
И он принялся с восторгом рассказывать о том, как красива его родина, как прекрасен его родной город, какие величественные имеются там дворцы, бесчисленные памятники, музеи, театры, университет. Улицы с каменными мостовыми, всюду чистота, опрятность. Люди воспитанные и культурные. Они бы ужаснулись, узнав, что ему, академику, приходится кушать не за столом, а на полу, ночевать не в каменных палатах, а в кибитке дикарей. Впрямую он об этом не сказал, последние слова смягчил, но, расчувствовавшись от воспоминаний, с тоскою устремил взгляд на отверстие в куполе юрты, служащее для выхода дыма из очага.
Пускай он был ученым человеком, но дано ли было знать ему ничем не заменимую прелесть и ценность юрты? Ее легко перевезти с места на место. Не требуется много времени, чтобы собрать или разобрать. Быстро ставят опоры, закрепляют боковые гнутые жерди каркаса, накрывают поверх кошмой. И уютно, и тепло. А сколько овечьей шерсти уходит на войлок, на кошму, сколько искусства требуется умело свалять их. Хорошей кошме ни ветер, ни дождь нипочем. И от утренней росы убережет, и от инея. Ни стен для юрты не надо, ни углов. В летнюю жару воздух в ней прохладен, а в холода посередине можно огонь развести, повесить казан.
Вот и в этой юрте, где сидят сейчас ученые, целая жизнь прожита, дети выросли. И гостей перебывало немало. Пускай среди них не было академиков, но сидели люди не менее уважаемые, признанные предводители родов, почтенные аксакалы. Нет, не понять Палласу всего этого, не испытать блаженства, доставляемого юртой.
После обильного угощения гости вышли прогуляться по вечерней прохладе. Спустились к Нугушу. Косые лучи солнца освещали луга и рощи на противоположном берегу, а по самой реке уже разгуливали голубые тени. Притихшей и загадочной казалась в ней вода. Начинался вечерний жор рыбы. На перекате выскакивали из бурунов хариусы, хватая на лету мошек. В омутах бороздили гладь воды красные спинные плавники тайменей. Река кишела рыбой. Андрей, заядлый рыболов, выросший на Яике и Сакмаре, ахал и хватался за сердце, жалея, что не взял с собой снастей. Паллас, оказывается, больше уважал охоту.
— Кинзя Арсланыч, может быть сводите нас на медведя?
— На медвежью охоту пока рано. Если подождете, сходим по первому снегу.
— Жаль. Я бы тоже хотел украсить его черепом свой дом, — пошутил академик.
Однако даже здесь на природе, в час отдыха, разговоры между учеными велись серьезные. Паллас рассказывал о том, как спустившись по Волге и достигнув Камы, побывал на развалинах древнего города Болгар. Там сохранились разрушенные каменные дома, мавзолеи, гробницы.
— Что любопытно, фундаменты зданий поставлены на вбитые в землю сваи, — отметил Паллас. — До сей поры сохранились купола, высокие минареты мечетей.
— Вы, наверное, повидали самую главную мечеть. Старики до сих пор ходят туда помолиться святым местам.
— Вот мы вели речь о культуре. Эмир Тамерлан, будучи мусульманином, ограбил город и подверг его разрушению, — не преминул вставить Паллас. — А вот русский император Петр Первый во время своего похода на Иран, увидя эти развалины, велел беречь их. Заметив трещину на главном минарете, он приказал стянуть ее железными обручами. Что скажете на это, Кинзя Арсланыч?
— Вы правы, но в вашей правде есть оборотная сторона, — с горечью произнес Кинзя. — Впоследствии из камней разрушенных мечетей и могильных плит построили христианский монастырь.
Паллас недовольно поморщился, продолжая свое:
— Милостивая Екатерина Алексеевна во время посещения Казани тоже побывала на развалинах древнего Болгара. С детства познавшая цену культурным памятникам, она оценила их значимость, также распорядилась беречь.
— Знаю. Перекопали древние курганы, кладбища и заводы поставили. — В голосе Кинзи зазвучала ирония. — Из истлевших человеческих костей получают селитру и изготовляют порох.
Дерзость, скрытая в словах Кинзи, покоробила не только Палласа, но и Петра Рычкова.
— Наша Екатерина Алексеевна из числа просвещеннейших монархов, — наставительно произнес он.
Паллас закивал головой, торопясь добавить:
— Она — Великая мать. Ее заботами и милостью обласканы все мы...
Кинзя промолчал, хмуро сдвинув брови. Что взять с немца? Разве, путешествуя по российским весям, не видит он, какой милостью обласкана страна? Даже здесь, будучи в Оренбургской губернии, не замечает нищеты, помещичьего произвола, беспросветной жизни заводских крестьян? Не слышит звона цепей колодников, каторжников, бредущих по этапу в Сибирь? Не ведает, что крепостных продают, как скотину, и по одному, и целыми деревнями? Как ученый, мог бы и поинтересоваться. Только зачем ему это? Он удостоен приглашения самой императрицы, тотчас принят в академики. Кинзя нутром чувствовал, уважение императрицы к Палласу показное, не от чистой души. А академик взахлеб расхваливал ее:
— Екатерина Алексеевна открыла новую эру в России. Она воспитана на учениях таких великих умов, как Вольтер, Дидро, у них взяла идеи просвещенной монархии, ведущей к вершинам свободы. Что стоит проект Нового Уложения! На сегодня — самое передовое деяние. Благодаря ему слава о нашей императрице солнечным лучом прошлась по всей Европе. Многие страны относятся к ней с ревностью. А во Франции, ознакомясь с проектом новых законов, впали в смятение, узрели в нем мятежный дух, и королевский палач на площади сжег тот проект в костре.
Кинзя, внутренне усмехнувшись, но притворясь не знающим, спросил:
— Разве новые законы вышли?
Паллас замялся.
— Выйдут они, непременно выйдут. На то депутаты имеются, у них собраны наказы. Их внимательно изучают...
Сказал он об этом, конечно, не подумав, или рассчитывая на наивность Кинзи. Но в Оренбурге уже ни для кого не было секретом, что депутаты распущены, комиссия бездействует, вызывая недовольство даже у дворян и офицеров. Паллас в своем восхвалении императрицы не мог остановиться.
— Наша экспедиция — плод ее просвещенного ума...
Дело нужное, но...
— Если откроете новые месторождения руды, их тоже отдадите Твердышеву?
— Все наши открытия пойдут на благо России.
— А на новые заводы еще силком пригонят крестьян?
Паллас промолчал.
— А сколько еще земли отнимут у нас, у башкир?
Вопрос Кинзи остался без ответа.
Экспедиция гостила на джайляу Кинзи два дня. Поездили по окрестностям, знакомились с растительным и животным миром, собрали образцы минералов.
На третий день Кинзя погрузил на подводы провизию, походные кибитки. Члены экспедиции предпочли на этот раз ехать не в телегах, а верхом. Всадники держались несколько впереди обоза. Паллас с Рычковым подозвали Кинзю к себе.
— Хочу о вас поговорить, — сказал академик. — Башкиры, на мой взгляд, народ очень интересный. И край богатый, куда ни кинешь взор — экзотика. Что ни местность — свои предания. Много у вас преданий, не так ли?
— Да, хватает.
— В Санкт-Петербурге перед поездкой я познакомился с кое-какими материалами о башкирцах. Один толмач, то ли Муратов, то ли Магометов...
— Кильмухаммет Ураков, — подсказал Рычков. — Он работал в Уфе у вице-губернатора Аксакова.
— Да, тот самый толмач в письме на имя Елизаветы Петровны, рассказывая о башкирцах, дает пояснение, будто бы иранцы называли их серкэшами. Слово сие означает — непокорные. Якобы, не желая подчиниться каким-то ханам, откочевали тайком к Рифейским горам.
— И мне доводилось о том читать, — подтвердил Рычков.
— А как вы думаете, Кинзя Арсланыч?
— Толмач писал о том, что знал лишь понаслышке. Серкэш — унизительное прозвище. То же самое, что хохол для малороссов. Ученые Ирана писали совсем иначе.
— Познакомился я в Сенате и с рапортом статс-советника Кирилова. Кажется, вы были в составе его экспедиции, Петр Иванович?
— Да, бухгалтером. Рапорт мы с ним вместе составляли, он там на мои мысли опирался.
— А-а, стало быть, это вы поясняете слово «башкорт» как «главный волк»5. Какое тут отношение имеют волки Петр Иванович?
— Я писал лишь о том, что слышал.
Паллас обратился к Кинзе:
— Может быть, название исходит от тотема?
— Нет, это сказочный вымысел, — пояснил Кинзя. — Кортом в прежние времена называли род, племя. Теперь уже позабытое слово. У мишарей оно еще сохранилось. Общеродовую казну и поныне они называют «деньги корта».
— Это, пожалуй, ближе к истине, — оживился Паллас. — У мадьяр понятие о племени похожее, только произносится мягче: кэрт.
— Из кортов самые крупные и сильные, подчиняя себе более мелкие и слабые племена-корты, стали называться «башкортами», то есть главными кортами.
— Племенной союз?
— Да, с общим названием. Старейшины племенных союзов тоже назывались кортами. Тогда не было таких понятий, как хан, бей. Я так думаю.
Академик с повышенным интересом выслушивал пояснения Кинзи. Петр Рычков не стал лезть в спор и отстаивать свое мнение.
— Очень обоснованно вы мне растолковали, — сказал Паллас. — Но почему кортом называют и волка?
— Не каждого подряд, только вожака волчьей стаи. Опять-таки слово «корт» применяется в значении «главный». Ну, как, например, лев — царь зверей, орел — царь птиц, кортба6 — царь-рыба. Люди привыкли считать, что и в природе, как у них самих, существуют цари.
— Уясняю, — кивнул Паллас. — Отсюда и понятие волчьего вожака — корт.
— В языческие времена, — продолжил Кинзя, — люди поклонялись множеству божков, среди них мог быть обожествлен и волчий вожак, ему могли дать название собственного племени. Сейчас же, не зная сути, не вникая в глубину исторических понятий, многие склонны связывать название «башкорт» с «главным волком». Повторяю, никакой связи здесь нет.
Паллас вопрошающе посмотрел на Рычкова. Тот смущенно сказал в свое оправдание:
— Возражать не берусь, ибо знакомство наше с народом было поверхностным.
Кинзя перестал видеть в Палласе обласканного императрицей чужеземца, приехавшего на легкие хлеба, уловил в нем дух истинного ученого. В свою очередь и академик уже не смотрел на Кинзю как на дикаря. Напротив, обнаружил в нем недюжинный ум, оригинальные суждения и сделал для себя вывод, что абыз полностью соответствует понятию человека ученого. Теперь он большей частью беседы вел с ним, интересуясь историей происхождения башкирского народа. Расспрашивал о кипчаках, усергенах, тамъянах, юрматинцах. Немало интересного услышал о бежавших от монголов меркетах, найманах, кирейцах. Интерес Палласа к Кинзе, а вместе с ним и к башкирскому народу, возрастал. Разговоры не прерывались ни в часы отдыха, ни в пути.
А путь лежал мимо Воскресенского завода. Здесь долго задерживаться не стали. Не в интересах экспедиции было выискивать месторождения руды. Даже если бы удалось их обнаружить, Твердышев тотчас присвоил бы себе. Доказывай потом, что это твое открытие. Академику же хотелось все находки и открытия представить в распоряжение императрицы, чтобы она могла по своему усмотрению раздавать месторождения руд и минералов своим вельможам, желающим основать новые заводы. У членов экспедиции было много и другой работы — они собирали коллекции минералов, включали в гербарий редкие растения, изготовляли чучела птиц, делали множество рисунков. Часто по тем или иным вопросам обращались к Кинзе.
— У каждого из ваших родов есть отдельные атрибуты, не так ли? — спросил Паллас. — Дерево, птица, боевой клич.
— Да.
— И лично у вас есть?
— У нас, кипчаков, дерево — вяз, птица — беркут, тамга — буква «дал», клич — туксуба.
— Ежели не трудно, расскажите подробнее, — попросил он с обычной немецкой вежливостью.
— С древности это повелось, — начал свой рассказ Кинзя. — Башкирские кипчаки жили, кочуя, между Волгой и Яиком и представляли собою девять отдельных родов. Наш дальний предок Бушман-бей объединил их. Общим кличем стало: туксуба, что означает «девять родов».
— Постойте, — перебил академик. — Уж не те ли это туксобичи, которые упоминаются в русских летописях? Читал я о том, что куманские туксобичи вместе с русскими участвовали в битве на Калке против монголов. Они?
— Точно. Прослышав о приближении войск Субудай-багатура и Джэбе-нойона, кипчакский хан вызвал к себе Бушмана. Бушман-бей собрал большое войско и в бою против монголов бросил воинский клич: «Туксуба!» А потом... Вы уже знаете, наверное, что были разгромлены.
— Да, из истории это известно.
Кинзя рассказал дальше о том, как после разгрома Бушман-бей собрал новое войско, продолжая воевать с монголами в том месте, где ныне стоит Оренбург. Четырнадцать лет не давал он им переправиться через Яик, лишь после, обессилев, был вынужден отступить к Волге. С остатками соратников укрепился на одном из островов, отбивался до последнего, там был пленен и убит7.
Паллас, увлеченный рассказом, нетерпеливо спросил:
— После смерти Бушман-бея сопротивление было сломлено?
— Нет, башкирский народ никогда не прекращал борьбы против монголов. После Бушман-бея борьбу возглавили Баян и Екай. У нас даже есть иртэк «Ек Мерген».
— Башкирский народ богат на эпосы, — с готовностью подтвердил Рычков.
Паллас с любопытством уставился на Кинзю.
— Удивительно, с поразительной точностью вы рассказали о храбром Бушман-бее. Я ведь читал о нем у Вильгельма Рубрюка, у Плано Карпини, оставивших свои воспоминания о пребывании в ставке Чингисхана. Вы знакомы с их книгами?
— О них мне слышать не приходилось, — сказал Кинзя. — Восточные историки ни словом не упоминают ни о Рубрюке, ни о Карпини.
— А мне, к сожалению, мало знакомы историки Востока, — признался Паллас. — Кстати, известно вам, где находилась ставка Бушман-бея?
— Известно. Его урдуга называлась Актюба. И не одна, а две их было. Летняя Актюба находилась на Волге, возле речки Сары-Су.
— Как теперь называется это самое... Сары-Су?
— Царицын. Переиначили: Цары-цу из Сары-Су, а потом на русский лад назвали Царицын.
Паллас кивнул — места знакомые, проходил с экспедицией. Видел расположенные там помещичьи усадьбы. И ему там усадьба обещана, значительно большая в сравнении с его именем в Пруссии.
— А зимняя ставка где?
— Возле нынешнего Оренбурга. Она была у него основной. Теперь местечко называется Актюбинском.
Паллас озадаченно посмотрел на Рычкова.
— Петр Иванович, читал я про Актюбу в вашей «Топографии Оренбургской». Но вы упоминаете про какого-то хана Басмана.
— Мне Кыдрас Муллакаев рассказывал, что проживал там хан Басман, — принялся оправдываться Рычков.
— Не Басман, а Босман, — внес уточнение Кинзя. — Казахи так произносят, а по-нашему он — Бушман.
Рычков начал спорить:
— Муллакаев считает его нугайцем. Ханом более поздней эпохи.
— О нугайских князьях и мурзах известно многое. Не было среди них ни хана, ни мурзы по имени Басман, — категорически возразил Кинзя. — Это попытка приблизить к нашим дням забытые времена.
Рычков ничего не мог противопоставить убедительным доводам Кинзи. А у Палласа еще были вопросы.
— Вашего деда звали Акуш?
— Да. По-книжному Акку, а в народе Аккош8. И то и другое одинаково по смыслу.
Паллас задумался, затем, как бы вслушиваясь в звуки, произнес раздельно, по слогам:
— Ку-ман... Улавливаете?
— Ку — птица, ак — белая, — перевел Кинзя. — Ак-ку...
Паллас повернулся к Рычкову и к студентам-помощникам, объясняя:
— У европейских куманов в «Кодексе куманикусе» часто встречается имя Акуш. Народность большая. В сущности, те же кипчаки. Проживали от Азии до Дуная. Соседи русичей. Общались между собой, роднились. Упоминаются в летописях. После смерти князя Владимира его жена бежала к одному из куманских ханов по имени Башкорт.
Рычков рассмеялся — то ли смешным ему это показалось, то ли не поверил.
— Есть у нас такое предание, — сказал Кинзя.
Беседы ученых между собой, может быть, казались скучными и малоинтересными для простых работников экспедиции, иной раз позевывали сыновья Рычкова, но сам он без меры был рад общению и с Палласом, и с Кинзей, открывая для себя много нового.
— С каких времен населяют этот край башкиры? — интересовался Паллас.
Кинзя сказал, посмеиваясь:
— Со дня рождения.
— Я спрашиваю, когда пришли они сюда?
— В незапамятные времена. По преданиям, башкиры жили здесь задолго до рождения пайгамбара Гайсы9. Урал тогда назывался Башкирскими горами. Старейшинами родов были женщины. Кортка10 — это от них сохранилось.
— Амазонки? — спросил Паллас, вспомнив Гомера.
Кинзя пожал плечами. Увы, Гомера он не читал. Зато из персидских и арабских трудов знал, что с юга сюда пришли племена солнцепоклонников. У восточных народов солнце — Зар. «Уж не сарматы ли, описываемые Геродотом? — подумал Паллас. — Ведь вторая часть слова «мат» — народ. Зарматы — сарматы. У башкир — юрматы, юрматинцы. Матъюры — мадьяры, некогда жившие по соседству с башкирами. Юр-мат и мат-юр — разницы почти никакой, у мадьяр лишь слово «народ» поставлено впереди. А откуда «юр»? По объяснениям Кинзи, объединение нескольких племен в военный союз называлось «юркей», а «юр» означало — большой. Паллас вспомнил, что очень похожее слово встречается и у Геродота. Он опирался на труды древнегреческих и древнеримских ученых, а Кинзя ссылался на восточных историков — Фазлылхака Рашидеддина, Аль-Джузжани, Абульмагали Джувейни, Аль-Буруни, Аль-Фараби.
— Кинзя Арсланыч, да вы в самом деле настоящий ученый, — воскликнул Паллас. — Вам просто необходимо написать обо всем. Превосходная получится книга.
Кинзя промолчал. Что толку, если скажет, мол, писал свою книгу, да в огненном вихре народных волнений рукопись погибла. Но даже если б закончил — где печатать ее? Тут не Берлин и не Санкт-Петербург. Паллас, видимо, понял это, сказал:
— Если уж не сами, то нашли бы время, рассказали бы обо всем тому же Рычкову.
— Рассказываем, но записывают с искажением, — ответил Кинзя. — Всяк норовит сделать на свой лад, как ему пригляднее. А от таких записей один вред.
4
Ехали по землям юрматинцев. На ночлег остановились в устье Тайрука, на джайляу старшины Кусяпкула. Задерживаться здесь не намеревались, с утра хотели трогаться в путь, однако Кусяпкул, узнавший о целях экспедиции, решил похвастать перед учеными, сообщив, что знает места, где выбивается на поверхность черное масло земли. Разве можно упустить такую находку?!
— Никто об этой нефти не знает? — насторожился академик.
— Нет.
— Статс-советник Твердышев не бывал?
— Твердышева я ни на шаг сюда не подпущу.
Паллас с Рычковым переглянулись, удивляясь самоуверенности старшины.
Утром оседлали лошадей, поехали на речку Тайрук. На поверхность воды в самом деле пульсирующим бульканьем проступала нефть. Окунули в нее пальцы, растерли, понюхали — она самая!
Кусяпкул горделиво поглядывал на ученых.
— Много ли ее тут? — спросил Паллас. — Возможно ли открыть нефтяной рудник?
— Щедрость земли безмерна. Копай глубокий колодец и бери сколько нужно, бочку за бочкой.
— Еще где-нибудь есть?
— Как же, прямо за Агиделью.
— А кто там живет? — спросил Паллас, показывая на небольшой аул из десятка домишек на противоположном берегу Агидели.
— Старик Ишимбай, его аул.
Решили, не откладывая, перебраться через реку. Уже на быстрине, на перекате, обратили внимание на расплывающиеся поверх воды радужные пятна.
— Неужели в самой реке?
— Нет, попадает из Черного озера, да еще падает с мыса Кукташ, — пояснил Кусяпкул.
Дед Ишимбай выбежал навстречу гостям, засуетился, зазывая к себе отведать свежего кумыса. Ученым, разумеется, было некогда. Старик все равно не угомонился. На правах хозяина поехал вместе с ними, крикнув сыну:
— Возьми побольше турсуков! Догонишь нас...
Ишимбай, увлекая за собой членов экспедиции, удалился довольно далеко от реки к оставленным ею старицам. Из густой травы прямо из-под копыт лошадей чуть ли не на каждом шагу прыскали зайцы. Было их великое множество, людей они совершенно не боялись. Удивляло и обилие лис — то там, то здесь мелькали их рыжие спины и выглядывали любопытствующие мордочки.
— Никому не позволяю пугать их, — сказал дед.
Кроме зайцев и лис, попадалось и много другой живности. На озерах-старицах полным-полно куликов, диких селезней, гусей. Одни взлетают, другие плюхаются в воду, крякают, гогочут. Паллас, его студенты, Рычков с сыновьями не выдержали, остановились полюбоваться нетронутым уголком природы. Андрей не сводил восторженного взгляда с озера, где крупными косяками, колыша камыши, разгуливали золотобокие караси величиною с лапоть.
— Какое приволье! — тихо произнес растрогавшийся, обычно невозмутимый Паллас.
— У нас тут все тугаи таковы, — не без гордости произнес Кусяпай. — И в ауле моего отца Азата, и даже у мишаря Аллагувата.
Взяв немного влево, он повернул в сторону Агидели. Не доезжая до аула Юрматы, приблизились к широко раскинувшемуся озеру с лоснящейся черной поверхностью. Это и было Черное озеро, оставлявшее такое впечатление, будто до краев наполнено нефтью. В стеклянные сосуды были взяты пробы. Рисовальщик нанес на бумагу все очертания длинного извилистого озера.
— За такое открытие не мешало бы торжественно выбить пробки из штофов, — загорелся Паллас. — Жаль, не предусмотрели.
— О чем он говорит? — спросил старик у Кинзи.
— Радуется. Вином бы хотел отметить находку.
— А мой кумыс? — обиделся Ишимбай. — Чем он хуже вина?
— Айда, открывай турсук.
— Раз на то пошло, покажу я им вино. Ну-ка, сынок, обскачи вокруг озера да потряси турсук как следует!
Его сын пустил коня вскачь, привязанные к седлу турсуки отчаянно болтались из стороны в сторону. Глядя ему вслед, Ишимбай похвалился.
— Один из двенадцати моих столбов. Младшенький. Слава тэнгри, все двенадцать детей живы-здоровы.
После хорошей тряски кумыс шипел и пенился, щипал язык и ударял в нос не хуже шампанского. Все остались довольными, даже немец-академик одобрительно прищелкивал языком, отмечая отменный вкус и крепость напитка.
От Черного озера вернулись к Агидели, перебрались через нее вброд напротив аула Юрматы и осмотрели мыс Кукташ с выходами нефти. Его тоже запечатлели на рисунке.
Старшина Кусяпкул, стараясь угодить ученым, рассказал им, что на землях сотника Баика есть в горе пласты гладкого камня с блестящими зернами, а близ другой горы, недалеко от аула муллы Байгужи много белого песка с рассыпанными в нем мелкими, как монеты, сверкающими камнями. Отправились осматривать. Гладкий камень, как и предполагал Паллас, не оказался гранитом. Все же взяли на заметку местоположение чистого кварцевого песка. Затем покинули джайляу Кусяпкула, держа курс к Кызыл-яру, где тоже, как сказали, выходит на поверхность земли нефть.
В последних числах сентября прибыли в Табынский городок, где встретились обе экспедиции. Самого Лепехина еще не было, не оправился от болезни, продолжая оставаться в Оренбурге, но его люди уже устроились в доме атамана. Группу Палласа разместили у табынского жителя Ивана Кузнецова. На другой день академик, прихватив с собой в спутники Андрея с Николаем, вышел знакомиться с окрестностями. Побывали на Вознесенском пустыре, где во времена Ивана Грозного был построен в живописном урочище монастырь, разоренный башкирами вскоре же, при царе Федоре Иоанновиче. Его восстановили, однако невезучей оказалась судьба монастыря, его окончательно разрушили без малого сто лет назад во время восстания Саита. От бывшего монастыря остались едва заметные следы с заросшими рвами. Табынск был знаменит чудотворной иконой богоматери Марии. Поклониться ей и набрать воды из святого источника, где была найдена икона, отовсюду стекался православный люд. Паллас в чудеса не верил, однако воду из источника взял на предмет исследования.
А Петр Рычков, очутясь в Табынске, вспомнил свою молодость. Здесь он впервые побывал с экспедицией Кирилова — укрепляли стены крепости при нем, тогда же начинали строить самый первый медеплавильный завод — Воскресенский. Это его впоследствии купил Твердышев и перенес на речку Тору, а вместо него здесь построил другой завод, названный Богоявленским.
В отсутствие сыновей и академика, Петру Ивановичу принесли доставленный курьером пакет от губернатора. Рейнсдорп сообщал об усилении смуты среди яицких казаков, просил вернуться в Оренбург, предварительно проводив Палласа с его экспедицией в Уфу. У Рычкова засосало под ложечкой при мысли, что смута может перекинуться и сюда, в Табынск — здесь тоже полно казаков, с яицкими они держат связь, а кроме них готовы взбунтоваться крепостные, работные люди заводов, да и башкиры тоже не внушают доверия. Кругом неспокойно. А он уж повидал на своем веку разные восстания, начиная с приезда экспедиции Кирилова, и знает, как страшен во гневе народ.
Рычков не стал показывать Палласу полученное от губернатора письмо, но с отъездом в Уфу поторопил. Подгоняла их и осень с внезапно наступившими холодами и затяжными дождями. Оставив экспедицию в Уфе, где она должна была перезимовать, он на несколько дней заглянул в Бугульму, в свое имение, чтобы вскоре возвратиться в Оренбург. Там ожидала его новая служба — он был назначен главным правителем Оренбургских соляных дел.
Забрав лошадей и подводы, вернулся со своими людьми домой Кинзя.
— Не опоздал я на свадьбу? — шутливо спросил у сына.
— Какая может быть без тебя свадьба, — ответил Сляусин, скрывая за внешним спокойствием глубоко сидящее в нем огорчение: из-за непредвиденной поездки отца срывались его мечты и планы. Зато Аим не прятала беспокойства:
— Лишь бы не чувствовала себя обманутой Буранбика.
— Я говорил вам, чтобы послали сватов, — виновато оправдывался Кинзя.
— Посылали. Но до твоего возвращения обождать решили. Да и времена наступили неспокойные.
Что верно, то верно — времена неспокойные. На подавление бунта яицких казаков в Оренбург прибыли новые полки. Идет брожение среди калмыков. Зреет смута и на русских заводах, и на башкирских джайляу. Тем не менее жизнь останавливаться не должна. Рвутся навстречу друг другу два любящих сердца — пускай ничто не помешает им.
И свадьба будет, и сноха в дом войдет...
5
Оренбургский губернатор Рейнсдорп постоянно держал в поле зрения обе экспедиции. Забывать о них нельзя — они же прибыли по высочайшему указу ее величества императрицы!
В Уфе с Палласом остался Николай Рычков. Проявляя заботу об академике, не забывал он и о себе, намереваясь сделать научную карьеру. Николай много ездил по киргиз-кайсацким джайляу, изучал народный быт, исторические памятники, природу тех мест. Беря пример с отца, решил написать о своих наблюдениях книгу и при помощи академика издать ее в столице.
...Иван Иванович Лепехин, живя в Табынске, не бездействовал и зимой. Все окрестные русские и башкирские деревни превратились в его научную лабораторию. Часто бывал он на Табынских соляных варницах, на Богоявленском медеплавильном заводе, принадлежащем Твердышеву. В лесах наблюдал, как валят могучие дубы, чтобы сжечь и из золы получить поташ. У него сердце обливалось кровью при виде такого варварства. Ведь для золы вполне сгодились бы сухостой, бурелом, даже опавшие сухие листья деревьев. Здесь же на месте можно было бы изготовлять уксус, соду, купорос, необходимые для выработки кожи, а все это закупается из других стран. И он изливал горестные мысли в дневниковых записях.
Не чужеземец, а солдатский сын, ученик Ломоносова, он близко воспринимал страдания народа, влачащего жалкое существование. Вечерами слушал выплескивающиеся на улицу из домов печальные песни, краем уха улавливал и ведущиеся шепотом крамольные разговоры.
В один из зимних дней Табынск переполошился, как потревоженный муравейник. Люди бегали из дома в дом, делясь новостями, но пустынной сделалась дорога между Табынском и Богоявленским — одни лишь конные казаки, драгуны и солдаты сновали по ней от одной деревни к другой, кого-то разыскивая. Казачий атаман, у которого квартировал Лепехин, сказал:
— Из тюрьмы один разбойник сбежал.
Судя по разговорам, бежавший из тюрьмы здоровущий мужик нашел приют у казака Митрофана, тайком переночевал у него и отправился куда-то дальше. Некоторые люди видели верзилу, одетого в старенький кафтан, лапти и большую, по самые глаза, шапку. Кто-то признал в нем Хлопушу. И пошло гулять его имя из уст в уста. Лепехин слышал, как одна старуха нараспев произнесла:
— Слава те господи, спасся святой Хлопушечка.
Заводской приказчик послал солдат арестовать Митрофана. Лепехин попытался разузнать у казака Кузнецова, кто же он такой — Хлопуша. Кузнецов притворился ничего не знающим.
А он знал...
Хлопуша, бежав из оренбургской тюрьмы, хотел пробраться на Яик, к бунтующим казакам. Живущие в Оренбурге казаки, среди которых у него имелись друзья, сами готовясь выступить в поддержку яицких собратьев, послали в эти места его — поднимать на помощь других казаков, а заодно и работных людей на заводах. Хлопуша побывал на Покровском, Воскресенском заводах; на последнем встретился с Иваном Грязновым, велев ждать знака к выступлению. В Табынске повидал Ивана Кузнецова, но так как у того в доме жили люди из экспедиции, отправился в Богоявленское переночевать у Митрофана. Переговорил и с ним, переночевал. Проведал о том заводской приказчик. Хлопушу поймать не смог, но хозяина дома арестовал. Однако и Хлопуше скрыться не удалось, на его след напали стражники.
Дня два спустя, когда страсти улеглись, Лепехин вышел прогуляться к святому источнику, где когда-то была найдена чудотворная икона. Еще издали на озере, неподалеку от источника, он увидел толпу — шумящую, кричащую, плачущую. Люди порывались ступить на лед озера, но вооруженные солдаты и стражники отгоняли их обратно. Примерно на середине озера виднелась странная ледяная статуя. По обеим сторонам от нее стояли два стражника с шашками наголо.
«О господи; опять что-то случилось!» — подумал Иван Иванович и перекрестился. Подошел поближе к толпе, спросил у двух плачущих старух:
— Что это?
— Человеком был.
— Святым? — не понял он, решив, что снова объявилось какое-нибудь чудо наподобие иконы.
— Наш Митрофан... Теперича святым станет.
Вглядевшись получше, Лепехин понял: в самом деле ледяная статуя — замороженный человек. У него в глазах потемнело и ноги подогнулись в коленках. Кто-то из стоящих рядом тихо сказал ему:
— Приказчик замучил. Он еще не то у нас тут вытворяет...
Страшная смерть подстерегла Митрофана за то, что приютил у себя беглого каторжника Тимофея Соколова — Хлопушу. (Еще никто не знал пока, что и самому Хлопуше, возвращенному в Оренбургскую тюрьму, палач вырвет ноздри и на его широкий открытый лоб наложит клеймо из четырех букв: «ВОРЪ».) А Митрофана, никого не выдавшего после допроса с пристрастием, ночью привели на озеро, раздели донага и на страшном морозе начали поливать ледяною водой из проруби.
Ледяную эту статую люди обнаружили на рассвете, хотели подойти, но два стражника в теплых пимах и тулупах, стоявшие на карауле, грозно предупредили:
— Близко не подступать! Кто подступится — самого заморозим!
Из толпы слышались голоса, просившие отдать им тело покойного для погребения по христианским обычаям. Нет, не было на то разрешения приказчика. Он распорядился оставить замороженного Митрофана на том же месте на три дня в назидание всем остальным. В толпе находился и казак Иван Кузнецов. Осунувшийся, почерневший, мрачный, он смотрел на глыбу льда с белеющим внутри человеческим телом.
Иван Иванович, потрясенный чудовищным зверством, обратился к солдатам и к их капралу с просьбой убрать мертвеца с озера, поскорее захоронить, однако его и слушать не захотели — приказ есть приказ. Капрал недовольно произнес:
— Шли бы вы, барин, своей дорогой. Не место вам тута.
— Я до приказчика дойду!
— Это сам Иван Борисыч распорядился. Приказчик не посмеет ослушаться. Идите, барин, домой, на дворе морозно.
Да, у Твердышева свой закон, свой суд, своя расправа. Ежели б он был один такой — по всей России царит произвол.
«За что господь покарал меня сим зрелищем? — переживал Лепехин. — Не мне бы, а Палласу повидать эту варварскую дикость...»
Народ не расходился, хотя мороз был крепок. Плакали бабы. Молчали сумрачно мужики. Одни уйдут погреться, приходят другие. Менялись стражники, стоящие на карауле возле ледяной человеческой статуи. Кто знает, может, продолжалось бы это и завтра, и послезавтра, но белый свет не без милостей. Неожиданно посреди дня появились возле святого источника около сотни башкирских всадников с острыми пиками, с тяжелыми сукмарами. Никто из них не поднял оружия, ибо при их появлении солдаты и стражники в страхе разбежались кто куда. Башкиры раскололи лед, тело Митрофана положили на матерчатые носилки, привязанные между двумя лошадьми — так они выносят с поля боя своих погибших яугиров. Приученные лошади шли ровно, без рывков. За ними в сторону кладбища всею толпою повалили люди, спешно принялись долбить в мерзлой земле могилу. Тут уж не до попа было, не до отпеванья. Из рук башкир приняли тело покойного, завернули в саван. Башкирские всадники бесшумно, молча, так же неожиданно, как и появились, исчезли. Взвилась вихрем снежная пыль, развеялась — и нет никого. Кто они, откуда — никто не ведал.
А еще через три дня там же, на льду, был обнаружен труп приказчика. Проведенные в Табынске и на заводе проверки, допросы, запугивания результатов не дали. Не нашлось ни малейшего повода придраться к работным людям завода. Подозрение пало на таинственных башкирских всадников, однако жители окрестных аулов, сидевшие по домам и никуда не выходившие, тоже ничего о них не знали.
— Вот тебе святое место, — со скорбной горечью подумал Иван Иванович. У него в первый же день дико разболелась голова, огнем горело все тело. Он слег и больше недели не мог подняться на ноги.
С наступлением весны, долго не задерживаясь в Табынске, экспедиция Лепехина направилась к верховьям Агидели, в горно-таежный край.
Академик Паллас все еще оставался в Уфе, готовя экспедицию к дальнему пути в Сибирь. Попутно знакомился с историческими памятниками. После долгих бесед с Кинзей он убедился в древности корней башкирского народа, и некоторые памятники служили тому подтверждением. Близ города академик побывал на Чертовом городище с явными следами существовавшего здесь укрепленного поселения, с обнаруженными при раскопках предметами быта. В долине Демы осмотрел старинное кладбище Акзират, где посередине возвышался кэшэнэ — мавзолей Хусаинбека. Возле аула Нижнее Тирмэ, на левом высоком берегу речки Слак, тоже сохранились древние могильники с мавзолеем, называемым, как перевели ему, «Дом суда». Кэшэнэ поднимался на высоту до четырех саженей, сложен был о восьми углах из крупных, грубо отесанных камней, с каменным же восьмигранным куполом. Отсюда человек отправился в последний путь, чтобы предстать перед судом божьим.
Съездил Паллас и на близкую от Уфы Караульную гору на левом берегу Агидели — там, за деревней Чесноковкой, все еще можно было видеть развалины знаменитой Газиевой мечети. При посещении Благовещенского завода, академик взобрался на соседнюю гору Кара-абыз. На ее вершине много веков назад был похоронен святой абыз. Над его могилой возвели мавзолей-усыпальницу, окруженную рвом. Сюда до сих пор приходили мусульманские священнослужители и аксакалы для сотворения молитв. Одного из старцев Паллас попросил прочесть надпись на могильном камне. Аксакал с большим трудом осилил отдельные слова, не смог разобраться в древних куфических письменах. Еще и еще раз Палласу со вздохом пришлось признаться себе, как не хватает ему присутствия Кинзи Арсланыча — абыз и письмена бы прочел, и порассказал бы много интересных подробностей. В одной из уфимских мечетей академик ради любопытства спросил у первого попавшегося муллы, известно ли ему имя Кинзи. Мулла в уважительном тоне произнес:
— Все мы знаем Кинзю-абыза. Ученый он человек.
6
Летом 1770 года академик Паллас со своей группой ступил на кудейские земли. Здесь его сопровождал капитан Николай Рычков. Проезжая мимо летних кочевий, ученый обратил внимание:
— Странно, юрты совсем другие. Разве не у всех башкир они одинаковы?
— У южных башкир, — пояснил Николай, — макушки юрт закруглены в виде сферы. Как у киргиз-кайсаков. А у кудейцев, катайцев, табынцев юрты островерхие. Их племена пришли сюда со стороны Монголии. Поэтому и юрты ставят на монгольский лад.
— Тут кудейцы?
— Да, шайтан-кудейцы. Завтра доберемся до ихнего старшины.
— Кто он такой?
— Юлай Азналин. Мой друг.
На другой день, немного не доезжая до Азналино, остановились в Муратовке. Деревня Палласу понравилась — большая, с каменной церковью. Пока осматривали ее, подоспел уже заранее оповещенный Юлай, прихватив с собой и сына Салавата.
— Драстуй, Паллас-эфенди! — почтительно поздоровался Юлай с академиком, Рычкову обрадованно улыбнулся: — Хаумы, Микалай Питрауич.
Николай, отдав честь, пожал ему руку.
— С сыном приехал?
— Да, мой Салават! По пути попался, возвращается из Каргалов.
Невысокий, широкоплечий, словно бы весь сбитый из сплошных мускулов, парень быстрым взором окинул гостей. Точно так же, как и отец, степенно поздоровался. От его рукопожатия Николай чуть поморщился, не выдавая боли, а академик охнул, потирая ладонь.
— О-о! Ты сильный батыр.
— Надо приличия соблюдать, — сердито буркнул ему отец и повернулся к гостям: — Ха-ай, Микалай Питрауич, какого большого гостя привез!
Академик, раздувая для пущей важности мясистые щеки, обрамленные буклями парика, спросил:
— Указ губернатора получили?
— Получили. За нами дело не станет. Все готово.
Паллас решил ехать на джайляу Юлая лишь с Рычковым, оставив своих людей в Муратовке — поди, соскучились по своей православной церкви. От него не ускользнуло, что в Муратовке русские мальчишки играются на улице с башкирятами. По его мнению, между русскими и башкирами должна была существовать если не вражда, так неприязнь — собаку с кошкой не подружишь. Однако и на джайляу у Юлая он видел пришедших по делам русских мужиков, и отношение к ним было самое доброжелательное. Примером близких приятельских взаимоотношений могли послужить и Юлай с Николаем.
— У вас, однако же, хороший друг, — сказал он Рычкову.
— Мы на войне с ним сблизились. Вместе были.
Раз уж к слову пришлось, Николай начал рассказывать, как храбро воевали башкиры и что на них можно положиться; в одном из тяжелых сражений они спасли его от верной смерти. Юлая хлебом не корми — тоже дай поговорить о войне.
— Хай, отделали мы их. Покрошили... — у него чуть не сорвалось «пруссаков», вовремя прикусил язык, вспомнив, что ученый — немец. Но тот уже уловил суть, недовольно заметил:
— Вижу, война вам понравилась.
— Нет, нет, академик-эфенди... Но когда сходишься лицом к лицу, приходится драться. Или враг тебя зарубит, или ты его. Помирать неохота, вот и норовишь побить врага. А зачем заставляют воевать — до того яугиру дела нет, всякий воин под приказом живет. Нет, думать-то думаем, понять не можем — кому нужна война? Для чего она? Из-за земли — так ее и без войны всем хватит.
Паллас не стал вдаваться в рассуждения, лишь многозначительно изрек:
— Войны затеваются ради славы возвышения престола.
Юлай промолчал, но его сын с юношеской горячностью возразил:
— Слава, возвышение престола, — передразнил он академика. — Это для королей или императоров война — утоление тщеславия, а для народа — кровь, смерть.
Академику не по душе пришлось прямолинейное, вызывающее высказывание молодого человека, он насупился. Николай тоже насторожился, назидательно сказал:
— И честь и слава необходимы престолу, Салават. Лишь Петр Третий этим пренебрег.
— А чего ему, он сам был немецких кровей... И эта... Катерина тоже. Не все ли ей равно?
Юлай опасливо взглянул на гостей: не сочтут ли излишне дерзким его сына? Капитан друг, а вот Паллас может донести куда следует. Несчастье головы — от языка.
— Ты, Салават, по юности своей еще во многих вопросах не разбираешься. Прежде чем говорить, подумать надобно, — Николай счел нужным прекратить опасный разговор, хлопнул Салавата по плечу, хлопнул со значением, с достаточной силой, чтобы парень понял его жест, однако его рука словно о каменный столб ударилась — Салават не шелохнулся.
Палласу этот горячий, хваткий юноша, готовый куснуть милостиво протянутую руку, показался похожим на волчонка. Такой чуть окрепнет — может стать «баш кортом», то есть «главным волком», вожаком волчьей стаи...
Едва рассвело, как Салават тихонечко оделся и выскользнул из юрты. Кажется, никто не заметил. Не подал голоса отец, спит. Тишина в соседней юрте. Нет, из двери высунулась взлохмаченная голова Николая:
— Ты куда, Салават?
— Хочу добыть вам гостинец.
— На охоту? — шепотом спросил Николай. — Возьми меня с собой.
Оделся он быстро, взял с собой ружье. У Салавата на плече колчан со стрелами, лук. В руках сукмар.
— Кони где?
— Недалеко. Рядышком.
Пока ехали вдоль Усть-Канды до устья Балтайки, совсем светло сделалось. У воды трава росла высокая, всевозможные цветы раскрывали белые, розовые, синие, желтые лепестки навстречу восходящему солнцу. Ноги всадников, пробирающихся в зарослях, вымокли от росы. Холодною росою по брюхо умылись лошади.
— До чего приятно! — радовался Николай. — Слышишь, как пахнут травы? Опьянеть можно!
Миновав устье маленькой речки, обогнули холм. Перед ними открылась красивая лесная поляна. Не выезжая на нее, Салават с Николаем остановились между деревьями на опушке. Остановились одновременно, как по сигналу, увидев на противоположной стороне поляны молоденькую косулю с тонкими ножками и грациозно повернутой головкой на длинной шее. Охотники находились с наветренной стороны, животное не чуяло опасности. Салават достал стрелу, натянул тетиву лука, но вдруг опустил его. Рукою отвел ствол наведенного ружья Николая, дав знак не стрелять.
— Почему? — еле слышно прошептал тот.
— Нельзя. Матка она. Поищем козла, — так же тихо ответил Салават.
Косуля чутко вскинула уши, напряглась. Услышала их шепот? Но почему же тогда она рванулась не в другую, а в их сторону? Совсем близко прошмыгнула. Салават, выглядывая, нет ли поблизости какой-либо другой добычи, взял вправо. А Николай, решив, что косуля была не одна, устремился влево. Только выехал на поляну, как на то место, где недавно паслась косуля, выскочил матерый волчище. Николай вскинул ружье и выстрелил в него. Волк кувыркнулся через голову, упал в траву. Николай спешился и, оставив коня, побежал осматривать охотничий трофей. Свою ошибку он понял поздно, когда раненый зверь, собравшись силами, в ярости кинулся в его сторону. Перезарядить ружье — нет времени. Николай вытащил нож, приготовясь к схватке. Волк шел крупными прыжками — один, другой... На третьем, когда зверь готов был вцепиться ощеренной пастью в ранившего его обидчика, он нелепо перевернулся в воздухе и пал прямо подле ног, пронзенный стрелой.
К счастью, Салават не успел далеко отъехать. Услышав выстрел, оглянулся. Увидел все, что произошло дальше. Не медля достал стрелу, прицелился. Стрелять было опасно — Николай спиной закрывал приближающегося к нему хищника. Ошибись всего на полпальца — стрела угодила бы в человека. Но Салават выстрелил и... облегченно перевел дух. Подъехал к стоящему в оцепенении Николаю, на всякий случай ударил сукмаром по голове волка. Зверь задрыгал лапами в агонии и затих. Салават спрыгнул с коня, нагнулся.
— Ты посмотри-ка, капитан, у него из глаз слеза выкатилась. Это от стыда за поражение, — сказал Салават.
Возможно, Николай и сам бы справился с хищником. Правда, схватка с разъяренным волком, к тому же раненым, — дело нешуточное. Понимая это, Николай в горячих чувствах обнял Салавата.
— Ай молодец, Салават! Выручил. Всю жизнь этого не забыть.
Продолжать охоту расхотелось. Забрали убитого волка и повернули домой.
...Академик, привыкший вставать рано, в ожидании завтрака беседовал с Юлаем восхищаясь красотою природы на его джайляу — тут и горы, и леса, и обширные луга. Академику все интересно. Расспрашивал, какие деревья и травы растут, какая живность водится.
— Райский уголок! — повторял он в восхищении.
«Кончается этот рай», — хотелось сказать Юлаю, но промолчал. Мало трогала и похвала высокопоставленного господина Петра Симона с чужеземной фамилией. Похвалит, похвалит, а затем скажет: мол, мы хорошие знакомцы, дай мне землицы с ладошку поставить имение. Попробуй, не дай — всякие найдет пути, чтобы отнять.
Тем временем вернулись охотники. Салават скинул с плеча огромного Волчину под ноги гостю.
— Это вам, Паллас-эфенди! Подарок от нашей земли.
Академик, очень довольный столь неожиданным подарком, поблагодарил.
— Я бы на твоем месте попотчевал гостей нежным мясом косули, — сказал Юлай сыну. — Не встретилась?
— Видели одну. — Салават виновато посмотрел на спутника.
— Не стали стрелять, — сказал Николай.
— Почему?
— Маткой оказалась. Да и не враг человеку, — ответил Салават. — Зато вот он, вражина. Хотел на твоего знакомца офицера накинуться.
— Да, дела могли обернуться плохо. — Николай, еще раз выражая благодарность, положил руку на плечо Салавату и в красках рассказал о происшествии.
— Браво, Салават, браво! — похвалил Паллас, глядя то на волка, то на парня. В них обоих он находил нечто неуловимо схожее. — Волк — лютый враг человека.
— Это мелочь, — небрежно махнул рукой Салават.
— А кто страшнее?
— Двуногие волки, — ответил он, но не стал пояснять, кого подразумевал под ними, видя, как предостерегающе нахмурился отец.
— Нет, самый большой враг человеку — невежество, — наставительно произнес Паллас.
— А разве не врагами являются те, кто не дает нашим людям учиться, запрещает открывать новые медресе? Я уж не говорю про училища.
«Ах, опять не удержался, погорячился», — почувствовал неловкость за сына Юлай и принялся рассказывать, что и в Дубовской волости, подчиненной ему, и неподалеку в ауле Муслимово имеются довольно большие медресе, что сын закончил занятия в одном из них и теперь второй год учится в известном Каргалинском медресе. Гордясь успехами сына, отец не удержался и посвятил гостей в мечты сына стать ученым или выучиться на офицера. Посетовал, что осуществить это почти невозможно.
— Русские школы нужны вам, — сказал Николай, понимая друга. — Татищев вместе с моим отцом открыли одну в Чесноковке. Значит, побольше бы надо их.
— Наш писарь учился там. Толку нет, — пожал плечами Юлай.
— Если у сына имеется большое желание, пускай едет в Казань, — посоветовал Паллас. — В прошлом году там открыли для татар гимназию. По случаю я заглянул в Казанскую адмиралтейскую контору, встретил и разговорился с толмачом Сагитом Халфиным. Он преподает в той гимназии. Желаете, рекомендательное письмо напишу?
Салават недобро сверкнул глазами и, недослушав любезно-высокомерного академика, ушел прочь.
Экспедиция Палласа побывала во многих местах Шайтан-Кудейской волости. Ученые лазили по горам, собирая образцы камней, изучили долину Юрюзани, побывали на Симском и Усть-Катавском заводах, на рудниках. Юлай свозил их на незамерзающий зимою источник Кургазак, мощный поток которого приводил в действие две мельницы, поставленные здесь двумя братьями-башкирами.
А в двух верстах от Кургазака Палласа ожидало подлинное чудо природы — горящая гора Янгантау. Гора невысокая, всего-навсего возвышенный правый берег Юрюзани, но она, не имеющая ничего общего с вулканами, дымилась и источала жар, багрово светясь ночами при отсутствии всякого пламени. Потрясенный академик, сидя в юрте Юлая, с дотошностью ученого записывал в дневнике строки для будущей книги:
«В сей самой стороне, на крутом к югу свое понижение имеющем, сея горы утесе, разделяющимся глубокими буераками, в трех самых высших отделениях видны большие, обнаженные от растущего по прочим горам лесу, красноватые места, которые собственно горят, и к коим мы не без опасности, по проложенной на стороне горы тропинке достигли. Из сех трех отделений, действительно горящих, южное всех выше, и, кажется, что прямая его вышина, более нежели на сто сажен простирается; тому оно загорелось назад с три года, и горит не так сильно, как среднее, кого южная часть совсем выгорела, а уже двенадцать лет, как подземный огонь в ей питается.
За одиннадцать или двенадцать лет, по сказкам околоживущих старожилов башкирцев, ударил гром в большую сосну, при подошве сего среднего отделения вкоренившуюся, изжег оную даже и с самим корнем. Пламя сие сообщилось горе, и с того времени горит она внутри беспрестанно, однако так, что при подошве оное уже угасло, а до верху еще огонь далеко не добрался. Восточная же сторона, к коей огонь года за три назад перед сим, узким, березами обросшим и ныне опять позеленелым прошейком пробрался, горит еще и теперь очень сильно, и на ней почти столько ж горелого места, как и на среднем отделении.
За всем тем нигде на горе не слышно серного или угляного запаху, и пар из ям выходящий не имеет в себе никакого телесного или пахучего свойства, так как заглушенный пар из жарко натопленной, однако, без чаду, печки бывает. Коль глубоко мы не рылись, однако никакого духу обонять не могли, хотя камни на конец так были горячи, что всякая мокрота весьма скоро на них исчезала, а деревянные лопаты обжигались.
Однако не только в окрестности, но и в середине горелых гор сыскиваются инде места, которые уже совсем простыли, и на коих опять поросли травы, а особенно обыкновенная лебеда, наименьше жару боязливая, в великом множестве тут находилось...»
В скором времени экспедиция покинула долину Юрюзани. Николай Рычков далее не поехал, а Паллас со своими людьми взял направление на Чебаркуль, оттуда их ожидал долгий путь к Екатеринбургу, затем в Сибирь, на Байкал, в дальние монгольские земли...
7
В соседней юрте безутешно плачет женщина. Молодая жена. Плачет тихо, не в голос, но все равно слышны ее рыдания. И не только сегодня льет она слезы, давно уже, с той поры, как распрощался с белым светом старший сын Юлая Сулейман.
— Сноха плачет, — вздыхает Юлай. — Позабыть не может.
Женское сердце более чутко улавливает страдания другой женщины.
— Она давно смирилась со смертью Сулеймана, — сказала мужу Азнабика. — Салават обижает ее. Не желает считаться.
Сулейман с рождения рос хилым. И жизнь его оказалась короткой, с женой и пожить не успел. По обычаям вдова старшего брата переходит в жены к меньшему брату. Тот хочет или не хочет, а вынужден согласиться.
Если вдуматься, винить обычай нельзя. Смерть никого не спрашивает. В бою ли погибает человек, своей ли смертью умирает — на все воля всевышнего. Что же остается делать его жене, осиротевшим детям — горем мыкаться? Куда пойдут они, кто их приютит? Заботу о них должен взять на себя меньший брат покойного: енге — стать мужем, детям — отцом. Парни сами иной раз заглядывались на снох, отдавая предпочтение им, так как не требовались ни свадебные расходы, ни калым. И в песне пелось о том:
Брат умрет, сноха останется,
Ее чужим не отдадим...
У Амины детей не было, не успела завести. Выдали-то ее замуж четырнадцатилетней девочкой, несколькими годами старше был Сулейман. Оторвавшись от своего туркена — отчего дома, она обвыклась в новой семье, обзавелась своим хозяйством. Что же ей, возвращаться обратно к отцу и матери? И кому она там нужна — вдова? Разве выйдет еще раз замуж? Единственной надеждой оставался для нее шурин.
Ракай чуть младше Сулеймана, но он женат. Один лишь Салават оставался парнем. Амина была в его же возрасте и, чего греха таить, испытывала к нему более чем нежные чувства. В сравнении с Сулейманом он выглядел как молодой дубок рядом с чахлой осиной. А теперь он и вовсе раздался в плечах, налился силой, входя в пору расцвета. Встречаясь с ним глазами, она ощущала пробегавшую по телу волнительную дрожь, учащенно билось сердце, перехватывало дыхание. Если шурин, весельчак и задира, отпускал какую-нибудь шутку, краснела до мочек ушей и стыдливо опускала ресницы. Терялась при нем, а пройдет он мимо — украдкой, долго Смотрела ему вслед.
«О, тэнгри! — взывала к аллаху юная вдова. — Не обездоль меня, твоею милостью он мне сужден...»
Нынешней весной, месяца за два до приезда экспедиции, Юлай с Азнабикой сумели сломить упрямого сына, соединили его с Аминой, прочитав никах — обряд бракосочетания. Казалось бы, лучшей жены не пожелаешь — миленькая, нежная, ласковая, работящая. Любое дело спорится в ее руках, в бесконечной домашней работе не знает устали. И к такой жене не лежала душа у Салавата. Он выискивал любые предлоги, лишь бы не заходить в юрту Амины. Зайдет — на дверь смотрит, норовя поскорее вырваться на волю. Вспрыгнет на коня и на луга ускачет, в леса или к реке Юрюзани, только бы поменьше на глаза попадаться. Амина обижалась, чувствовала себя униженной. На людях скрывала душевные муки, а оставаясь наедине с собой давала волю слезам, с ее лица не сходила печаль. Свекор со свекровью были очень внимательны к ней, старались хоть чем-то помочь, ругали сына, взывая к его совести, но характер у Салавата категоричный и жесткий, не сломишь. Заупрямится — лучше не подходи, отступись. Что делать, если нет любви. Сердце человека не горшок, на печи не разогреешь.
Так прошли лето, осень. Зима наступила. Юлаю от губернатора курьер доставил пакет. В нем приказ об отправке в новый поход. Надо команду собирать, готовиться в путь. В такой ответственный момент Салавата нет дома.
Юлай с головой окунулся в новые заботы. Поговорил и дал необходимые указания писарю Абубакиру, послал гонцов за сотниками. Но кого оставить вместо себя? Где шляется Салават, его надежа и опора? Сын Ибракай, уменьшительно называемый Ракаем, старше Салавата, но на него положиться нельзя — ни рыба, ни мясо. Нерешительный, безвольный. Ничего серьезного поручить ему нельзя. Тем не менее, ревнует к младшему брату. Когда отец спросил у него, где Салават, он пренебрежительно, с уязвленным самолюбием пожал плечами:
— Не знаю.
Юлай вызвал к себе нескольких парней, приказал им:
— Хоть из-под земли мне достаньте его. Чтоб сегодня же был!
Друзья Салавата знали, где он, только не раскрывали тайны. А находился он в ауле тархана Сагынбая.
Хотя и называют Сагынбая тарханом, от его тарханства одна видимость осталась, равная изношенному до дыр еляну. Когда-то он, конечно, владел документом на право наследования земельных угодий, но сейчас единственное, чем бы мог он гордиться, была дочь — красавица Гульбазир.
Юлай с Сагынбаем еще в младенчестве обручили своих детей, Гульбазир стала нареченной Салавата, а их родители считали себя сватьями. Калым давно выплачен, должна была состояться свадьба, но смерть Сулеймана внесла в планы свои поправки. Салавата сочетали браком с Аминой. Правда, сватья, как ни в чем не бывало, продолжали поддерживать отношения. Как бы досадно ни было, но жизнь есть жизнь. Приходится считаться с канонами обычаев и даже при таких случаях сговор остается в силе.
Салават, женатый помимо желания, всею душою тянулся к Гульбазир. Девушка тяжело переживала его женитьбу. Держалась недотрогой, блюдя девичью гордость, а сама не отпускала бы нареченного от себя.
Сегодня Салават встретился с девушкой в избушке одной старухи, где обычно в зимние дни проходили их свидания. Старуха ушла к соседям, парень с девушкой остались одни. У Гульбазир оттаяло на душе, она бросала на парня счастливые взгляды. Салават попытался обнять ее, но девушка гибкой змейкой выскользнула из его рук.
— Боишься? Ишь, покраснела как.
— Чужой ты... Тебя другая обнимает.
— Она, бедняжка, для меня енга. Да и стесняется она, одни обиды терпит от меня. Я тоже...
— Не болтай ерунду. Сам, наверное, с ней не очень-то стесняешься. И меня ни во что не ставишь.
— Ты сердишься. Намекаешь, чтобы больше не приходил?
— Нет, ни на что я не намекаю.
— А я вижу. Злишься, не хочешь смотреть на меня.
— Верно, ничего не могу поделать с собой. И тянусь к тебе, и глаза бы мои тебя не видели.
— Не остывай сердцем, Гульбазир. Мы поженимся. Или ты мне не веришь? Я лишь тобою живу, поверь. Не ради развлечения хожу сюда. Не чеглок11 я, кидающийся на соловушку.
— Это я знаю. Ты честный батыр. Э-эх, если б ты был моим батыром... Только моим!
— Я твой. Целиком твой.
— Но лишь с половинкою сердца.
— Оно полностью будет твоим...
— Ты не договариваешь чего-то. В отце дело? Но ты егет. Не стесняйся, прямо скажи ему. Иначе, потом оба будем каяться, Салават.
— Он велит обождать немного... Но я...
Договорить им не дали — в избу ввалились посланные за ним парни.
— Отец зовет. Собирайся скорей!
Салават изменился в лице.
— Что-то с ним случилось?!
— Дело у него. Гонец приезжал.
Салават знал, что отец попусту не стал бы его разыскивать. Наспех попрощался с Гульбазир.
— Так сразу уезжаешь? — расстроилась она, желая удержать его хотя бы еще немного возле себя.
— Так надо!
У Гульбазир в груди снова тяжело шевельнулась ревность. Провожая нареченного, садящегося на коня, сказала:
— Эй, передай от меня своей бедненькой енге полную охапку салямов!
И осталась стоять на крыльце, до крови прикусив губу.
— Вернулся, отец. Что скажешь? — предстал перед Юлаем Салават.
Отец строго глянул на него, достал из внутреннего кармана вчетверо сложенную бумагу, протянул сыну.
— На, читай! Приказ губернатора.
Салават быстро пробежал глазами написанное, затем перечитал заново, останавливаясь и вдумываясь в отдельные слова. В приказе говорилось о необходимости собрать из близлежащих волостей большой отряд и не мешкая отправиться в Оренбург, оттуда — на Яик.
— Ну? — пытливо уставился отец.
— Здесь, отец, две загадки есть.
— Какие?
— Первая: обычно на кордон забирали или в сурень, или в кукушкин месяц12. Сейчас зима. Стало быть, зовут не на кордонную службу. Вторая: никогда прежде не требовали столько яугиров. Сейчас в твоей команде должно быть триста всадников. Не на войну ли?
— Если понадобится, могут и побольше людей забрать. На все есть воля губернатора. И отчитываться перед нами он не станет.
— Какой же вывод?
— Возможно, ты прав, сынок... Война ли, большой ли поход — на месте увидим.
Такие же пакеты были доставлены курьерами в другие места. Добавив своих людей к воинам из соседних Кыр-Кудейской, Сартской, Тырнаклинской, Айлинской, Мурзаларской волостей, Юлай должен был доставить триста всадников в назначенное место. Будучи юртовым старшиной Шайтан-Кудейской и Кубовской волостей, он был назначен походным атаманом. Для Салавата это — гордость. Пользуется авторитетом его отец.
— В помощники кого возьмешь? — поинтересовался сын.
— Сотники пойдут. Под рукой будут Алкей, Абдрашит, Аблазя, шурин Канзафар... надежных людей много.
— Отец, и я поеду! — с мольбой уставил на него Салават черные глазищи.
— Нет, ты здесь останешься. Я теперь походный атаман, а ты — юртовой, вместо меня. На тебе печать, крепко держи в своих руках.
Салават прекрасно знал цену старшинской печати. В трудной борьбе досталась она отцу. В ней сила и честь всего юрта. Доверить ее кому-нибудь другому до возвращения с государевой службы — опасно. Могут ею завладеть Шаганаевы или Аркаевы, и тогда начнут творить бесчинства.
«Все будет в порядке», — подумал Салават.
Отец верит ему. Дал указания, советы. И еще об одном напомнил перед отъездом:
— С Аминой в ладу живи, не обижай. Она по никаху твоя жена.
Салават смутился, отвел глаза в сторону.
— Ладно, не обижу...
На Яике, по течению значительно выше Оренбурга, возле одной переправы еще четыре башкирских отряда влились в команду Юлая. Один из отрядов привел атаман Кинзя. Главным атаманом назначили Юлая Азналина.
Башкирские яугиры одеты в воинскую форму — в кафтаны. На ногах — теплые чарыки, на головах — меховые шапки-колаксыны. Все при оружии, кони подкованы. Одного лишь не знают — с какой целью собрали их здесь. Не говорят. Ничего не известно, одни предположения.
— Яицкие казаки все еще не угомонятся. Не их ли усмирять?
— А может быть, готовится нападение на урдугу хана Нуралыя?
— Его самого, наверное, надо защищать от джунгарцев...
Все возможно. Здесь, со спины, Россия не защищена, а положение тревожное. Не спокойно среди киргиз-кайсаков, калмыков. А русская армия почти вся на турецкой войне. Сражения там идут жаркие. Недавно пришло сообщение, что наши штурмом взяли Феодосию, войска фельдмаршала Румянцева переправились через Дунай. Все силы брошены туда, и опять зашевелился Китай. Китайских лазутчиков видели в низовьях Волги. Не из благих пожеланий зачастили они сюда.
На Яицкой линии тоже надо держать воинские силы. Многие из казаков взяты на фронт, а на оставшихся дома нет надежды — сеют смуту. Но главная причина крылась в другом. Прибывшие из Оренбурга начальники-офицеры сказали, велев довести до сведения каждого:
— На ваши земли готовятся напасть калмыки, так что защищайте себя.
Действительно, вскоре дошли слухи, что калмыки, живущие в Поволжье, снялись с места.
— Куда идут? Неужто в самом деле на башкирские земли?
— Говорят, к джунгарам идут, на свою прежнюю родину возвращаются.
— Пускай, скатертью им дорога. И нам спокойнее будет, — беспечно говорили одни.
— Они давно российские подданные, — возражали другие. — На войне вместе с нами добывали победу.
Власти предприняли свои меры, отдав приказ: откочевавших калмыков остановить и вернуть обратно на Волгу, а выражающих недовольство привести в покорность. Для этой дели к полкам регулярной армии присоединили полторы тысячи башкирских всадников, заодно рассыпались по степи и нукеры киргиз-кайсацких султанов, преграждая путь калмыкам, отсылая их в приволжские степи. Это было не насильственное принуждение, а больше походило на то, когда всем миром выходят на помощь людям, попавшим в большую беду и от этой беды утратившим рассудок.
8
В давние времена, когда джунгарские тайши с опустошительными набегами прошлись по киргиз-кайсацким джайляу, они, опьяненные победой, вознамерились подмять под свою пяту и башкирские земли. Их жадность была безмерна, как и коварство.
Дайчин-тайша, обещая башкирам помощь, решил обосноваться на Яике и Сакмаре. С этой целью он в 1649 году обратился к русскому царю с письмом, выражая желание признать его власть над собой, а заодно пожаловался, что его людям негде жить — с одной стороны теснят казахи, с другой — башкиры. Земля на Яике и Сакмаре, мол, вовсе не башкирская, а божья, там прежде жили нугайцы, но бежали оттуда, и поэтому просил эту землю отдать ему. В самом же деле он стремился править башкирами вместо нугайцев. Русский царь просьбу Дайчина, пожелавшего служить ему, удовлетворил. Таким образом, часть калмыков расселилась на Урале. Для упорядочения взаимоотношений между ними и башкирами последовало царское повеление использовать крепость Уфу. Первым послом к уфимскому воеводе прибыл Кинжэ-нойон13. Он был принят с почестями, воевода и сам отправил к калмыкам посла. Затем многие тайши, зайсаны, собравшись в Уфе, дали клятву в покорности и верной службе русскому царю. Город для калмыков стал центром торговли и обмена товарами. Для них на противоположном берегу Агидели открыли специальный базар.
Калмыцкие улусы продолжали налетать на башкирские земли, но, встречая сопротивление, откатывались, уходили дальше к Волге, в астраханские степи. Посол Кинжэ и туда добрался. Некоторые улусы, живя по соседству с нугайцами и стесненные пространством, начали расселяться вверх по Волге до Самары и Ставрополя.
Хитер и вероломен был Дайчин-тайша. Не сумев взять верх над башкирским народом ни силой, ни мнимым верноподданничеством русскому царю, принялся плести другие ловчие сети. Башкир он подстрекал против русских, суля им подмогу. А когда те поднимали восстание, руку помощи он им не протягивал. Напротив, угождая царским властям, участвовал в карательных операциях. Дайчин-тайша, а затем и его сын Аюсы-хан умело обманывали и башкир, и русского царя. Они во время восстания Сеита, собрав огромное войско в сорок тысяч человек, огнем и мечом прошлись по башкирским землям, грабя аулы, отбирая лошадей и скотину, уводя в плен женщин и детей.
Много было подобных нападений калмыцких тайшей, однако башкирский народ сумел уберечь свои земли. В последние времена сосуществование между ними было мирным. Калмыкам были определены свои владения, имели они своих ханов. Хотя и обрели они себе землю, все-таки, не довольствуясь ею, покоя не обрели. Тайши, зайсаны враждовали между собой. Улусы одних тайшей переходили в руки других. Как-то Дондук-Омбо, сорвав с насиженных мест весь свой улус, перекочевал от Волги к реке Кубани. Для хара-кюнов — калмыцкой бедноты, такие переселения были очень тяжелы, изнурительны. Они бы хотели закрепиться в одном каком-нибудь определенном месте. Однако земли у них становилось все меньше и меньше — одна за другой строились немецкие деревни, нахлынули помещики. Когда они перекочевали в окрестности Ставрополя, где еще имелись вдоль Волги незанятые степи, другая беда подстерегла их — Новокрещенская контора из города Свияги принялась осуществлять насильственную христианизацию. Часть калмыков, живших среди яицких и оренбургских казаков, были переведены в казачье сословие и лишены прежних вольностей. Калмыцкие племена очутились как бы между двух огней: с одной стороны они ощущали жесткую руку астраханского губернатора, с другой — оренбургского, а за всем этим крылась тайная политика президента Военной коллегии графа Чернышева.
По предложению Чернышева и обоих губернаторов, лет за десять до описываемых событий, после смерти Дондука ханом над калмыками был поставлен его восемнадцатилетний сын Убаши. Многие тайши из зависти, снедаемые жаждой власти, остались недовольными. Между ними вспыхнула междоусобная борьба, доходящая до кровопролития. Не стало покоя в калмыцких улусах.
— Вернемся в Джунгарию, на прежние свои земли! — начали подстрекать народ тайши, зайсаны.
Вспыхнувшую смуту решил использовать в своих интересах китайский богдыхан. По его указанию далай-ламы Тибета засылали своих людей на Волгу, которые подстрекали калмыков: не забывайте родину предков, возвращайтесь в свою прежнюю страну. Призыв подхватил среди калмыков главный лама — кутухта, ему начали вторить священнослужители — бакчи. Зашевелились тайши, даже у неимущих хара-кюнов встрепенулись сердца. Из кочевья в кочевье несся по степи клич:
— Возвращаемся, к себе возвращаемся!
На прежней родине нет Джунгарского ханства, оно прекратило свое существование. Стало быть, земли пустуют — так казалось калмыкам, и они мечтали, вернувшись, создать новое ханство, зажить привольной жизнью.
Осенью 1770 года хан Убаши перебрался на левый берег Волги, где жили торгоуты. Им сказал, что киргиз-кайсаки готовятся к нападению на калмыков и начал собирать большое войско, разослав приказы по всем улусам. Русским же властям сообщил, будто бы киргиз-кайсаки хотят выйти из-под их повиновения. 4 января Убаши сосредоточил все свои силы в Рынь-Песках.
— От императрицы Катерины я получил плохой приказ, — сообщил он собравшимся воинам. — Она требует в заложники моего сына, пять тайшей, сто зайсанов. Кроме того, приказывает послать на войну десять тысяч калмыков. Но я не дам ни заложников, ни солдат! Все равно здесь нам спокойной жизни не будет. Собираемся и уходим все!..
Убаши соблазнял людей тем, что заживут на джунгарских землях своим государством — там и солнце милосерднее, и жизнь райская. Его поддержал главный лама — кутухта. Вскинув вверх руки, он устремил взор к небу.
— Окон тэнгри, вызволи нас из этого плена! Спаси своих калмыков!
Богиня Окон тэнгри сама когда-то была освобождена из плена темных духов. Теперь от нее ждали защиты калмыки, ибо сильнее нет заступницы.
Не всем хотелось трогаться с обжитых мест — их гнали с собой насильно. На другое же утро воины напали на лагерь русских солдат, истребив его полностью. Была разгромлена и вызванная к ним на помощь команда.
Это побоище послужило кличем к началу большого похода калмыков. Подчинись воле Убаши-хана, сложили кибитки и домашний скарб на вьючных лошадей, верблюдов сто семьдесят тысяч человек.
Калмыцкие отряды, пока не встречая серьезного сопротивления, разгромили казачий форпост и перебрались через Яик в его низовьях 18 января. Впереди была река Эмба, начинались киргиз-кайсацкие джайляу.
Однако очень скоро калмыки вынуждены были остановиться. По зимней степи даже налегке трудно пройти. Всюду глубокий снег. Нет возможности добыть корму для лошадей, верблюдов. Гнали с собой они и скотину. Понимая, что в бескрайних степных пространствах их ждет погибель, решили дожидаться на Эмбе весны.
Лишь в начале апреля двинулись калмыки в дальнейший путь. Груженые повозки и навьюченных верблюдов держали посередине, а по краям ехали все, кто способен держать в руках оружие.
Тем временем регулярные войска и башкирские отряды под командованием генерал-майора Траубенберга направились к урдуге хана Нуралыя. Там они должны были соединиться с Киргиз-Кайсацкими полками. А калмыки подходили все ближе и ближе.
...Далеко-далеко на сырте показалась большая группа калмыков. Под их защитой двигался обоз с впряженными в телеги лошадьми, верблюдами. Там старики, женщины, дети. Догнать их не представляло большой трудности. Башкирские яугиры во главе с Юлаем перерезали им путь, хотели остановить. Нападать не стали, совесть не позволила. Попытались поговорить по-хорошему, однако калмыцкие всадники изготовились к бою. Башкиры мирно отошли немного в сторону, избегая кровопролития.
Был вечер. Сгустились сумерки, наливаясь ночной теменью. На небе, безмерно просторном над степью, зажглись звезды. Калмыки остановились на ночлег. Пускай спокойно ночуют, сварят на кострах еду, детей покормят...
Юлай собрал совет.
— Если отправить к ним посла, они наверняка не отпустят его обратно. Хоть бы сами прислали кого-нибудь вести переговоры, — посетовал он.
Решили дождаться утра. Может быть, возьмет верх здравый разум?
Нет, в ночной темноте, крадучись, покинули свою стоянку калмыки. Юлай знал их повадки. Набег ли совершить, от погони ли уйти — берут они себе в помощники темную ночь. В темноте хорошо видят, как кошки.
Утром, по оставленным следам, настигли их. Опять остановили, сделали попытку повести переговоры. Нет, хватаются за оружие. Башкиры опять не стали ввязываться в бой, стремясь задержать их и повернуть обратно мирным путем. Киргиз-кайсаки были озабочены лишь тем, чтобы не тронули их джайляу. Не желают возвращаться — пускай катятся на все четыре стороны.
— Куда они идут? — удивлялся один из башкирских сотников.
— В пасть дракону, — ответил Юлай.
В самом деле, зачем бежать с отведенных им для кочевья мест куда-то в неизвестность, вероятнее всего — в пламень ада? Взять бы их, ослепших в упрямстве своем, за руки и отвести обратно домой. Однако калмыки, подстрекаемые честолюбивыми главарями, покорные им, готовы были смести любое препятствие на своем пути, подобно катящемуся с горы камню.
Так три дня прошло, четыре, а на пятый дело дошло до серьезного. Калмыков взяли в окружение. С одной стороны их теснили киргиз-кайсаки, с другой башкиры. Траубенберг, как было условлено, должен был с несколькими полками выйти в лоб. Но драгуны не прибыли. Генерал остановил их на полпути.
Вот тогда и выявилась хитрая правительственная тактика: обуздать калмыков руками башкир, киргиз-кайсаков, мишарей, а самим отсидеться в стороне. Если регулярные войска не ввяжутся в побоище, калмыки не затаят зла против государства. Пролитая кровь не ляжет обвинением на Россию, политики обрисуют это как междоусобную схватку диких народностей. Да и Китай будет лишен повода опереться на сложившуюся удобную ситуацию, чтобы развязать военный конфликт, натравить тех же калмыков на Россию для сведения счетов.
12 мая генерал Траубенберг, ссылаясь на отсутствие запасов провианта и фуража, принял решение увести полки обратно на Яик. Киргиз-кайсаки только обрадовались.
— У нас и своих сил хватит, — сказал генералу хан Нуралы. — Поручи нам.
Траубенберг дал приказ возвращаться на берега Яика и башкирскому войску.
...Хан Нуралы сам погнался за калмыками, отдельными наскоками нападая на них сзади. Многочисленные калмыки, легко отбиваясь от него и держась все так же скученно, 10 июня добрались до озера Балхаш. Но там их подстерегала беда — на голых степных такырах не было травы для лошадей и скотины. И людям негде добыть еду. Среди скотины начался падеж, среди людей — болезни.
В те же дни хан Нуралы на реке Нур объединился с войсками Аблая, султана Среднего жуза. Оба они, настигнув калмыков в долине реки Муенты, окружили их, преградив путь в Джунгарию. Весь день от темна и до темна длилось сражение. Лишь с наступлением вечера обе стороны, выдохшись, вынуждены были остановиться.
И тогда Убаши вынужден был отправить посланца к Аблаю, в жилах которого текла какая-то доля калмыцких кровей. Да и сам он когда-то побывал в плену у калмыков, поди, не забыл, как его вызволили оттуда. Должен бы хорошо встретить посла. Через него хан Убаши просил: отведи нам землю для кочевья, и мы подчинимся тебе, в обмен на наших пленников вернем ваших.
Душа Аблая смягчилась. По его просьбе и хан Нуралы согласился на трехдневное перемирие. Обменялись пленными. Три дня в долине Муенты стояла тишина. Но она оказалась обманчивой. Ночами калмыки не спали, готовились к решающей схватке. Мужчины приводили в порядок оружие, отбирали себе лучших коней. Женщины помоложе не отставали от них, тоже вооружались. Глубокой ночью, под покровом темноты, напали на спящих казахов и с боем прорвали кольцо окружения. Остались лишь больные, раненые, старики, малые дети и безлошадные, нищие хара-кюны, обреченные на плен, на голод. Убаши со своими соратниками, безоглядно верящими ему, сумел оторваться от преследования киргиз-кайсаков и устремился в безвестность, навстречу беде и несчастью...
9
Башкирское войско разместили на кордоне близ города Орска.
Здесь спокойно, нет никаких споров из-за кочевий. Башкиры и казахи давно живут в мире между собой. Сейчас они вместе вылавливают мелкие группы рассеявшихся по степи калмыков — кто-то отстал от Убаши, кто-то был против ухода, но вынужденно подчинялся ему. Их всех собирали в кучу и отправляли на прежнее место жительства в низовья Волги.
На форпосте бушман-кипчаков тоже набралось немало калмыков. Тех, кто имел лошадей и верблюдов, Кинзя выделял в отдельные группы и провожал к Юлаю, а тот доставлял их в Оренбург, к начальству на Меновом дворе. Там калмыкам выдавали документ на право беспрепятственного проезда к родным местам. Лишившиеся по той или иной причине имущества, оставшиеся без лошади или верблюда, вынуждены были рядом с форпостом устроить себе временное пристанище.
На форпосте размеренно текла своя жизнь. Яугиры Кинзи купили барана, захотелось им тушеного мяса. Выкопали небольшую яму. Освежевали барана. Мясо завернули в его же шкуру, положили в яму, чуть присыпали землей, а сверху развели костер.
Где запах баранины — там непременно объявится казах. Есть среди них такие вездесущие, их еще называют «длинными ушами». Они знают обо всем, что творится на свете, и сами разносят по степи новости. Одного такого привели к Кинзе.
— К тебе калмыки придут, — сообщил Вездесущий. — Я им дорогу указал. Скоро появятся. Вам заботы меньше будет.
Кинзя попросил принести казаху чаю.
— Много ездил. Жажда, наверное, одолевает.
— Как не ездить, душа у меня такая беспокойная, гой.
Ему налили чаю, дали хлеба. Уплетая поставленное перед ним скромное угощение, он рассказывал о том, что было на Эмбе, на Арале и в других местах.
— Много ты знаешь.
Вездесущий расплылся от похвалы.
— Длинные уши все знают, вся степь живет нашими новостями.
Костер догорел, покрылись золой и меркли остывающие угли. Потыкали ножами мясо — готово. Поделили на куски. Не оставили без доли и Вездесущего. Он запихивал в рот печеное, впитавшее в себя ароматный жир мясо, ел и нахваливал, не уставая благодарить башкир. Угождая Кинзе, сказал:
— А у тебя близкого человека нет, атаман? Казахская степь не бывает без близких знакомых, гой. Скажи мне. Живо отыщу.
Есть у Кинзи друзья, как им не быть. Во время восстания Батырши он исполнял тут важную миссию. Благодаря вот таким «длинным ушам», пастух Карим доставил ему посланника губернатора Усмана Арсланова. Есть Кушим-хажи, Кулымтай, Миньяшар... Дать им весточку о себе? Но стоит ли без причины беспокоить их, отрывать от дел?
И тут внезапно вспомнилась Тузунбика. Захотелось увидеть ее лицо, услышать голос — он до сих пор продолжает звучать в ушах, в памяти стоит ее немеркнущий образ. Кому, как не Вездесущему поручить разузнать о ней, доставить ей от себя весточку.
Узнав о желании Кинзи, казах оживился, лукаво улыбнулся.
— Где она находится, эта женщина?
Где?.. Что он может сказать?.. При Батырше это было. Старшина Сатлык Явкаев увез ее к казахам и продал. Через Яик он переправлялся в пятидесяти-шестидесяти верстах отсюда. Сатлыка Кинзя сумел настигнуть, воздал ему кару, но о судьбе Тузунбики ничего ему не было известно. Есть еще одна зацепка — дорога, по которой гнал баранов Туктагул. Значит, живет она где-то в тех краях.
Вездесущий казах выслушал внимательно, что-то прикинул в уме.
— Знаю, гой, — сказал он. — Плохая дорога, воровские места.
— Найдешь? — с надеждой спросил Кинзя.
— Женщин, взятых от башкир, всюду знают. Много их. Скажи имя.
— Тузунбика.
— А, имя редкое. Таких много не будет. — Казах доел мясо, пригладил усики, вытер жир с пальцев о голенище сапога.
— Если что-нибудь разузнаешь или повидаешь ее, то сообщи мне, — попросил Кинзя. — Тогдапри первой же возможности сам к ней съезжу.
— Ладно. Разыщу.
Кинзя дал ему в гостинец конской колбасы — казы, сунул в руку две серебряные монетки.
Несмотря на то, что уже стемнело, казах засобирался в дорогу. Он встал спиною к Полярной звезде и, ткнув камчой в конец ковша Большой Медведицы, сказал:
— Вон там, гой, Тузунай! Здоров будь!
— Удачного тебе пути.
Через неделю-другую казах объявился снова.
— Сумел найти? — спросил Кинзя.
— Эй, Кинжэ-атаман, плохо обо мне думаешь! Разве я — да не отыщу?
— Сто живи, мой друг... Рассказывай поскорей.
— Мне говорить нечего, она сама расскажет.
— Сама?! Почему же вы вместе не приехали?
— Нельзя. Замужней женщине не годится выходить в путь с чужим мужчиной.
Два дня спустя возле юрты Кинзи остановились на взгоряченных конях три всадника. Все трое одинаково одеты в короткие еляны, в войлочные казахские шапки. Всадники по краям — юноши, у них едва наметились усики над верхней губой, щеки налитые, румяные, как яблоки. А всадник посередине — одетая в мужской наряд немолодая женщина. Кинзя узнал ее сразу, хотя за долгие годы разлуки Тузунбика сильно изменилась — и возраст сказывался, и нелегкая судьба.
— Ха-ай, Тузунбика! — встретил ее Кинзя, безмерно радуясь.
Она тоже держала себя просто, не чуждаясь.
— Отыскать тебя приехала. Спасибо, послал вестника.
— Надо же, напал на твой след, — похвалил он казаха. — В этой бескрайней степи человек — что песчинка в пустыне.
— Нет, степной человек не ведает расстояний и всегда на виду, — тихо сказала Тузунбика.
— Возможно, так. По звездам Етегана наметил он путь.
— И меня научил, как доехать.
— Твое сердце тянулось к моему.
— Глаза мои по звездам нашли тебя.
— Сказал бы он, где твое джайляу, я бы сам поехал.
— На собственном джайляу укромного места не найти. Да и опасно было бы для тебя.
— Как же ты?
— Мне чего опасаться? У меня вон какие сыновья. Я на своей земле.
— Да, да... твоя земля. — Эти слова показались Кинзе странными. — А по отчему краю не скучаешь? По своему туркену?
— Как не скучать! И по тебе стосковалась...
«Смелая какая», — подумал Кинзя, глядя в ее прищуренные глаза.
За чаем, не тяготясь присутствием сыновей, Тузунбика открыто сказала:
— По родным лугам тосковала, по отцу и матери. По всему, что сердцу дорого. А уж о тебе и говорить нечего. Не было ночи, чтобы не видела во сне. Вначале плакала. Теперь, когда тоскую, пою. Всю степь слезами не напоишь. Думаю, думаю, мысли приходят всякие, потом мечтать начинаю. Эх, были бы у меня крылья!
— Почему ни разу не приезжала проведать родных?
Тузунбика помолчала, затем сказала с горечью:
— Разве это легко, Кинзякай? Только душу терзать. Если приеду, знаю — обратно сюда не вернусь. А здесь у меня корни. Бон ведь они — золотые мои столбы.
— Наверное, ты права. Аим не смогла понять этого. Узнав, что ты жива, сказала мне, чтобы я привез тебя, мол, вместе будем жить.
— Добрая она...
Рядом с юртой Кинзи поставили еще одну. Тузунбика даже не заглянула в нее. Погладила сыновей, кивнула им:
— Эй, львята мои, ступайте спать. Устали в пути.
— Чачам14, ты тоже устала, — пожалел ее старший сын.
— У меня разговор длинный. Это ведь мой нареченный, с ним я была сговорена.
Возле юрты Кинзи они остались сидеть вдвоем у жиденького костерка, пламя то вспыхивало, то угасало. Но и при его слабом свете можно было видеть, как молодо сияли глаза Тузунбики.
— Сыновья у тебя крепкие, как молодые дубки, — сказал Кинзя.
— Тьфу, тьфу, не сглазь.
— Я не глазливый.
— На джайляу у меня еще двое.
— Плодородной оказалась для тебя казахская почва.
— Женщины, пьющие верблюжий шубат15, бывают сильными.
— А ты во всем удалая.
— Если б ты был моим, я бы для тебя и созвездие Етеган достала. Не суждено было, — Тузунбика прижалась к его плечу. — Воля всевышнего ни при чем. Ты сам не принял меня.
— Было, наверное, не обижайся.
— Зачем ворошить прошлое? Сейчас ты рядом со мной. Я могу прильнуть к твоей груди. Никакого греха не нахожу в том.
Ай, какой смелой сделалась теперь, не стыдлива, как в девичестве. Кинзя первый раз в жизни крепко обнял ее.
Костерок почти угас, слабо мерцая углями, зато сильным было пламя, разгоревшееся в груди Кинзи и Тузунбики.
— Я заберу тебя к себе. Твои львята станут моими сыновьями.
— Нет, Кинзякай... Возврата нет, — печально произнесла Тузунбика.
— На всю жизнь останешься здесь?
— Не знаю... Одному всевышнему известно. Хотелось бы, конечно, чтобы кости мои покоились в родной земле.
Разве может кто-либо знать, где будут покоиться его кости? О том может ведать один Тэнгри. Если б Кинзе дано было увидеть, где будет покоиться его собственный прах, то он заранее побывал бы на джайляу Тузунбики и Долго смотрел бы на кладбище на берегу текущей там речки Ташты-яр. Но он не пророк и не провидец.
Сговоренные в детстве, но так и не ставшие мужем и женой, Кинзя с Тузунбикой сидели до утра у потухшего костра, проведя ночь вдвоем. На рассвете Тузунбика разбудила сыновей.
— Эй, львята! Вставайте! Чаю попьем и отправимся. В степи путь долог, а сон короток.
Чувствуя, что видит Кинзю в последний раз, глотая слезы, Тузунбика сказала:
— Удастся ли нам еще встретиться? Если долго будете здесь стоять, дай весточку на джайляу Ташты-яр. Дорога мне знакомая.
— Я сам буду молить об этом всевышнего...
В жизни человека чего не случается. Иной раз черная туча надвинется, а на ней, глядишь, вдруг засияет радуга. После стольких лет разлуки такой яркой радугой явилась для Кинзи встреча с Тузунбикой. И, ловя ее последние нежные всполохи, не отрывал он глаз с пологого склона сырта, гДе, удаляясь, слились с горизонтом тающие фигурки трех всадников.
Долго простоял так Кинзя, отрешенный от всего мира. Из заоблачных высот вернул его обратно на землю старый калмык — хотон-ака, глава небольшого рода. Он наведывался каждый день, приходя за новостями о возвращающихся соплеменниках, надеясь узнать что-либо о сыновьях.
— Я опять к тебе, Кинжей-атаман.
— Все еще ждешь?
— Эх, Кинжей-атаман, жду, начиная с уреша16.
По его рассказам, когда Убаши-хан с наступлением уреша двинулся дальше, бросив раненых, стариков и прочих, могущих послужить обузой, ушли с ним и трое сыновей хотон-аки.
— Если б взяли, ты тоже увязался бы за ними? — спросил Кинзя.
— Нет, Кинжей-атаман, уговорил бы сыновей бежать вместе. Всего предвидеть не могли. Один предсказатель предупреждал, мол, беда ожидает тех, кто выйдет в путешествие в лу-саре17. Он как в воду глядел.
— Почему обратно не вернулся?
— Я предлагал сыновьям уйти в ваши края. Там у нас родичи имеются. Приютили бы.
Верно, многие калмыки, особенно в последнее время, когда среди них затеялась свара, начали прятаться среди башкир. Где только их не встретишь! На Сибирской и Осинской даругах, на Яике, Сакмаре. Даже небольшими отдельными кочевьями устроились. А в старину, еще при Аюсы-хане, несколько племен, приняв мусульманство, обосновались целыми аулами на устьях Сукайлы и Кундеряка. Их ничем не отличишь от башкир, лишь в названии аула Аюсы осталась память о хане.
Из соседнего форпоста приехал Юлай проведать Кинзю. У него в отличие от друга, калмыки сидели в печенке. Несмотря на то, что у него на родине, в долине Юрюзани, в ауле Калмакларово жили калмыки, он недолюбливал их, а этих и вовсе не терпел.
— Ценить свою землю не умеют, — ругался он. — Бегут, как перекати-поле.
— Не все бегут, — возразил Кинзя.
— Из-за них сколько намаялись мы.
— Им досталось больше.
— Не защищай. Чего ты из-за них переживаешь?
Кинзя, не пускаясь в рассуждения, сказал:
— Идем, сам увидишь. У них есть старый мудрец, с ним поговоришь.
Они отправились к временному стойбищу калмыков. Оно производило удручающее впечатление, его не сравнить было даже с табором нищих цыган: какое-то подобие юрт из облезлого войлока, шалаши.
Хотон-ака, выйдя встречать Кинзю с Юлаем, стыдясь лохмотьев, сказал:
— Вот так живем. Все хара-кюны — беднота. Поголовно обманутые, измученные. Готовы локти себе кусать. Поздно. Не сводят умоляющего взора с неба — просят помощи у Окон Тенгри. Не слышит богиня, разгневали мы ее. Не простит она и ушедших с Убаши, беда и смерть подстерегают их. А с ними вместе и моих сыновей.
— Вижу, не только за сыновей, но и за всех остальных переживаешь, — недовольно промолвил Юлай.
— Жалею всех... и ушедших, и тут оставшихся. Глупое упрямство проявили, да ведь свой народ, как его не пожалеть.
— Давно готовились в позорный путь?
— Давно, с новогоднего праздника. Тайши, зайсаны тайком сговорились. Ума не хватило им. Твердили, что ум не в голове, а в горячей груди. Не было мудреца, подобного Алтан-Цеджи18, иначе бы не встали мы на дорогу беды.
Юлай недобро усмехнулся, желая сказать что-то колкое, но Кинзя опередил его, спросив:
— У вас же много звездочетов, неужели они не могли дать совет?
— Один из них и смутил народ, — сказал старик. — Люди сомневались, а предсказатель, ссылаясь на движение звезд, указал на их благоприятное сочетание. Растолковал приснившийся ему вещий сон. Будто бы две огромные змеи увидел. Одна — с тысячью головами, но с одним хвостом, другая — одноголовая, зато с тысячью хвостами. Выбирайте, говорит, какую хотите. Тысяча голов, решили люди, вызовут споры и раздоры, пускай уж будет одна голова, а мы для нее станем тысячью хвостами. Вот эта одноголовая змея и повела нас.
Поучительным был рассказ хотон-аки и одновременно печальным.
— Неужели не было толкового советчика? — возмутился Юлай.
— Был. Вот послушайте... Один калмык отправился в Джунгарию проведать родственников. Добрался туда, повидал, что творится там, вернулся обратно домой. А тут как раз спор идет. Одни говорят: надо переселяться, другие не хотят уходить. Тот человек возьми и расскажи правду — наших калмыков там никого не осталось, всех поуничтожал Китай. Предупредил, чтобы не снимались с места, иначе та же печальная участь ожидает калмыков, весь народ может быть уничтожен. Но люди уже были разгорячены, не вняли его голосу. Убаши приказал вырвать у него сердце. — Старик печально покачал головой. — Убаши — одноголовая змея. Ужасная змея. Ушедшие с ним — там погибнут, а оставшимся здесь — трудно будет жить.
Юлаю тяжело было слушать рассказ старца, он подавленно молчал, уже не возмущаясь. Он и вовсе проникся бы сочувствием, если б узнал о том, что случилось с калмыками, уведенными ханом Убаши.
...Мечтая поскорее добраться до Джунгарии, Убаши-хан в начале июня вышел к реке Или. Перевалив через горные хребты, теряя на трудном пути обессилевших и гибнущих людей, он ступил на желанную джунгарскую землю. Часть калмыков в двадцать тысяч юрт под началом Танжи-нойона двигалась другим путем — севернее Балхаша. Путь кружной, зато идти было легче, имелись и вода, и пастбища.
Однако там, в Джунгарии, обе группы — и Убаши-хана, и Танжи-нойона — поджидали циньские войска, заставив силой преклонить голову перед Китаем. Калмыки и представить себе не могли, какая трагическая судьба ожидает их. Некоторые из них предпринимали попытки вернуться обратно в Россию, да не так-то легко выпутаться из ловчих сетей.
Оставшиеся или брошенные Убаши-ханом калмыки вновь объединились в низовьях Волги, а царским указом от 19 октября 1771 года имя хана было предано проклятию. Во главе улусов были поставлены такие представители народа, как хотон-ака, и подчинялись они астраханскому губернатору.
Как бы то ни было, степь понемногу успокоилась. Башкирское войско распустили по домам.
Примечания
1. Етеган — созвездие Большая Медведица, малый Етеган — Малая медведица. Акбузат и Кукбузат — клички мифических крылатых коней. Тимерказык — Полярная звезда. Маррих — Марс. Муштарих — Меркурий.
2. Остабика — жена муллы.
3. Абельхаит — вода вечности.
4. Мизан — название седьмого месяца солнечного года, соответствующего периоду 22 сентября — 21 октября.
5. Баш — голова, главный; корт — волчий вожак.
6. Кортба — белуга; здесь тоже в основе лежит «корт», то есть наиглавнейшая из рыб.
7. О гибели Бушман-бея подробно рассказывается в первой книге романа «Кинзя».
8. Аккош — лебедь.
9. Пайгамбар — пророк, Гайса — мусульманское имя Иисуса Христа.
10. Кортка — в современном языке — старуха.
11. Чеглок — сокол-белогорлик.
12. Сурень — апрель, кукушкин месяц — май.
13. Нойон — калмыцкий феодал.
14. Чачам (казах.) — мама. На башкирском — эсэй.
15. Шубат — напиток из верблюжьего молока.
16. Уреш — праздник первой зелени.
17. Лу-сар — месяцы февраль, март.
18. Алтан-Цеджи — (золотая грудь) легендарный мудрец.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |