1
Какой жанр «Капитанской дочки»? Вопрос кажется странным — автор отвечал на него и определенно, и категорически: исторический роман. Еще в 1830 году, размышляя об этом жанре, он писал: «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании». Кажется, ясно? В самом деле, разве «Капитанская дочка» не соответствует этому пушкинскому пониманию романа? Разве в ней не раскрыта историческая эпоха народного восстания, развитая на основе вымышленного повествования?
Когда «Капитанская дочка» была написана и рукопись передана цензору, Пушкин писал ему 25 октября 1836 года: «Имя девицы Мироновой вымышленное. Роман мой основан на предании...»
И все же пушкинское определение жанра собственного произведения не принимается. «Капитанскую дочку» именуют повестью. Основание? Небольшой ее размер; традиционное же представление о романе связано с его величиной.
«Капитанскую дочку» определяют и как исторический роман того типа, который создал Вальтер Скотт (основан на обязательном любовном сюжете). Оттого и утверждается, что история любви и женитьбы главного героя Гринева составляет его содержание.
Не менее распространен взгляд, что Пушкин написал «семейную хронику», историю двух патриархальных семей — Гриневых и Мироновых. Происхождение подобного толкования «Капитанской дочки» (принятого многими советскими пушкинистами) крайне интересно и поучительно, и потому оно заслуживает самого пристального внимания.
Нередко можно встретить определение «Капитанской дочки» как исторического романа. Но при этом особенности и своеобразие именно пушкинского исторического романа не анализируются, не выявляются. Эпитет — исторический — толкуется лишь в том смысле, что в «Капитанской дочке» описываются не современность, а события прошлого века.
И, наконец, последняя точка зрения: форма «Капитанской дочки» — воспоминания, и потому повествование ведется от имени Гринева, а Пушкин выступает лишь как издатель его «записок». Рассмотрение мемуарной формы «Капитанской дочки» не только не помогло пониманию жанра, но еще более осложнило его изучение. Еще более потому, что при этих условиях возникает новая и, пожалуй, самая трудная проблема. В чем же ее суть? Если автор — рассказчик Гринев, то какова же в этом случае позиция другого автора — Пушкина?
Пушкиноведение противоречиво решает эту задачу. Одни полагают объявление Гринева «автором» простой мистификацией Пушкина и ссылаются на «Повести Белкина». Гринев, мол, такой же автор, как и Белкин. Другие доказывают, что недалекий, близкий по своему умственному уровню к Митрофану Простакову, Гринев просто не мог так писать, не мог поднимать значительных общественных и нравственных вопросов, которые подняты в «Капитанской дочке». Все это, говорят они, по плечу только Пушкину. Третьи предпочитают уклончивые ответы. Конечно, пишут они, необходимо доверять Пушкину и признавать авторство Гринева, но в отдельных случаях, временами, Пушкин, несомненно, использует Гринева для высказывания своих убеждений, в гриневских словах проявляются взгляды Пушкина.
Определение жанра «Капитанской дочки» должно дать исследователю ключ к пониманию романа в целом. Вот почему, несмотря на трудности, приступая к анализу пушкинского произведения, необходимо прежде всего заняться выяснением его жанра.
2
История возникновения концепции «Капитанской дочки» как «семейной хроники» очень поучительна. Можно с точностью установить время и причины, обусловившие ее появление. Ее выдвинул Аполлон Григорьев в 1859 году. Критик не анализировал, не рассматривал «Капитанскую дочку», но, исходя из своих почвеннических убеждений, толковал Пушкина как выразителя истинно русских идеалов, воплотившего «высшие стремления и весь дух кротости и любви...»
Пушкинский идеал, по Григорьеву, полнее всего выразился в Белкине. «Тип Ивана Петровича Белкина был почти любимым типом поэта в последнюю эпоху его деятельности. Какое же душевное состояние выразил нам поэт в этом типе и каково его собственное душевное отношение к этому типу, влезая в кожу, принимая взгляд которого он рассказывает нам столь многие добродушные истории, между прочим «Летопись села Горохина» (В ту пору название произведения читалось ошибочно. — Г.М.) и семейную хронику Гриневых, эту родоначальницу всех теперешних «семейных хроник»?»1
Так было «слово найдено». Навязанный «Капитанской дочке» жанр «семейной хроники» делал возможным представлять Пушкина создателем «положительного русского человека», влюбленного в патриархальный помещичий быт со «смиренным Савельичем». Более того, подобное определение полемически отвергало господствовавшее до того представление о романе как летописи событий великого народного мятежа. Наиболее последовательно такой взгляд на пушкинский роман был до Григорьева высказан П.А. Вяземским. В статье 1847 года он писал: «В «Капитанской дочке» история пугачевского бунта или подробности о нем как-то живее, нежели в самой истории. В этой повести коротко знакомишься с положением в России в эту странную и страшную годину. Сам Пугачев обрисован метко и впечатлительно. Его видишь, его слышишь».
Аполлон Григорьев написал свою статью через двенадцать лет после Вяземского и назвал ее «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина». Вряд ли случайно критик почти повторил название статьи Вяземского — «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина». «Взгляду» западника Вяземского он противопоставил свой «Взгляд». По мнению Вяземского, Пушкин создал историческую хронику, рассказ о страшной године пугачевского бунта, запечатлев мастерски в «сжатой картине» Россию «от крепости Белогорской вплоть до Царского Села». Герои пушкинского романа «принадлежат русской былине о Пугачеве»2. Аполлон Григорьев утверждает: нет, Пушкин написал «семейную хронику» и рассказал «добродушную историю» о частной жизни Гринева. Критик замалчивает образ Пугачева и декларативно объявляет Пушкина певцом смиренности, которая полнее всего и раскрывает «русский тип». В этом он видит величие Пушкина и секрет его огромного влияния на литературу. «Все наши жилы бились в натуре Пушкина, и в настоянную минуту литература наша развивает только его задачи — в особенности же тип и взгляд Белкина. Белкин, который писал в «Капитанской дочке» хронику семейства Гриневых, написал и «хронику семейства Багровых»...»3.
Единомышленник Аполлона Григорьева Н.Н. Страхов, продолжив борьбу с западниками за «своего» Пушкина, характеризовал его как родоначальника истинной народности, которая, по убеждению критика, наиболее полно выражалась в создании русского национального характера с его смирением и кротостью. Вслед за А. Григорьевым Н. Страхов видел образное выражение этого идеала у Пушкина в смиренном «белкинском» начале. Вот почему была подхвачена мысль о создании Пушкиным жанра «семейной хроники». В статье, напечатанной в 1869 году и посвященной «Войне и миру», он сопоставляет толстовский роман с «Капитанской дочкой»: «"Капитанская дочка" тоже не исторический роман, т. е. вовсе не имеет в виду в форме романа рисовать жизнь и нравы, уже ставшие для нас чуждыми, и лица, игравшие важную роль в истории того времени. Исторические лица — Пугачев, Екатерина — являются у Пушкина мельком, в немногих сценах, совершенно так, как в «Войне и мире» являются Кутузов, Наполеон и пр. Главное же внимание сосредоточено на событиях частной жизни Гриневых и Мироновых, и исторические события описаны лишь в той мере, в какой они прикасались к жизни этих простых людей. «Капитанская дочка», собственно говоря, есть хроника семейства Гриневых; это тот рассказ, о котором Пушкин мечтал еще в третьей главе «Онегина», — рассказ, изображающий «преданья русского семейства». «Капитанская дочка» есть рассказ о том, как Петр Гринев женился на дочке капитана Миронова»4.
Тенденциозность подобного толкования пушкинского романа очевидна. Хотелось бы только подчеркнуть эту откровенность толкования «Капитанской дочки» в угоду любимой идее: критик не только замалчивает важнейшие в романе картины крестьянского восстания, но объявляет Пугачева эпизодическим лицом, утверждая, что Пушкин изобразил Пугачева «мельком». В романе четырнадцать глав; из них в восьми главах присутствует Пугачев — как правило, в качестве центрального персонажа, от которого зависит судьба Гринева и Маши Мироновой. О последней встрече Гринева с Пугачевым (в Москве, в момент казни последнего) сообщает «издатель» — Пушкин.
3
Исследователи, усматривающие генетическую связь между жанром «Капитанской дочки» и романами Вальтера Скотта, опираются на реальные факты. Вальтер Скотт — создатель исторического романа. Пушкин высоко ценил творчество и художественные достижения английского писателя. Читая исторические романы, русские и французские, Пушкин рассматривает их через призму опыта и открытий Вальтера Скотта. Закономерным было использование этого опыта самим Пушкиным, когда он писал «Арапа Петра Великого» и «Капитанскую дочку».
Но, к сожалению, отношение Пушкина к Вальтеру Скотту часто толкуется односторонне и предвзято, более того — зависимость Пушкина от английского романиста приобретает у некоторых пушкинистов гипертрофированный характер. Примером может служить формула, предложенная в свое время Д.П. Якубовичем: «"Капитанская дочка" — последнее звено длительного и упорного (? — Г.М.) процесса, условно могущего быть названным вальтер-скоттовским периодом Пушкина»5.
Не было такого периода у Пушкина. Свой категорический вывод исследователь стремился подтвердить примерами зависимости мотивов, ситуаций и образов «Капитанской дочки» от исторических романов Вальтера Скотта — зависимости, установленной на основе чисто формальных сопоставлений. Уже давно была доказана несостоятельность подобной методологии. А в то же время общий вывод, что «Капитанская дочка» написана по образцу исторических романов Вальтера Скотта, сохраняется до сих пор и утверждается пушкиноведением как объективная истина. На этом основании, в частности, делается заключение, что в соответствии с историческими романами английского писателя в основе «Капитанской дочки» лежит любовный сюжет — история любви и женитьбы Гринева.
В действительности все было сложнее. Отношение Пушкина к Вальтеру Скотту не было однозначным — оно менялось на протяжении творческой жизни поэта и потому требует тщательного исследования. Пушкин не только усваивал опыт Вальтера Скотта, но преодолевал свойственные его романам недостатки, решительно обновлял жанр исторического романа. И осуществлялось это — прежде всего и главным образом — в процессе работы над «Капитанской дочкой».
Известно, что решающим условием верного понимания художественного произведения является рассмотрение его по законам, которые создает для себя сам художник. Как же можно судить о жанре «Капитанской дочки» по законам исторического романа Вальтера Скотта? Не ясно ли, что при таком подходе мы будем навязывать Пушкину свои выводы и суждения, а не извлекать их из самой художественной структуры написанного им романа. Исследователю гораздо важнее, доверяя автору, стремиться понять то индивидуальное, что присуще ему, увидеть те открытия, то обновление жанра Пушкиным, которые и определили роль «Капитанской дочки» в дальнейшем развитии русского романа.
В чем же Пушкин видел заслугу английского писателя, что из его опыта оправданно использовал в своем творчестве? Величие Вальтера Скотта — в историзме его мышления. Он потому создал подлинно исторический роман, что впервые, описывая прошлое, воссоздавал конкретно данное время в его индивидуально неповторимом облике: не только верно изображал национально обусловленные быт, культуру, костюмы, обстоятельства жизни, но и тип сознания исторических деятелей и вымышленных героев именно данной эпохи. И еще: «главная прелесть» Вальтера Скотта, по Пушкину, в том, что, читая его романы, «мы знакомимся с прошедшим временем» «домашним образом». И, наконец, как Шекспир и Гете, Вальтер Скотт «не имеет холопского пристрастия к королям и героям». Его герои «просты в буднях жизни, в их речах нет приподнятости, театральности, даже в торжественных случаях, так как величественное для них обычно».
Глубокое понимание художественных открытий Вальтера Скотта и высокая оценка его романов объясняются прежде всего тем, что Пушкин сам стал на позиции историзма. Оттого оказывались возможными и творческое усвоение достижений английского романиста и творческий спор с ним.
Расхождение определялось различием художественных методов: Вальтер Скотт был романтиком, Пушкин — реалистом. Потому и характер историзма у писателя-реалиста был иным — исторический реализм позволял открывать и в современности, и в прошлом закономерности общественного развития. Знакомство с трудами французских историков, открывших причину революций в непримиримых социальных противоречиях классов феодального общества, обогащало Пушкина, повышало потенциал его художественного исследования действительности. Историзм, умноженный на реализм и социальный анализ человека и общества, в котором он живет, позволил Пушкину понять главную художественную слабость романов Вальтера Скотта. Его герои жили в среде, обусловленной характером и особенностями исторического и национального развития, они были точно вписаны в обстановку данной национальной культуры. Но судьбы их оказывались независимыми от обстоятельств социального бытия, от закономерностей общественного развития. Их поступки, действия, их жизнь определялись в конечном счете любовными отношениями. Двигателем событий, таким образом, оказывался любовный сюжет.
Социологизм мышления Пушкина не мог не внести кардинальных изменений в структуру художественного произведения и прежде всего в понимание сущности и функции сюжета. Сюжет, как и характеры, необходимо обнаруживать в самой конкретно-исторической, исполненной социальных противоречий действительности. Любовный же сюжет привносился в произведения различных жанров, посвященных отличным друг от друга историческим эпохам. Оттого любовный сюжет не мог быть организатором и демиургом судеб героев исторического романа «Капитанская дочка»: художественное исследование грозного времени народной войны за свободу открыло Пушкину иные силы, которые определяли и поступки героев, и их жизнь.
Но внесение в произведение открытого в самой действительности сюжета вовсе не означало отрицания в романе или повести, в драме или комедии роли (иногда очень значительной) любовных отношений. Все дело в том, что сами эти отношения, частные судьбы людей оказывались зависимыми от обстоятельств их социального бытия.
Первым опытом Пушкина в создании произведения с безлюбовным сюжетом была трагедия «Борис Годунов». В 1833 году, когда записывались планы романа о Пугачеве, Пушкин закончил повесть «Пиковая дама». Не любовь, но власть денег двигала всеми поступками Германна, заставляя его использовать и любовь для достижения цели. В повести было показано, что алчность и наполеонизм Германна не пощадили высокого чувства и он, не задумываясь, надругался над любовью Лизаветы Ивановны. Власть денег — это та сила, которая была открыта Пушкиным для русской литературы.
Утверждение реализма и социологического мышления приводили уже в 1830-е годы писателей-реалистов к новому пониманию сюжета, к скептическому отношению к любовной интриге как универсальной силе, способной завязать действие в любом произведении. Характерный пример — творчество Гоголя, писателя, тесно связанного с Пушкиным, справедливо называвшего Пушкина своим учителем.
Во многих произведениях Гоголя тех лет любовный сюжет не завязывает действия. Комедия «Ревизор», в этом смысле, носила демонстративно-вызывающий характер — в ней был не только новый, открытый в самодержавно-бюрократическом обществе сюжет, но еще и злая пародия на традиционную любовную интригу: двойное объяснение Хлестакова в любви — жене и дочери городничего.
Позже Гоголь в «Театральном разъезде» так определил новаторство своей безлюбовной комедии «Ревизор»: «...Если принимать завязку в том смысле, как её обыкновенно принимают, то-есть в смысле любовной интриги, так ее точно нет. Но, кажется, уже пора перестать опираться до сих пор на эту вечную завязку. Стоит вглядеться пристально вокруг. Всё изменилось давно в свете. Теперь сильней завязывает драму стремление достать выгодное место, блеснуть и затмить, во что бы то ни стало, другого, отомстить за пренебреженье, за насмешку. Не более ли теперь имеют электричества чин, денежный капитал, выгодная женитьба, чем любовь?»6.
Открытия Пушкина Гоголь не только освоил и развил творчески в своих художественных произведениях, он великолепно теоретически сформулировал проблему сюжета, назвав три новых силы, которые подчиняют все человеческие отношения, три «электричества» — чина, денежного капитала, выгодной женитьбы. «Электричество чина» и завязывает блистательно действие «Ревизора».
В.Г. Белинский в статье 1843 года констатировал, что одним из главных недостатков современной литературы является отсутствие «истины, действительности» не только в характерах, но и в сюжете: «Интрига всегда завязана на пряничной любви, увенчивающейся законным браком, по преодолении разных препятствий. Любовь у нас во всем — в стихах, в романах, в повестях, в трагедиях, в комедиях и в водевилях. Подумаешь, что на Руси люди только и делают, что влюбляются, да, по преодолении разных препятствий, женятся...» Далее Белинский ссылается на уже известные нам слова Гоголя, что в современных условиях больше завязывает драму денежный капитал, выгодная женитьба, чем любовь. И комментирует: «Гоголь сказал правду»7.
Вопрос о сюжете приобрел актуальное значение. В 1842 году выступил Герцен с программной статьей («По поводу одной драмы»), в которой на многочисленных примерах, взятых из европейской литературы, раскрыл искусственность любовных сюжетов при изображении жизни, указал на неизбежность трагических финалов героев исторических и современных романов и пьес, авторы которых, вопреки правде бытия, заставляли их кружиться в беличьем колесе любовных перипетий8.
Закономерным для русской литературы было и выступление Чернышевского на ту же тему — о господстве в мировой литературе любовных сюжетов: «...Привычка изображать любовь, любовь и вечно любовь заставляет поэтов забывать, что жизнь имеет другие стороны, гораздо более интересующие человека вообще; вся поэзия и вся изображаемая в ней жизнь принимает какой-то сантиментальный, розовый колорит; вместо серьезного изображения человеческой жизни произведения искусства представляют какой-то слишком юный... взгляд на жизнь...»9.
Опыт мировой литературы свидетельствовал, что любовный сюжет суживал масштаб художественного исследования действительности, обеднял человека, не раскрывал его подлинно драматических отношений с реальным миром.
В этой связи Чернышевский указал и на тот недостаток исторических романов Вальтера Скотта, который до него увидел и понял Пушкин: «Исторические романы Вальтера Скотта основаны на любовных приключениях — к чему это? Разве любовь была главным занятием общества и главною двигательницею событий в изображаемые им эпохи?»10.
Программная новизна «Капитанской дочки» в том и состоит, что не любовь, а народная борьба стала «двигательницею событий» этого романа. В нем Пушкин прибегает к приему (с таким блеском примененному им в «Повестях Белкина») обманного использования традиционных форм повествования, «игры» с привычными сюжетами. Так, например, в «Станционном смотрителе» читателю подбрасывался знакомый сюжет — совращение бедной девушки богатым дворянином. И читатель знал: конец будет печальным. Но «Станционный смотритель» неожиданно завершался изображением счастливой в браке Дуни. На глазах читателя ломалась традиция, сюжет развивался в непредвиденном направлении. Такой прием наглядно показывал принципиально новое понимание сюжета, что помогало читателю увидеть скрытые от всех силы, определяющие человеческую жизнь.
Нечто подобное мы обнаруживаем и в «Капитанской дочке». Рвавшийся из родного гнезда Гринев, прибыв на службу в Белогорскую крепость, знакомится с дочкой капитана Миронова Машей и влюбляется в нее. Девушка отвечает взаимностью, рождается любовь — все происходит в духе традиции. Оттого и центральная глава этой части соответственно называется «Любовь». Читатель, воспитанный на традиции, и в частности на романах Вальтера Скотта, быстро догадывался, как будут развиваться события. И вдруг — неожиданность: любовный сюжет обрывается, все рушится. Петруша Гринев написал письмо родителям, прося благословения на брак с Марьей Ивановной Мироновой. Но получает исполненное угроз письмо отца: отказывая в благословении, он обещает: «...Собираюсь до тебя добраться да за проказы твои проучить тебя путем, как мальчишку, несмотря на твой офицерский чин...»
Давая Маше прочесть ответ отца, Гринев признает: «Всё кончено». Маша соглашается: «Видно, мне не судьба... Родные ваши не хотят меня в свою семью. Буди во всем воля господня!» «Покоримся воле божией».
Так, по родительской воле, только было обозначившийся любовный сюжет романа завершает свое течение. Гринев точно определяет положение: «всё дело пошло к черту!» Он признается: «Дух мой упал. Я боялся или сойти с ума, или удариться в распутство». Такая реакция «несчастного любовника» на окончание любовной истории подчеркивает слегка иронический характер названия главы — «Любовь».
Вот в этот момент крушения любовного сюжета вторгается в повествование неведомая читателю объективная сила, которая и определяет дальнейшее движение сюжета романа и судьбы героев. Гринев откровенно пишет, что не любовь станет направлять его в дальнейших «странных обстоятельствах жизни»: «Неожиданные происшествия, имевшие важное влияние на всю мою жизнь, дали вдруг моей душе сильное и благое потрясение». «Неожиданным происшествием» явилась «пугачевщина»! Именно так и называется следующая глава.
Пугачевщина и имела решающее влияние на жизнь героев. Она обусловливала не только ход дальнейших событий, но и судьбы Гринева и Маши Мироновой. Более того, она способствовала (в этом с удивительной наглядностью проявилось новаторство Пушкина) благоприятному разрешению любовной коллизии (Гринев — Маша Миронова), грубо разрушенной старшим Гриневым. Пугачев «благословил» любящих.
Сюжет, являясь и историей характера, полнее всего раскрывает духовный мир героя.
Гринев-мемуарист — один из главных героев романа. Он написал историю своей жизни за два года. Не любовь, но события восстания стали школой воспитания семнадцатилетнего офицера: он возмужал, многое узнал, душевно обогатился, сохранил свою честь, проявил отвагу в беспримерных обстоятельствах, оказался способным отстоять и защитить в трудных испытаниях свое счастье. Оттого эти два года жизни надолго запомнились ему, оттого он счел себя обязанным рассказать о пережитом и прежде всего о своих «странных» приятельских отношениях с Пугачевым.
Закономерно и Пугачев занял в романе центральное место. Его характер динамически раскрыт именно в событиях и перипетиях восстания.
4
Что же определило решение Пушкина придать своему историческому роману мемуарную форму? Ему нужен был свидетель событий крестьянского восстания — свидетель, не только наблюдавший восстание (штурм крепости, осаду Оренбурга, установление новых порядков, заседание «военного совета» Пугачева и т. д.), но и знакомый с фактами жизни Пугачева и его товарищей, взаимоотношениями руководителей восстания. Этот свидетель должен был в ходе «происшествия» попадать в ситуации прямой зависимости от мятежников и, благодаря вмешательству Пугачева, выходить невредимым, да еще и облагодетельствованным (плен и помилование, помощь в спасении Маши от притязаний Швабрина).
Вот почему так важен был «выбор» мемуариста. Мемуарист должен был отвечать многим требованиям, которые ставил перед ним его создатель Пушкин. Рассказчиком-свидетелем избирался дворянин. Для него было естественным неприятие и осуждение восстания и всех мятежников. В этом проявлялся социально обусловленный дворянский характер убеждений рассказчика. Конечно, данное обстоятельство обеспечивало цензурное прохождение «Капитанской дочки» — Гринев не принимал восстания, называл его руководителей, в том числе и Пугачева, в духе официальных документов «злодеями». Подобные оценки звучали совершенно искренне.
Но дело не только в цензуре. Пушкин ставил более важную задачу — показать двойственность позиции Гринева: осуждая, не принимая восстания, он принужден был свидетельствовать не только о кровавых расправах Пугачева, но и о его человечности, гуманности, справедливости и великодушии. Ценность таких показаний Гринева увеличивалась именно оттого, что их давал противник мятежников.
Вот почему огромную роль при выборе рассказчика играли его нравственные качества. Гринев добр, честен, благороден — это признаки и его личности, и его дворянского положения. Пушкин подчеркивал данное обстоятельство эпиграфом к роману: «Береги честь смолоду». При этом он уточнял происхождение афоризма. Это пословица, в которой аккумулировалась народная мудрость.
Проблема чести, в понимании Пушкина, нуждается в пояснении. В одной из заметок, посвященных размышлениям писателя о дворянстве, мы читаем: «Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству (чести вообще). Не суть ли сии качества природные? Так; но образ жизни может их развить, усилить или задушить. Нужны ли они в народе, так же как, например, трудолюбие? Нужны, ибо они охрана трудолюбивого класса, которому некогда развивать сии качества».
Итак, честь (независимость, храбрость, благородство) — основа нравственного кодекса людей всех классов, ибо она носит «природный» характер. Честь свойственна и дворянству, и «трудолюбивому классу» — оттого народ и сформулировал в пословице свое понимание «природной» морали. Но социальные условия жизни мешают и дворянам, и крестьянам воспитывать эти качества («образ жизни может их развить, усилить или задушить»). Крестьянам, находящимся в рабской зависимости, нет времени воспитывать эти качества. Социальная практика дворян — их помещичья, военная и чиновная деятельность — душит эти качества. И дворяне слишком часто не исполняют своего долга — беречь честь. Значит, «природные» качества менее всего «задушены» в юном возрасте, когда социальная практика еще не растоптала добрые начала личности только еще вступающего в жизнь дворянина.
Оттого-то Пушкин определяет возраст своего героя — семнадцать лет. Цифра эта не случайна. Вспомним «Повести Белкина»: юным героиням — Дуне Выриной, Лизе Муромцевой, Маше Г. — по семнадцати лет. Этот возраст счастливой юности, по Пушкину, как бы делал их свободными от социальной морали, способными на «бунт», на борьбу за свое счастье, на протест против деспотической воли родителей.
Семнадцатилетним юношей вступил в самостоятельную жизнь Гринев и волей обстоятельств — «пугачевщины» — попал в орбиту восстания, которое «чудесно» изменило его жизнь. Участвуя в событиях, он сохранил честь — проявил храбрость, благородство, честность. Сбереженная с молодости честь позволила Гриневу на склоне его жизни, когда он писал воспоминания, быть благородным в описании всего виденного, быть честным, быть благодарным за добро Пугачеву. Честь помогла быть искренним и в неприятии вооруженной борьбы народа, и в симпатиях к своему «странному приятелю» Пугачеву.
Отсутствие стройной системы убеждений определило известную свободу поведения — ему, юному офицеру-дворянину, еще чужд социальный стереотип мышления и поведения. И, несмотря на то, что социальный инстинкт подсказывал отрицательное отношение к «бунтовщикам», мятежникам, «преступникам», Гринев в реально возникавших ситуациях больше доверял личным впечатлениям. Как дворянин он считал, что бунтовщик Пугачев — злодей и враг. Как человек, испытавший на себе его милости, он полагал своим долгом сказать правду о его поведении, не считаясь с тем, что она противоречит официальному мнению о Пугачеве. Личный опыт оказывался более значимым, чем социальный. Именно такой честный свидетель-мемуарист и нужен был Пушкину. Создание образа рассказчика Гринева — замечательная победа Пушкина, автора «Капитанской дочки».
Честность Гринева-мемуариста позволила ему раскрыть никому не ведомую правду о руководителе восстания Пугачеве, а значит, и правду о народной борьбе за свободу. Попав в драматическую ситуацию — оренбургский губернатор отказывается помочь в освобождении Маши Мироновой из-под власти Швабрина, — Гринев принимает совершенно «неправильное», с дворянской точки зрения, решение — обратиться за помощью, за справедливостью к Пугачеву!
Вспомним сцену: Пугачев и Гринев едут выручать Машу. Пугачев спрашивает:
«— О чем, ваше благородие, изволил задуматься?
— Как не задуматься, — отвечал я ему. — Я офицер и дворянин; вчера еще дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни зависит от тебя.
— Что ж? — спросил Пугачев. — Страшно тебе?
Я отвечал, что, быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на его пощаду, но даже и на помощь.
— И ты прав, ей-богу прав! — сказал самозванец... — Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья».
Мемуарист ничего не скрывал от потомков: ни своих поступков, ни своих раздумий: «Я думал также и о том человеке, в чьих руках находилась моя судьба и который по странному стечению обстоятельств таинственно был со мною связан».
Как видим, избрание рассказчиком Гринева себя «оправдало» — он отлично и честно выполнял ответственную роль свидетеля. Этому благоприятствовало и то обстоятельство, что рассказчиком был писатель. Гринев сообщал о себе, что еще в Белогорской крепости в нем «пробудилась охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов». После пугачевского восстания Гринев продолжал свои литературные занятия — писал стихи. Он сообщает: «...Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков... очень их похвалял». Гринев «был освобожден от заключения в конце 1774 года». Сумароков, прославленный русский поэт, умер в 1777 году. Следовательно, со стихотворными опытами Гринева он познакомился в 1775—1776 годах.
Любовь к литературе и обусловила его решение заняться написанием мемуаров. Избрание мемуарной формы романа — еще одно свидетельство необыкновенной исторической зоркости и исторической чуткости Пушкина. Дело в том, что характерной особенностью духовного развития людей XVIII века явилось их стремление вести автобиографические записки, писать мемуары. Их воодушевляло желание рассказать о своей жизни и своем времени.
Пушкин в течение всей своей сознательной жизни изучал историю русского XVIII века — политический и социальный строй самодержавного государства, быт, культуру народа и образованного общества, литературу, искусство, театр. Так он столкнулся с фактами ведения автобиографических записок и известными историческими лицами (Екатериной II, Е.Р. Дашковой), и известными писателями (Г.Р. Державиным, И.И. Дмитриевым), и простыми людьми.
Эта начатая в XVIII веке традиция была продолжена и в XIX — многие писали мемуары в 1800—1820-е годы. Некоторые из них, например воспоминания Н. Дуровой, Пушкин подготавливал для публикации в «Современнике». Неопубликованными воспоминаниями поэта Ивана Дмитриева он пользовался при написании «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки».
В мемуарах история изображалась «домашним образом», и в этом была их главная «прелесть». В автобиографических записках оказывались запечатленными не только быт, обычаи, нравственная жизнь, частные и политические интересы и события, разговорный язык эпохи, но и личность мемуариста. Запись воспоминаний о прожитом и увиденном с необыкновенной выразительностью и безыскусственностью передавала самосознание пишущего, его размышления не только о своей личной жизни, но и о ее связях со своим временем, с историей. Характерный пример — мелкий чиновник Винский, живший во вторую половину XVIII века, создал записки о своей жизни и знаменательно назвал их «Мое время».
Потребность рассказать о своем времени, — а точнее, о самом главном событии «своего времени», «пугачевщине», — и явилась причиной, заставившей Гринева взяться за перо. Тем самым мемуары Гринева становятся важнейшим исторически конкретным документом, красноречиво характеризующим личность Гринева, его нравственные и политические убеждения.
Мемуарист Гринев — истинный дворянин, убежденный противник «насильственных потрясений», верный присяге офицер, — он в то же время чувствовал себя обязанным сохранить память о важном «происшествии» русской истории, сообщить правду о восстании и его руководителе Пугачеве. При этом, как мы уже видели, он не боялся отступать от официальных оценок Пугачева и пугачевщины и потому смело высказывал свою благодарность Пугачеву за добро, сделанное ему.
Обо всем этом необходимо говорить подробно, ибо в литературе, посвященной «Капитанской дочке», бытует несправедливое мнение о Гриневе. Суждение, в свое время оброненное Белинским, что Гринев — это «ничтожный, бесчувственный характер», было некритически усвоено советским пушкиноведением. Гринева называют типичным недорослем, недалеким, но благородным дворянином, с узким умственным кругозором, сторонником «убогой философии истории», «бесхитростным выразителем охранительной идеологии» и т. д.
Подобное восприятие Гринева противоречит тексту романа. Мастерство Пушкина, проявившееся в создании сложного и уникального в русской литературе образа рассказчика — главного героя «Капитанской дочки» — оказалось непонятым. Уникальность образа Гринева-рассказчика, мемуариста в том, что, описывая свою жизнь в год восстания, он выступал своеобразным летописцем «пугачевщины».
Своеобразие же повествователя как летописца определяется его ролью в романе. Мы знаем, что он был свидетелем, и при этом свидетелем активным, ибо выступал главным героем описываемых событий, неразрывно связанным с сюжетом повествования. Сюжетное движение романа осуществляется через него или с его помощью; он выступает нередко организатором событий (вся история спасения Маши Мироновой). Эта роль рассказчика в сюжете романа обусловливала его связи со всеми героями и, естественно, субъективное отношение к ним в его повествовании. Швабрина Гринев не только не уважает, но и ненавидит. Машу безоглядно любит. С Пугачевым завязывает «странные приятельские» отношения.
Подобное положение рассказчика в сюжетном мире «Капитанской дочки» подсказывает нам понимание романа. Мы смотрим на мир глазами повествователя. Более того — мы не должны забывать, что этой его ролью в романе обосновывается отбор событий «происшествия»: здесь не объективный рассказ об истории пугачевского бунта (это сделал Пушкин в «Истории Пугачева»), но рассказ только о том, что видел рассказчик, в чем принимал участие.
Уже говорилось, как и почему было важно для Пушкина провести через весь роман гриневскую точку зрения на «пугачевщину», на «чудесные обстоятельства» его жизни, на всех участников трагических событий. Субъективность оценок передаст, с одной стороны, «таинственную» для самого рассказчика очарованность Пугачевым, с другой — нескрываемое презрение к Швабрину. Именно эта субъективность повествователя объясняет однозначность и однокрасочность изображения Швабрина. Недооценка или непонимание роли рассказчика как главного героя во всем сюжетном развитии романа рождает несправедливые упреки Пушкину, что Швабрин изображен «мелодраматически», односторонне, необъективно.
5
Заслуживает внимания и еще одна особенность построения образа рассказчика — он дан в романе в двух временных измерениях. Мы видим двух Гриневых — семнадцатилетнего юношу, только что начавшего военную службу, и пятидесятилетнего мемуариста, литератора, умудренного опытом, много повидавшего человека. Между ними не только временная, но и нравственная дистанция.
Гринев неоднократно сообщает, что записки свои он пишет в эпоху александровского царствования. Так, например, вспоминая о жестокой расправе капитана Миронова с башкирцем, Гринев сообщает: «Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра (курсив мой. — Г.М.), не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия». Текст романа ясно свидетельствует, что записки свои Гринев писал, видимо, в самом конце 1800-х или в начале 1810-х годов (до Отечественной войны). Следовательно, мемуаристу было за пятьдесят лет.
Вот этот пятидесятилетний мемуарист, стараясь быть объективным, описывает и оценивает семнадцатилетнего юношу. Вспоминая прожитое, честно и правдиво рассказывая о прошлом, он снабжает нарисованные картины сентенциями. Сентенции эти идут от лица многоопытного мужа — дворянина, помещика, литератора.
Гринев рос, воспитывался и жил во вторую половину XVIII века, то есть в эпоху расцвета литературы. Его стихи заметил и похвалил Сумароков. Другой писатель — Фонвизин — более близок ему: своим творчеством он способствовал его самосознанию. В замечательной комедии «Недоросль» Фонвизин, с присущей ему иронией, даже сарказмом, изобразил жизнь провинциального дворянства. И Гринев, вспоминая, смотрит на свою юность через призму фонвизинского восприятия жизни. Оттого в гриневских воспоминаниях сильно фонвизинское начало. Оно проявляется различно. Так, образ Савельича писался с учетом того, как Фонвизин изобразил своего дядьку Шумилова в стихотворении «Послание слугам моим» и Еремевну — мамку Митрофана в «Недоросле». Картина жизни мальчика в родном доме невольно заставляет вспомнить об условиях жизни и обучении Митрофана, о его отношениях с учителем Вральманом. Но фонвизинское начало проявилось с наибольшей полнотой в стихии иронии, пронизывающей первые страницы воспоминаний Гринева.
Как известно, Фонвизин тоже писал мемуары, которые назвал «Чистосердечные признания в делах моих и помышлениях». Они не были закончены писателем, а напечатали их только в 1830 году наследники писателя. Пушкин был знаком с записками. Писатель-сатирик насмешливо описывал свое детство, свои занятия, свою юность. Пушкин наделил своего героя Гринева-мемуариста редким даром иронии. Именно так написано начало воспоминаний, посвященных годам, проведенным в родительском доме.
«Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта...». «С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля».
Затем появился учитель-француз, который не понимал «значения этого слова», ибо в своем отечестве он был парикмахером, а попав в Пруссию, служил там солдатом. Весь эпизод об учителе французского языка Бопре выписан Гриневым в фонвизинском духе. «Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности», — свидетельствует Гринев. «Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, по он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, — и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу...»
Вспомним эпизод занятий Гринева-мальчика географией: в доме висела «без всякого употребления» географическая карта. «Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды...» В таком духе написана вся первая глава. Стилистическая доминанта главы — ирония — вынесена даже в ее название — «Сержант гвардии»!
Бопре согнали со двора. «Сержант гвардии» обрел полную свободу бездельничать и проказничать. «Тем и кончилось мое воспитание. Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками». Слово «недоросль» употреблено здесь в точном значении этого термина XVIII века — молодой дворянин, обучавшийся дома и еще не получивший свидетельства об образовании.
Непонимание пушкинского изображения Гринева в двух временных измерениях в конечном счете привело к стилистической глухоте исследователей романа — они не замечают иронического восприятия мемуаристом своего детства. Оттого, между прочим, описание им своей жизни воспринимается слишком прямолинейно — вот каков этот неуч-недоросль, дворянский сынок, гонявший голубей и научившийся здраво судить о свойствах борзого кобеля... Не менее странен и вывод, что Гринев (а следовательно, и Пушкин) с умилением описывает патриархальные нравы гриневского дома.
Ирония — любимый пушкинский метод изображения человеческих характеров. Наделение Гринева иронией — свидетельство сознательного стремления Пушкина подчеркнуть объективность рассказчика, его насмешливость по отношению к себе и помещичьим нравам той эпохи, его характер, лишенный тщеславия, гордыни и эгоизма. Ирония первых страниц записок Гринева призвана была сразу же вызвать доверие к его показаниям, к его летописи событий «пугачевщины».
Время работы Гринева над воспоминаниями имело для Пушкина важное значение: он писал их в начале XIX века, то есть до восстания декабристов. Его записки Пушкин получил после восстания 14 декабря — в середине 1830-х годов. «Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом», — так пишет в заключении романа Пушкин от своего имени — издателя. Следовательно, внук Гринева, передавший Пушкину рукопись, — его современник и ровесник: он родился в конце 1790-х годов. Приближение грозных событий «пугачевщины» ко времени написания «Капитанской дочки» входило в замысел Пушкина.
6
После того как мы выяснили композиционную и сюжетную роль рассказчика в «Капитанской дочке», естественно попытаться ответить на самые трудные, до сих пор не решенные пушкиноведением вопросы: какова же позиция Пушкина в записках, написанных от имени Гринева, как соотносятся взгляды на изображаемые события двух «авторов» — Гринева и Пушкина?
Рассматривая проблему «автора», М. Бахтин подчеркивал значение того случая, когда «условный автор», или рассказчик, вводится как носитель «особого словесно-идеологического, языкового кругозора, особой точки зрения на мир и на события, особых оценок и интонаций...» Именно такой случай мы наблюдаем и в «Капитанской дочке». И, хотя М. Бахтин об этом романе не говорит, выводы, сделанные им из подобных случаев, поучительны и их стоит помнить при решении нашей проблемы.
Далее М. Бахтин писал: «Эта особость, это отдаление условного автора или рассказчика от действительного автора и от нормального литературного кругозора может быть различной степени и различного характера. Но во всяком случае этот особый чужой кругозор, особая чужая точка зрения на мир привлекается автором ради ее продуктивности, ради ее способности, с одной стороны, дать самый предмет изображения в новом свете (раскрыть в нем новые стороны и моменты), с другой стороны, осветить по-новому и тот «нормальный» литературный кругозор, на фоне которого воспринимаются особенности рассказа рассказчика»11.
Из всего сказанного ранее о причинах создания Пушкиным образа рассказчика Гринева ясно, какой «продуктивностью» обладает он в «Капитанской дочке», как он был нужен Пушкину. Теоретические соображения М. Бахтина подтверждают наши выводы о принципиальном отличии точек зрения условного и подлинного автора романа.
Пушкин не прятался за рассказчика. Его позиция проявилась отчетливо в разных формах и прежде всего уже в факте создания образа рассказчика. Он наделен индивидуальным характером, ему как человеку присущи такие нравственные качества, которые позволяют выполнить роль летописца. Совершенно очевидно, что идеологическая программа рассказчика, в соответствии с правдой характера, заложена в этот образ самим Пушкиным. Гринев художественно оправданно делает все, что нужно Пушкину.
В этой связи полезно будет напомнить очень плодотворную мысль М. Бахтина: «Автор осуществляет себя и свою точку зрения не только на рассказчика, на его речь и его язык (которые в той или иной степени объектны, показаны), но и на предмет рассказа, — точку зрения, отличную от точки зрения рассказчика. За рассказом рассказчика мы читаем второй рассказ — рассказ автора о том же, о чем рассказывает рассказчик, и, кроме того, о самом рассказчике. Каждый момент рассказа мы отчетливо ощущаем в двух планах: в плане рассказчика, в его предметно-смысловом и экспрессивном кругозоре, и в плане автора, преломленно говорящего этим рассказом и через этот рассказ. В этот авторский кругозор вместе со всем рассказываемым входит и сам рассказчик со своим словом. Мы угадываем акценты автора, лежащие как на предмете рассказа, так и на самом рассказе и на раскрывающемся в его процессе образе рассказчика. Не ощущать этого второго интенционально-акцентного авторского плана — значит не понимать произведения»12. Можно признать, что этот обобщенный теоретический вывод ученого относится и ко многим авторам работ, посвященных «Капитанской дочке».
Продолжим рассмотрение проблемы взаимоотношений рассказчика и действительного автора «Капитанской дочки». Мы уже знаем, что Пушкин определил главную роль Гринева как роль свидетеля и летописца. Он ведет правдивый протокол происшествий, высказывая попутно свое мнение (всем памятные «сентенции»), но при этом должно учитывать, что он не властен в отборе и создании драматических ситуаций — их творцом является Пушкин. Гринев призван лишь честно засвидетельствовать, как в этих обстоятельствах вел себя он и как действовал Пугачев.
В ситуациях романа все дело! Именно их создание, их отбор, их расположение и выявляет особенно наглядно позицию Пушкина. Вспомним некоторые из них. Гринев едет в Белогорскую крепость и попадает в буран. Заблудившихся путников выводит к казацкому хутору неизвестный человек. Гринев достоверно рассказал о случившемся. Но сама драматическая, исполненная динамизма ситуация обладает своей особой содержательностью, она несет читателю значительно большую информацию, чем запись Гринева.
Яркий пример расхождения этих двух рядов содержания — передача Гриневым беседы Пугачева с хозяином хутора. Хозяин, всматриваясь в лицо Пугачева, спросил: «"Отколе бог принес?" Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо. Ну, а что ваши?»
— Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. — Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит; поп в гостях, черти на погосте. — "Молчи, дядя, — возразил мой бродяга, — будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит"».
Записав этот иносказательный поэтически-многозначительный разговор, Гринев констатирует: «Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора...» Искусство Пушкина в том и состоит, что читатель понимает больше Гринева-свидетеля: ситуация встречи двух казаков — красноречивый намек на готовящееся восстание. Происходит это потому, что Гринев записывает диалог, сочиненный Пушкиным, который и передает его точку зрения. Отношение Гринева к тексту диалога нейтральное: он выступает в данном случае не «автором», а протоколистом.
Обратим внимание и на слово «тогда» — как оно точно и многозначительно! Оно еще раз и в важном месте напоминает читателю о двух Гриневых. Семнадцатилетний участник событий не понимал тогда иносказательной речи Пугачева, а пятидесятилетний мемуарист понимает и потому может точно передать текст диалога. Его поэтическая иносказательность и выявляла позицию Пушкина.
Рассмотрим сцену присяги Пугачеву — народному государю — в Белогорской крепости. Дошла очередь и до Гринева. Пугачев не успел задать ему вопроса, будет ли он присягать «своему государю», как Швабрин, подойдя к Пугачеву, «сказал ему на ухо несколько слов». Пугачев, не взглянув на Гринева, приказал: «Вешать его!» Гриневу уже накинули на шею петлю, как вмешался в ход событий Савельич. Пугачев, узнав его, а через него и Гринева, отменил свой приказ. Гринев же не догадался, что вожатый и самозванец одно и то же лицо.
Тут-то и возникла напряженная ситуация. Пугачев осуществлял справедливый суд: кто присягал ему — того миловал, кто отказывался — казнил, как врага. Что было делать с Гриневым? Пугачев помнил о заячьем тулупчике, подарке Гринева. Но нельзя было нарушать принятый им обряд присяги. Гринев записывает о происходившем так: «Меня снова привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул мне жилистую свою руку. «Целуй руку, целуй руку!» — говорили около меня. Но я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению. «Батюшка Петр Андреич! — шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. — Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод... (тьфу!) поцелуй у него ручку». Я не шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: «Его благородие, знать, одурел от радости. Подымите его!» — Меня подняли и оставили на свободе».
Перед нами протокол происшествия, правда, изложенный субъективно, — Гринев сосредоточен на своих чувствах, испытанных в роковую минуту жизни. Но созданная Пушкиным ситуация бесконечно богаче протокола: она построена на испытании не только Гринева, но и Пугачева. Самозванец, желая помиловать «знакомца», отступает от своего долга. Действуя по справедливости, он обязан казнить отказавшегося от присяги офицера, как только что казнил Миронова. Преодоление конфликтной ситуации рисует нам духовно богатую личность Пугачева. Он проявляет мудрость и доброту, нам открывается редкая деликатность души простого казака, драгоценное нравственное качество — такт, когда, понимая, что Гринев не поцелует руку, Пугачев произносит с усмешкой иронические слова о том, что его благородие «одурел от радости»... Пугачев умно и тонко вышел из создавшейся ситуации, он не уронил достоинства своего сана государя, он, мужик, проявил чуткость к переживаниям Гринева, нашел благородный выход, помиловав человека, сделавшего ему добро. Драматическая ситуация, созданная Пушкиным, оказалась, как всегда, глубоко содержательной, как бы минуя рассказчика были показаны высокие нравственные качества личности самозванца.
Именно через эти ситуации оказывается непосредственное, прямое воздействие на читателя. В этой связи укажу на пример восприятия подобных сцен Мариной Цветаевой. Известно, что она решительнее многих отрицает авторство Гринева и более других упрекает Гринева в недалекости. Цветаева вспоминает только что приведенный нами эпизод, когда Гринев, отказавшийся присягать самозванцу, не узнает в нем вожатого. Не узнает после того, как первая встреча произвела на него огромное впечатление (даже во сне приснился!). При этом более всего Гринева поразили «сверкающие», «живые большие глаза» Пугачева. И все же, встретившись вторично с Пугачевым, Гринев не узнает его.
Цветаева с волнением пишет: «Я в Пугачеве на крыльце комендантского дома с первого чтения Вожатого узнала. Как мог не узнать его Гринев? И если действительно не узнал, как мне было не отнестись к нему с высокомерием? Как можно было — после того сна — те черные веселые глаза — забыть?»13.
Упреки эти парадоксально вскрывают позицию Пушкина. Отказываясь понять характер взаимоотношений двух авторов, Цветаева с «высокомерием» относится к Гриневу. Но в том и состоял замысел Пушкина, чтобы противопоставить искреннее признание Гринева (да, не узнал вожатого, своего спасителя!) читательской памяти. Ситуация, созданная Пушкиным, так содержательна, так поэтически выразительна, что читатель — и современный Пушкину, и будущий (в том числе и Марина Цветаева!) — не мог не узнать в самозванце вожатого, а узнав, не упрекнуть Гринева в забывчивости. Забывчивость Гринева усиливала воздействие «черных веселых глаз» Пугачева, обостряла восприятие образа народного государя. Так наглядно проявляется прямой контакт действительного автора — Пушкина — с читателем. Читатель чувствовал себя выше Гринева — и это оправданно, ибо он оказывался единомышленником Пушкина, а не Гринева, ему открывались истины, неведомые Гриневу, но воодушевлявшие Пушкина. Он постигал правду Пушкина, его поэтическую веру в будущее. Эту гипнотическую силу воздействия поэтической концепции Пушкина отлично поняла Цветаева, была заворожена ею. Именно потому она и говорит о создании Пушкиным «чары Пугачева».
И еще пример. Пушкин, автор «Истории Пугачева», знал из документов о жестоких расправах с помещиками, офицерами. В той же «Истории» он многократно подчеркивал и описывал карательные меры правительственных войск, которые тысячами казнили и пытали мятежников. Потому этот сюжет не мог быть обойден в «Капитанской дочке».
В данном случае мы сталкиваемся с ведущим структурным принципом романа — сопоставлением рассказа рассказчика и созданной Пушкиным ситуации. Гринев сообщает, что накануне штурма Пугачевым Белогорской крепости был «схвачен башкирец с возмутительными листами» (манифестами Пугачева). Комендант крепости капитан Миронов приказывает привести башкирца на допрос и расправу. Гринев сообщает об этой страшной сцене в бытовом плане. Жена Миронова Василиса Егоровна говорит: «Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик, перепугается. Да и я, правду сказать, не охотница до розыска. Счастливо оставаться».
Гринев-мемуарист поясняет, что «пытка в старину... была укоренена в обычаях судопроизводства». И вот привели башкирца: «Я взглянул на него и содрогнулся. Никогда не забуду этого человека. Ему казалось лет за семьдесят. У него не было ни носа, ни ушей». Пленный не отвечал на вопросы коменданта. Тогда он приказал: «Ребята! сымите-ка с него дурацкий полосатый халат да выстрочите ему спину». Потом выясняется, что у него не было и языка — так бесчеловечно расправилось с ним правительство за участие еще в бунте 1741 года. «Все были поражены. "Ну, — сказал комендант, — видно, нам от него толку не добиться. Юлай, отведи башкирца в анбар"».
Так мы узнаем от Гринева о жестокостях правительственных чиновников или офицеров, изуверстве их пыток и расправ со своими врагами. Пушкин же счел необходимым эту сцену поставить первой и уже только после нее говорить о жестокости Пугачева. Началась «пугачевщина». Ситуация кардинально переменилась — крепость взята Пугачевым и ее пленный комендант стоит перед судом народного государя. Пугачев не подвергает пытке Миронова. Он действует логично и умно — идет борьба, и при народе должно творить справедливый суд. Самозванец спрашивает Миронова: «Как ты смел противиться мне, своему государю?» На этот вопрос многие дворяне-офицеры отвечали раскаянием и соглашались ему присягать. Миронов отказался. Пугачев «мрачно нахмурился и махнул белым платком. Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице. На ее перекладине очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали мы накануне. Он держал в руке веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича, вздернутого на воздух». И в данной сцене мы наблюдаем различие содержания протокольной записи Гринева о случившемся и предложенной Пушкиным ситуации. Информация Пушкина богаче, глубже, она наводит на размышления. Читатель не может не сделать вывод: нельзя говорить, как это делает правительство, об исключительной жестокости Пугачева. Есть жестокость борьбы, и ее проявляют обе борющиеся стороны. Правительство осуществляет расправы. Логика борьбы заставляет Пугачева жестоко и беспощадно расправляться с теми, кто отказывается ему присягать. Потому глубоко символичен тот факт, что исполнителем приказа Пугачева — повесить Миронова — оказывается «изувеченный башкирец», которого еще накануне комендант велел пытать. И в то же время казнь Миронова с особой силой подчеркивает жестокость и беспощадность восстания.
Нет нужды перечислять все выразительные ситуации, созданные Пушкиным, — весь роман состоит из них.
Каков же художественный принцип и механизм проявления пушкинской позиции в мемуарах Гринева? Соотнесение рассказа условного автора с драматической ситуацией, создаваемой Пушкиным, носит динамический характер. При их пересечении, по законам индукции, возникает новая, особая, «возбудительная», по меткому слову Гоголя, сила — поэтическая концепция событий и характеров в романе. Поскольку же пушкинские ситуации, предложенные Гриневу для честного описания, в большинстве случаев посвящены «испытаниям» Пугачева, то главное содержание «Капитанской дочки» обусловлено поэтическим характером Пугачева, и через него оказалось возможным раскрытие пушкинской поэтической концепции будущей русской революции.
Закон поэтической индукции позволяет не только отчетливо представить себе разность уровней понимания «пугачевщины» Гриневым и Пушкиным, но и решить такой трудный в пушкиноведении вопрос, который до сих пор еще является камнем преткновения, — как толковать фразу Гринева: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» Каково отношение Пушкина к этой сентенции?
Обратим внимание на ее начало: «Не приведи бог видеть...» Здесь подчеркивается реальный факт — Гринев действительно наблюдал, видел начало и конец восстания, его поражение, казнь Пугачева с товарищами. Рассказчик констатировал и жестокость бунта, и его бессмысленность, то есть безрезультатность, что еще больше подчеркивало бесполезность жестокой борьбы. Вывод этот выражал эмпирическую правду о восстании и позицию дворянина.
Позиция Пушкина иная. В первой главе уже говорилось, что обреченность «русского бунта» открыта была в «Истории Пугачева». Потому не случайно Пушкин заставляет Гринева записать эту сентенцию — честный и добросовестный свидетель формулировал и правду о характере восстания. Читатель должен был знать этот объективный вывод: историзм убеждений Пушкина не допускал какой-либо идеализации событий, искажения истории. Но в то же время взгляды Гринева и Пушкина не совпадают. Правда Гринева эмпирична, однозначна, констатирующая факт — что видел, то и записал. Правда Пушкина глубоко исторична, прочно опирается на понимание социальной природы противоречий дворянства и крестьянства. И главное — Пушкин видит и понимает трагизм русского бунта.
В «Истории Пугачева» исследование причин восстания убедило Пушкина в социальной справедливости борьбы народа против рабства, угнетения и бесправия. О том же свидетельствовали опыт французской революции и теоретические выводы французских историков. Закономерность и оправданность борьбы русского крестьянства за свое освобождение от крепостного рабства, которая в русских условиях неизменно кончалась поражением, и рождала трагическую ситуацию русского бунта. Трагизм восстания обусловливал его поэтический ореол. Пушкин не знал и не мог знать возможного разрешения судьбы русской революции. Только художественное исследование великих событий крестьянской войны могло приоткрыть завесу, скрывающую будущее родины. Вот почему создание образа народа стало в центре внимания Пушкина-романиста.
Примечания
1. Григорьев А. Литературная критика. М., 1967, с. 177—178.
2. Вяземский П.А. Полн. собр. соч., т. 2. Спб., 1879, с. 377.
3. Григорьев А. Литературная критика, с. 184.
4. Страхов Н. Критические статьи об И.С. Тургеневе и Л.Н. Толстом. Изд. 4-е, т. 1. Киев, 1901, с. 222; 221—222; 224.
5. Якубович Д.П. «Капитанская дочка» и романы Вальтер Скотта. — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, 4—5. М.—Л., 1939, с. 165.
6. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч., т. 5. М.—Л., 1949, с. 142.
7. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 8. М., 1955, с. 387—388.
8. См.: Герцен А.И. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 2. М., 1954.
9. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч., т. 2. М.—Л., 1949, с. 83.
10. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч., т. 2, с. 84.
См. также выводы современного исследователя: «Одной из важнейших пружин действия и форм связи, возникающей между различными группами персонажей, является любовь, традиционная и почти обязательная тема всякого романа». Он же говорит об использовании В. Скоттом традиции, согласно которой главным героем выступал «первый любовник»: «Поэтому и в романах Скотта главным героем считался первый любовник — Уэверли, Гарри Бертрам, Генри Мортон и т. д.» (Реизов Б.Г. Творчество Вальтера Скотта. М.—Л., 1965, с. 428, 397).
11. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, с. 126.
12. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики, с. 127—128. (Интенция — замысел, идея, намерение.)
13. Цветаева М. Мой Пушкин. М., 1967, с. 114.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |