Днем 28 июня 1762 г. в столичном Казанском соборе при стечении публики и высшего духовенства в присутствии Екатерины был оглашен манифест о ее вступлении на самодержавный престол. Между тем, Петр III развлекался с придворными в Ораниенбауме, а утром этого дня направился в Петергоф, надеясь найти там свою супругу — на следующий день было намечено торжественное празднование дня Петра и Павла. Лишь с опозданием в несколько часов, случайно и из вторых рук узнал он, что, так сказать, заочно лишился российского трона. Бывшего самодержца арестовали и препроводили под конвоем в Ропшу. Здесь 6 толя его задушил А.Г. Орлов, брат фаворита новой императрицы и один из руководителей переворота. Впрочем, подробности этих событий — тема особая. Отметим лишь то, что имеет непосредственное отношение к последующему изложению.
Во-первых, свержение Петра III явилось полнейшей неожиданностью не только для народных масс, далеких от придворных интриг, но и для основной части дворянства, в особенности провинциального. «Что за зрелище для народа, — приводил А.И. Герцен слова тогдашнего французского посла в Петербурге, — когда он спокойно обдумает, с одной стороны, как внук Петра I был свергнут с престола и потом убит, с другой — как правнук царя Иоанна увязает в оковах,1 в то время, как Ангальтская принцесса овладевает наследственной их короной, начиная цареубийством свое собственное царствование» [41, т. 14, с. 372—373].
Глубоко ошибочным было утверждение выдающегося историка прошлого столетия С.М. Соловьева, что заговор Екатерины являлся следствием «всенародного недовольства». Комментируя такой взгляд как «явное преувеличение», С.М. Каштанов указывал: «Петром была недовольна часть высшей знати и гвардия, а так же духовенство. Дворянство же в целом радовалось манифесту о вольности. Крестьяне наивно верили и ждали, что за манифестом о дворянской вольности последует освобождение крепостных» [110, кн. 13, с. 605].
Во-вторых, сам переворот происходил далеко не так гладко, как в этом пыталась затем утвердить официальная пропаганда. У сторонников Екатерины в эти часы и дни было немало критических ситуаций, когда замысел заговорщиков висел, казалось, на волоске. В самый ответственный момент, когда сторонники Екатерины утром 28 июня агитировали в Петербурге гвардейские полки в свою пользу, им пришлось встретиться не только с колебаниями, но даже с глухим, а подчас и открытым сопротивлением. Так, подполковник артиллерии Л.А. Пушкин призывал солдат не поддаваться уговорам, а оставаться верными присяге. Когда измайловцы и семеновцы уже высказались в поддержку Екатерины, именно Преображенцы в ответ на призывы своих офицеров С.Р. Воронцова, П.И. Измайлова и П.П. Воейкова сохранять верность Петру III дружно кричали: «Мы умрем за него!» [40, с. 36]. Поведение офицеров, оставшихся верными присяге, для сторонников новой императрицы, естественно, было опасным. Многие из них (в том числе G. Р. Воронцов) были арестованы, а Л.А. Пушкин — сурово наказан. В то время, как приближенные к Петру III сановники, отбыв кратковременное задержание, были выпущены, Л.А. Пушкина заточили в крепость. После выхода оттуда вплоть до самой смерти в 1790 г. он уже никогда не служил Екатерине II. Любопытно, что это был по отцовской линии дед А.С. Пушкина, о котором последний в автобиографических набросках не без симпатии писал: «Лев Александрович служил в артиллерии и в 1762 году, во время возмущения, остался верен Петру III. Он был посажен в крепость и выпущен через два года. С тех пор он уже в службу не вступал и жил в Москве и в своих деревнях» [102, т. 12, с. 311].
Но и установив контроль над гвардией, сторонники Екатерины встречали в те дни сопротивление, что вынуждало их прибегать не только к угрозам, но и к прямому подкупу. Так, один из очевидцев утверждал: «Я лично видел, как один матрос плюнул в лицо гвардейцу, сказав при этом: «Ты, бессовестный тип, продал императора за два рубля» [147, с. 202]. Помимо ряда прямых свидетельств современников, наличие таких настроений подтверждается и некоторыми косвенными данными. Так, шефом Преображенского полка Петр III продолжал считаться до 28 июля 1762 г., т. е. целый месяц после своего свержения и гибели. Лишь после этого его заменила Екатерина II. Ф. Энгельс, занимавшийся, как известно, русской историей, позднее в письме К. Марксу 21 апреля 1863 г. назвал государственный переворот, совершенный Екатериной II, «низостью» и «дрянью» [5, с. 282].
Все это требовало обоснования: прямых прав на российский престол бывшая анхальт-цербтская принцесса не имела. Она могла быть императрицей либо «по мужу», либо «по сыну» (как регентша). Но умная и властолюбивая Екатерина не напрасно дожидалась почти два десятилетия своего часа, чтобы упустить из рук самодержавную власть.
Первым актом, оправдывавшим переворот, явился наскоро составленный манифест, оглашенный 28 июня в Казанском соборе, а затем отпечатанный и преданный гласности [97, т. 16, № 11582]. Отсутствие традиционных в таких случаях ссылок на правопреемство (это чуть позже Екатерина II станет именовать Елизавету Петровну «теткой», а Петра I — «дедом») заменялось напыщенной риторикой, призванной оказать воздействие на религиозные и патриотические чувства подданных. Текст документа, в котором имя Петра III не упоминалось, начинался словами: «Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом, а именно...». Далее против предшественника Екатерины выдвигались три основных обвинения. Во-первых, «потрясение и истребление» церкви с «подменою древнего в России православия и принятием иноверного закона»; во-вторых, заключение мира с Фридрихом II Прусским (имя его также названо не было, а он именован «злодеем»), в результате чего «слава Российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием чрез многое свое кровопролитие... отдана уже действительно в совершенное порабощение»; в-третьих, плохое управление, вследствие чего «внутренние порядки, составляющие ценность всего нашего Отечества, совсем испровержены». И как вывод из всего этого — заключительные слова манифеста: «Того ради, убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностию, принуждены были, приняв бога и его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных явное и нелицемерное, вступили на престол наш Всероссийский самодержавно, в чем и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили». Таков был первый пропагандистский камень, положенный в основание трона Екатерины. Второй явился 6 июля под названием «Обстоятельный манифест о восшествии ее императорского величества на всероссийский престол». Это был удивительный, противоречивый и отчасти загадочный документ: напечатанный лишь 13 июля, он впоследствии не вошел в Полное собрание законов Российской империи.
Повторив уже известные обвинения в адрес Петра III (теперь уже названного по имени), манифест дополнил их рядом новых, в том числе таких, как неуважение к покойной Елизавете Петровне, намерение убить Екатерину и устранить от наследования престола Павла. Другой мотив «обстоятельного манифеста» — уверение, что императрица не имела «никогда ни намерения, ни желания таким образом воцариться», но свершила это, дав согласие «присланным от народа избранным верноподданным». Оба аргумента звучали по меньшей мере двусмысленно. Что значило — «таким образом воцариться» (ценой отречения или ценой жизни супруга?). И что это за «избранные верноподданные»? Именно в этом манифесте приведены известные слова: «Но самовластие, необузданное добрыми и человеколюбивыми качествами в государе, владеющем самодержавно, есть такое зло, которое многим пагубным следствием непосредственного бывает причиною» [78, с. 217]. Эти слова сыграли роль приманки для той группы дворянства, во главе с Н.И. Паниным, которая мечтала об ограничении самодержавия сословной конституцией. Вынужденно кокетничая своим «либерализмом», Екатерина II не только не собиралась выполнить такого обещания, но в сущности никогда и никому его не давала. В конце манифеста был приложен текст отречения Петра III, датированный 29 июня (речь об этом ниже). Содержание манифеста и манипуляции с датами его подписания (6 июля) и опубликования (13 июля) создают впечатление, что он возник либо после убийства бывшего императора, либо означал смертный приговор ему.
Лавина экстренных правительственных сообщений не иссякала. На следующий день после убийства, т. е. 7 июля, до сведения «верноподданных» были доведены два очередных манифеста — о предстоящей коронации Екатерины II (№ 11598) и о кончине ропшинского узника (№ 11599).
Теперь уже требовалось объяснить причину не только свержения Петра III, но и его смерти, скрыв, разумеется, подлинные ее подробности — как ни как речь шла о царственной особе, прямом внуке Петра I! Был придуман «диагноз», долженствовавший, вероятно, по мысли приверженцев Екатерины, посмертно унизить правителя, о неспособности которого царствовать трактовал первый манифест: Петр III умер не от какой-либо «благородной» болезни, а от того якобы, что «обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику». Этот фантастический документ, которым бывшего императора повелевалось похоронить в Александро-Невской лавре (а не в соборе Петропавловской крепости, как полагалось бы по чину), завершался не менее фантастическими словами: «Сие же бы нечаенное в смерти его божие определение принимали за промысел его божественный, который он судьбами своими неисповедимыми нам, престолу нашему и всему Отечеству строит путем, его только святой воле известным». Иначе говоря, манифест не просто извещал о смерти свергнутого монарха — населению предписывалось слепо, без рассуждений верить, что умер он в результате прямого и необычайно своевременного вмешательства божественной десницы, а вовсе не от рук задушившего его А.Г. Орлова. От имени императрицы, надевшей на себя фальшивую маску богомольной защитницы русского православия, трудно было, пожалуй, изобрести более издевательское и столь кощунственно звучащее объяснение случившемуся. Но, за неимением иной, более веской и убедительной аргументации, годилась и такая.
Она была использована и в другом, одновременно появившемся манифесте — о предстоящей коронации. В нем религиозное мифотворчество достигло апогея: речь шла уже не о том, почему Екатерина взошла на престол, а о том, что она вынуждена была так поступить по велению бога и под угрозой ответственности в будущем «пред страшным его судом», поскольку де того «самая должность в рассуждении бога, его церкви и веры святой требовала». А посему ее действия благословил «он, всевышний бог, который владеет царством и кому хочет, дает его». Это уже не просто кощунство, но и злая пародия на закон Петра I от 5 февраля 1722 г. о престолонаследии (согласно которому правящий монарх может назначать преемника по своему усмотрению). По смыслу же манифеста 7 июня российский престол Екатерине II вручил сам всевышний!
Риторика риторикой, но для многих современников не являлось тайной, кем был в действительности тот «божественный промысел», которым Екатерина II оказалась возведенной на престол. Вот, скажем, воспоминания очевидицы тех дней, фрейлины Н.К. Загряжской, дочери К.Г. Разумовского, записанный с ее слов в 1830-х гг. А.С. Пушкиным, что, конечно, само по себе достаточно важно. В этой записи мы читаем: «При Елизавете было всего три фрейлины. При восшествии Екатерины сделали новых шесть — и вот по какому случаю. Она, не зная, как благодарить шестерых заговорщиков, возведших ее на престол, заказала шесть вензелей с тем, чтобы повесить их на шею шестерых избранных. Но Никита Панин отсоветовал ей сие, говоря: «Это будет вывеска». Императрица отменила свое намерение и отдала вензеля фрейлинам» [102, т. 12, с. 202].
Вопреки настойчивым уверениям лицемерных манифестов Екатерины II, толки о подоплеке произошедших событий охватили разные слои общества, начиная с социальной верхушки. «Удивительно, — писал 23 июля (3 августа) Б.В. Хольц, — что многие лица теперешнего двора, вместо того, чтобы устранять всякое подозрение..., напротив того, забавляются тем, что делают двусмысленные намеки на род смерти государя... Никогда в этой стране не говорили так свободно, как теперь» [93, с. 18]. Демагогическая аргументация основополагающих манифестов смущала даже церковных иерархов, хотя как раз с ними новая императрица заигрывала сугубо. Среди них, например, находился крутицкий архиерей Амвросий, письмо которого о затруднениях касательно формы поминовения Петра III со своей докладной запиской препроводил Екатерине II в 1763 г. гр. А.П. Бестужев-Рюмин, бывший канцлером и ее тайным конфидентом во времена Елизаветы Петровны. Речь шла о том, что по силе траурного манифеста покойного императора следовало именовать «благочестивейшим». Между тем, по мнению архиерея, к которому присоединялся и А.П. Бестужев (даже он!), «от сего названия неминуемо произойдет, во-первых, само собою ясное противоречие тем главным порокам, за которые он престола лишен и о которых в изданных от ее императорского величества манифестах точно изображено». Скрупулезно напомнив об этих «пороках» (подрыв православной церкви, истребление «страха божьего» и намерение ввести «иноверный закон»), автор письма ссылался и на то, что «по всей публике» (!) носятся слухи, будто бы Петр III скончался без надлежащего церковного покаяния (недвусмысленный намек на насильственную смерть, ибо о каком покаянии можно было в таком случае помышлять). Отсюда делался второй и самый убийственный, хотя и верноподданнически сформулированный, вывод — из-за именования Петра III «благочестивейшим» в народе «может легко и такое еще, от чего боже сохрани, крайне вредительное соображение сделано быть, якобы все показанные пороки на него напрасно возведены и какие-нибудь другие виды низвержения были» [53, с. 432]. Попутно автор письма не без язвительности замечал, что Екатерина II, которая пришли к власти под знаменем защиты православия, в отличие от своих предшественниц Анны Ивановны и Елизаветы Петровны не сделала денежных пожалований ни в московские соборы, ни знатному духовенству.
Но если так мыслили социальные верхи, то что же говорить о народе? Трескучие фразы екатерининских манифестов порождали в нем скорее недоумение, а игра на патриотических и религиозных чувствах не приносила желаемого эффекта. Более того, недоверие к правящей дворянской верхушке было столь велико, что «все показанные пороки» на Петра III обретали в массовом сознании иной смысл: Екатерина, захватив власть без всякого права, извела мужа, а «притворяясь набожной, она смеется над религией». Возникали домыслы, что император «куда-то запрятан» [93, с. 30].
«Не только в простом народе, — отмечал А.С. Пушкин, — но и в высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить сему слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: жив ли мой отец?» [102, т. 9, ч. 1, с. 371]. Так думали и многие за рубежом;; В далеком от Петербурга чешском местечке Либезницы приходской католический священник Иржи Вацлав Пароубек в своей рукописной хронике за 1762 г. написал о Петре III: «Его содержат в заключении в каком-то замке» [141, с. 83]. От таких представлений до версии о «чудесном спасении» оставался один шаг. И он был сделан: довольно скоро задушенный в Ропше незадачливый император «ожил» в народном самозванчестве.
Так в причудливом сочетании подлинных фактов и разнообразных, порой фантастических домыслов завязывался бурным летом 1762 г. узел легенды о Петре III как о царе-избавителе.
Примечания
1. Иван Антонович, внучатый племянник и преемник Анны Ивановны, в возрасте двух месяцев объявленный императором и номинально занимавший трон с октября 1740 г. по ноябрь следующего года, не без косвенного участия Екатерины II был 5 июля 1764 г. убит в Шлиссельбургской крепости.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |