Голова моя, головушка, Голова послуживая! и т. д. Эпиграф взят из песни о казни стрелецкого атамана: «Голова ль ты моя, головушка, Голова моя послуживая» («Новое и полное собрание российских песен», ч. II. М., 1780, № 130). Ранг — чин, степень.
После четвертой строки песни Пушкин пропустил следующие две строки:
Со добра коня не слезаючи,
Из стремян ног не вымаючи.
«Эти две строки не приведены Пушкиным потому, что они говорили о службе, не похожей на службу капитана Миронова — пехотинца» (Шкловский, с. 79).
Докажем всему свету, что мы люди бравые и присяжные! Здесь: бравые — не бодрые с виду, молодцеватые, а отважные, храбрые, мужественные. Присяжные, то есть принесшие воинскую присягу императрице Екатерине II.
Приставил фитиль. В пушках того времени порох воспламеняли с помощью зажженного фитиля.
Изменники кричали: «Не стреляйте; выходите вон к государю. Государь здесь!» Ср. с рассказом о взятии крепости Ильинской в. «Истории Пугачева»: «Мятежники приближались и, разъезжая около ее, кричали часовым: «Не стреляйте и выходите вон: здесь государь» (Пушкин, т. 9, с. 35).
В животе и смерти бог волен — старинная русская поговорка. Живот (устар.) — жизнь.
Присягай, — сказал ему Пугачев, — государю Петру Феодоровичу. Пугачев принял имя императора Петра III, убитого в 1762 году во время дворцового переворота. Этот исторический «маскарад» учитывал царистские настроения крестьянства, считавшего, что царь справедлив, а корень всех социальных зол — помещики и чиновники.
Легенда о Петре III — «избавителе» — особенно широко распространилась в России в 1762—1773 годы. Петр III был убит в Ропше 28 июня 1762 года, после чего в народе настойчиво распространялись слухи о том, что император жив и скрывается (вплоть до начала Крестьянской войны 1773—1775 годов под руководством Е.И. Пугачева), и продолжали бытовать в процессе этой войны.
Петр Федорович был объявлен наследником престола еще в 1742 году. С тех пор идеализация цесаревича Петра и противопоставление его фаворитам Елизаветы Петровны объяснялись тем, что после длительного исторического перерыва он был единственным наследником — мужчиной, а в те годы всякого рода общественные беспорядки и неурядицы приписывались «женской» власти в государстве, тому, что Россией правят царицы. На Яике распространился слух о том, что Петр III не умер, а «украден» и вместо него похоронен его двойник — солдат. Подробнее об этом см.: Андрущенко А.И. О самозванстве Е.И. Пугачева и его отношении с яицкими казаками. — В кн.: Вопросы социально-экономической истории и источниковедения периода феодализма в России. К 70-летию А.А. Новосельского. М., «Наука», 1961, с. 149. К.В. Чистов выделяет несколько этапов развития легенды — вначале (1747—1761) о царевиче Петре Федоровиче, а затем о царе Петре III — «избавителе» — на почве слухов о его спасении (1762—1764). В последующие десять лет, с 1764 по 1773 год, по утверждению К.В. Чистова, «выступили по крайней мере семь самозванцев, называвших себя этим именем. <...> Почти непрерывное появление самозванцев и слухи, которыми сопровождались их действия, поддерживали бытование легенды, способствовали ее развитию в условиях подготовки крестьянской войны под руководством Е.И. Пугачева» (Чистов, с. 141). В главе «Пугачевская версия о Петре III и ее фольклоризация» К.В. Чистов подробно исследует проблему самозванства Пугачева и влияние легенды о «скрывающемся» царе на ход казацко-крестьянского восстания.
«Чем объяснить популярность имени Петра III? Чем этот «случайный гость русского престола» (В.О. Ключевский) мог заставить в народе помнить о себе?
Некоторые мероприятия правительства в царствование Петра III, менее всего связанные с ним самим, могли создать в определенных слоях трудового народа впечатление заботы о них. Секуляризация церковных земель и передача их бывшим монастырским крестьянам, отныне переходившим в ведение коллегии экономии, запрещение предпринимателям покупать к заводам крестьян с землей или без земли, прекращение преследования раскольников, разрешение беглым староверам возвращаться в Россию, причем правительство обещало не чинить им препятствий в исповедании старых обрядов, ликвидация «слова и дела» и Тайной канцелярии-все это могло иметь некоторые последствия и обусловило известную популярность Петра III.
Столкновение его с Екатериной, вражда между мужем и женой, являвшейся в представлении народных масс олицетворением власти помещиков и крепостнических порядков и полной противоположностью «хорошему царю», наконец, обстоятельства свержения с престола и гибели Петра III — все это не могло не способствовать циркуляции слухов, которые могли быть легко использованы предприимчивым, энергичным и смелым человеком, каким и был Пугачев» (Мавродин В.В. Крестьянская война в России в 1773—1775 годах. Восстание Пугачева, т. 1. Изд. ЛГУ, 1961, с. 81—82).
Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем был красивый казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. Пушкинское описание Пугачева и его одежды соответствует народным представлениям о царской внешности. По справедливому утверждению Г.И. Площук, «он должен быть мужественным и величавым («Такой мужественный, величавый — настоящий царь»), важным, неторопливым в движениях («он тихо, важно выехал на дорогу»). На царе самое красивое и пышное одеяние. Но в описании этого одеяния нет никаких элементов царской одежды XVIII века, совершенно отсутствуют драгоценности. Это одежда казака: красный кафтан, парчовый зипун (надевался у казаков поверх кафтана), шапка с бархатным малиновым верхом. Особенно типичны шаровары, запущенные в сапоги. В одном из преданий, записанных И.И. Железновым, есть описание внешности, старого уральского казака: «Любо-дорого было смотреть на старого казака. Разоденется, бывало, в кармазинный зипун, в широкие шаровары, в ину пору парчовые, на голову нахлобучит высокую баранью шапку с вострым бархатным верхом...» (Железнов И.И. Уральцы. Очерки быта, т. III. СПб., 1910, с. 147). Нетрудно заметить сходство обоих описаний» (Площук, с. 19).
Жители выходили из домов с хлебом и солью — старинный русский обычай встречать почетных гостей хлебом-солью, то есть преподносить их на блюде.
На площади ставили наскоро виселицу и т. д. Описание расправы Пугачева над капитаном Мироновым и гарнизоном Белогорской крепости сделано Пушкиным с учетом рассказов старухи в Берде. Однако в свои записи этих рассказов Пушкин внес далеко не все то, что ему довелось услышать от этой свидетельницы восстания Пугачева. Между тем сохранилось письмо молодой москвички, которая проживала в Оренбурге в 1833 году и видела эту старую казачку два месяца спустя после того, как посетил ее Пушкин. Приводим полностью это письмо, которое превосходно комментирует и сцену казни капитана Миронова, и некоторые другие детали пушкинского повествования: «Мы вчера ездили в Берды к старушке, которая рассказывала Пушкину о Пугачеве. Мы посетили ее с того же целью. Взяли с собою бумаги и карандаш, чтобы записывать, если она будет нам, как и Пушкину, петь песни. Вошедши в избу, мы увидели ее сидящею на печи, окруженною молоденькими девочками и маленькими детьми. Я сначала не думала, чтоб это была она: старуха свежая, здоровая, даже не беззубая, а говорит, что при Пугачеве была лет двадцати. П. И. сказал ей, что мы к ней приехали, так как слышали, что она помнит Пугачева. «Да, батюшка, — отвечала она, проворно слезая с печки и низко кланяясь, — нечего греха таить, моя вина». «Какая же это вина, старушка, что ты знала Пугачева?» «Знала, батюшка, знала; как теперь на него гляжу: мужик был плотный, здоровенный, плечистый, борода русая, окладистая, ростом не больно высок и не мал, немного пониже вашего благородия. Как же! Хорошо знала его и присягала ему вместе с другими. Бывало, он сидит, на колени положит платок, на платок руку; по сторонам сидят его енералы: один держит серебряный топор, того и гляди, что срубит, другой — серебряный меч; супротив виселица, а около мы на коленях присягаем; присягнем, да и поочередно, перекрестившись, руку у него поцелуем, а меж тем на виселицу-то беспрестанно вздергивают. Видишь все это, скрепя сердце. Уж никого нам так жалко не было, как коменданта: предобрый был барин; все мы его любили, словно отца родного. Как его повесили, так мы и залились слезами все до единого, — куда и страх девался! Жена его также была барыня добрая, прекрасная; ее да ее брата, барина молодого, Пугачев взял к себе, с месяц держал их у себя, а там и велел расстрелять из двенадцати ружей, да чтоб больше их напугать, велел прежде выстрелить мимо, а в другой раз застрелить уж до смерти. Батюшка мой также был в службе у Пугачева, а которым он приказал расстреливать-то, у мого отца были под начальством, — так уж он их упросил застрелить несчастных сразу. На другой день батюшка пошел на это место, чтобы поплакать над ними и похоронить как-нибудь, — что же бы думали? Когда их расстреливали, та расставили таки далеко друг от дружки, а тут батюшка нашел их обнявшись. Видно, их не до смерти убили, — так они сползлись, обнялись да так и померли».
Много еще она нам рассказывала, как их, молодых девушек, когда нагрянула шайка Пугачева, попрятали в сусеки, просом засыпали... Все это происходило в крепости Озерной, где жила тогда рассказчица наша. Эта крепость несколько времени была резиденцией Пугачева; он жил там в мирное время, отъезжал только иногда в Уральск к своей «барыне», как говорила старуха. Потом сказывала нам сочиненные в то время песни, и мы записали их. Начавши говорить нам эти песни, она вдруг сказала со слезами на глазах: «Я говорю, а сердце-то у меня не на месте. Кто знает, зачем вы расспрашиваете меня об Пугаче? Онамедни тоже приезжали господа, и один все меня заставлял рассказывать; а другие бабы пришли и говорят: «Смотри, старуха, не болтай на свою голову, ведь это — антихрист». Мы старались ее разуверить. «Да и я думаю так: ведь я говорю правду, не выдумываю, — так, кажись, что тут за беда? Он же — дай бог ему здоровья! — наградил меня за рассказы. Да тут же с ним был и приятель наш, полковник Артюков; уж он бы не захотел ввести нас в беду. А бабы-то как меня было напугали! Много их набежало, когда тот барин меня расспрашивал, и песни я ему пела про Пугача. Показал он мне патрет: красавица такая написана. «Вот, — говорит, — она станет твои песни петь». Только он со двора, бабы все так на меня и накинулись. Кто говорит, что его подослали, что меня в тюрьму засадят за мою болтовню; кто говорит: «Антихрист! Видела когти-то у него какие. Да и в Писании сказано, что антихрист будет любить старух, заставлять их песни петь и деньгами станет дарить». Слегла я со страху, велела телегу заложить везти меня в Оренбург к начальству. Так и говорю: «Смилуйтесь, защитите, коли я чего наплела на свою голову; захворала я с думы». Те смеются. «Не бойся, — говорят, — это ему сам государь позволил об Пугаче везде расспрашивать». Ну, уж я и успокоилась, никого не стала слушать» (Майков Л. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб., 1899, с. 427—429).
Я глядел смело на Пугачева, готовясь повторить ответ великодушных моих товарищей, то есть великих духом, мужественных, способных к самопожертвованию.
Увидел я среди мятежных старшин Швабрина, обстриженного в кружок и в казацком кафтане. Мятежники-пугачевцы по казацкому обычаю носили волосы, подстриженные в кружок. Солдаты и офицеры, переходившие на сторону Пугачева, меняли свой внешний облик: им стригли косы и предписывали переодеться в казацкий кафтан.
Прототипом Швабрина был дворянин Михаил Шванвич. Летом 1833 года Пушкин сделал следующую запись со слов Н. Свечина: «Немецкие указы Пугачева писаны были рукою Шванвича. Отец его, Александр Мартынович, был майором и кронштадтским комендантом — после переведен в Новгород. Он был высокий и сильный мужчина. — Им разрублен был Алексей Орлов в трактирной ссоре. — Играя со Свечиным в ломб<е>р, он имел привычку закуривать свою пеньковую трубочку, а между тем заглядывать в карты. Женат был на немке. Сын его старший недавно умер» (Пушкин, т. 9, с. 498). Вероятнее всего, эта запись сделана со слов генерала от инфантерии Н.С. Свечина (1759—1850), женатого на тетке С.А. Соболевского, приятеля Пушкина (подробнее об этом см.: Фокин Н. К истории создания «Капитанской дочки» А.С. Пушкина. — «Учен. зап. Уральского пед. ин-та», 1957, т. IV, вып. 3, с. 104—105).
Крестник императрицы Елизаветы Петровны, Михаил Шванвич получил хорошее по тем временам воспитание: он знал немецкий и французский языки, математику, фехтование, рисование и другие «указные науки», входившие в обычный курс обучения молодых дворян. Шванвич поступил на военную службу и вскоре стал адъютантом Г.А. Потемкина. Затем его судьба круто переменилась. В октябре 1773 года Шванвича прикомандировали к корпусу войск генерала В.А. Кара, направленному к Оренбургу для подавления отрядов Пугачева. Во время окружения карательных войск в ноябре того же года у деревни Юзеевой под Оренбургом Шванвич попал в плен, и его ожидала смертная казнь. Однако взятые вместе с ним в плен солдаты заступились за него, сказав Пугачеву, что молодой офицер относился к ним хорошо и ласково. Заступничество солдат возымело свое действие: Пугачев помиловал Шванвича и назначил атаманом полка пленных солдат. Шванвич отличился и участием в боевых действиях, и секретарской службой в повстанческой Военной коллегии. В апреле 1774 года правительственные войска князя П.М. Голицына разгромили отряды Пугачева в битве у Сакмарского городка под Оренбургом, среди захваченных в плен повстанцев оказался и Шванвич. 17 мая 1774 года на допросе в Оренбургской секретной комиссии он признался, что служил у Пугачева «из страху, боясь смерти, а уйти не посмел, ибо если бы поймали, то повесили». Из Оренбурга Шванвич был перевезен в Москву, где содержался в одиночной камере Монетного двора. По суду Шванвич был отнесен к шестому разряду преступников, которые подлежали вечной ссылке. В приговоре было определено: «Подпоручика Михайлу Швановича, лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу», за то, что он, «будучи в толпе злодейской, забыв долг присяги, слепо повиновался самозванцевым приказам, предпочитая гнусную жизнь честной смерти». Обряд гражданской казни был совершен над Шванвичем 10 января 1775 года на Болотной площади в Москве, после чего его сразу же отправили в ссылку в Тобольскую губернию. Там ему назначили местопребывание глухой город Сургут в низовьях Оби, а затем по решению Сената перевели еще дальше — в Туруханск, где он и умер в ноябре 1802 года. Об этом подробнее см.: Блок Г.П. Путь в Берду (Пушкин и Шванвич). — «Звезда», 1940, № 10, 11; Овчинников Р.В. «Немецкий» указ Е.И. Пугачева. — «Вопросы истории», 1969, № 12. При сходстве жизненных обстоятельств в судьбе героя «Капитанской дочки» Алексея Швабрина и его прототипа Михаила Шванвича отметим сильное расхождение в их характерах и в побудительных причинах, приведших каждого из них в лагерь повстанцев. У Пушкина Швабрин изображен человеком властным и злым, авантюристом, добровольно перешедшим на сторону Пугачева. Михаил же Шванвич, напротив, был человеком добрым и слабым.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |