Глава XIV. Суд

Мирская молва — Морская волна. В слегка измененном виде: «Мирская молва, что морская волна» — эта поговорка, взятая Пушкиным в качестве эпиграфа, напечатана в «Полном собрании русских пословиц и поговорок, расположенном по азбучному порядку» (СПб., 1822, с. 141); эта книга имелась в личной библиотеке Пушкина. Мирская молва — людские толки, слухи.

Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. «Казань тогда состояла преимущественно из деревянных маленьких домиков; улицы города были узки и кривы, за исключением Арской, выводившей на Арское поле. Последняя улица была шире других, прямее и вымощена бревнами. На выезде к Арскому полю стояла большая караульная изба, где жили выбранные из обывателей на полугодичное время сотники и десятники; на их обязанности было содержать караул; оружием служили точеные, окрашенные дубины. В ночное время Арская улица около караула закладывалась рогатиной на колесе; конец ее прикреплялся к столбу болтом. По всем остальным улицам были большие ворота, по ночам запиравшиеся на замок...» (Пинегин М. Казань в ее прошлом и настоящем. СПб., 1890, с. 214). 10 июля 1774 года Пугачев разбил в 12 верстах от Казани высланный ему навстречу отряд правительственных войск и послал казанцам указ с предложением сдать город без сопротивления. Не получив ответа, Пугачев осадил Казань. Штурм города начался утром 12 июля. Прикрывшись выставленными вперед возами с сеном, между которыми были размещены пушки, отряды Белобородова и Минеева кинулись на приступ. «Погода предвещала нам счастливый успех, — говорит участник-пугачевец, — ветер дул прямо на неприятеля, густой дым пошел прямо на город» (там же, с. 224). Многие из солдат и жителей перешли на сторону Пугачева, войска которого овладели городом. Ветер раздувал пожары, и Казань почти вся выгорела. Пожар распространился и на городскую крепость; ветер дул на нее, и воздух сделался удушливым от палящего жара и дыма. Деревянные здания в кремле неоднократно загорались. Отряд Михельсона, выбивший 13 июля повстанцев из Казани, нашел город в развалинах и пепле.

Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Идеализация патриархального образа жизни, людей «старого века» пронизывает всю ткань «Капитанской дочки», являясь как бы нравственным лейтмотивов всего повествования. В основе подобного социального воззрения было руссоистское представление о том, что поступательное движение от более примитивных, первоначальных форм общественной жизни к цивилизации неминуемо приводит к порче нравов. У Пушкина эта мысль, осложненная размышлениями писателя о судьбе русского дворянства, приобрела специфическую окраску: по мнению Пушкина, дворянство разделялось на два различных слоя — на старинное независимое дворянство с незыблемыми нравственными устоями и новое дворянство, возвысившееся в XVIII веке, в эпоху бурных дворцовых переворотов и фаворитизма. Все симпатии Пушкина были на стороне старинных дворянских родов, не затронутых, как полагал писатель, растлевающим влиянием придворной жизни и сохранявших верность старинным обычаям и традициям. Именно в этой среде Пушкин нашел своего героя — Гринева-отца; моральный облик этого человека, бескорыстного и принципиального, отказавшегося служить императрице, и определил шкалу нравственных оценок в «Капитанской дочке».

Пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести. В этих словах Гринева-отца можно усмотреть автобиографический подтекст, соотнесение судьбы рода Гриневых и Пушкиных — достаточно вспомнить строки из «Моей родословной» (1830):

Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.

Пращур — отец прапрадеда или прапрабабушки; вообще далекий предок. Лобное место — место публичной казни на Красной площади в Москве.

Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника. Шельмование (нем. Schelmen — шельмовать, объявлять подлецом) — введенное Петром I наказание для дворян за тяжкие государственные преступления. Процедура шельмования состояла в том, что палач преломлял шпагу над головой виновного, и его объявляли вором (шельм), лишенным всех гражданских прав.

Марья Ивановна благополучно прибыла в Софию. София — уездный городок Санкт-Петербургской губернии, основанный в 1785 году и названный по тогда же заложенному там собору, с 1808 года часть Царского Села (ныне город Пушкин). Таким образом, Пушкин допустил анахронизм — во времена пугачевщины городка Софии не существовало. По дороге из столицы в Москву Пушкин, конечно, не один раз бывал на почтовой станции в Софии. Описание «почтового двора» в Софии дано Радищевым в «Путешествии из Петербурга в Москву» (глава «София»).

Отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущовым. Волынский Артемий Петрович (1689—1740) — известный русский государственный деятель; свою дипломатическую карьеру Волынский начал еще при Петре I, расположение которого он завоевал, будучи ротмистром, в 1711 году. В 1718 году он успешно выполнил указания Петра I, отправившего его в Персию «в характере посланника», и был произведен в генерал-адъютанты, а в 1719 году назначен губернатором в Астраханскую губернию. В 1722 году, после неудачного окончания персидского похода, был жестоко наказан Петром I дубинкой, а затем, в 1723 году, лишен «полной мочи». В последующие годы, при Екатерине I, Волынский был губернатором в Казани и главным начальником над калмыками; паст казанского губернатора занимал он и при Петре II, вплоть до 1730 года, когда правительство отстранило его от должности в связи с жалобами на взяточничество и деспотический нрав. С 1730 по 1738 год Волынский действовал как дипломат и воинский инспектор под начальством Миниха В своей государственной деятельности Волынский выступал защитником интересов дворянства против замыслов боярской олигархии «верховников» (членов Верховного тайного совета); в 1737 году он был членом Вышнего суда над вождем «верховников» Д.М. Голицыным. В начале 1738 года Волынский был назначен кабинет-министром Анны Иоанновны. Резко настроенный против засилия немецкой партии при императорском дворе, Волынский восстановил против себя Бирона и Остермана. Герцог Бирон, фаворит императрицы, был всесильным временщиком. Время его правления и установленный им жестокий режим получили название «бироновщины». В своей борьбе с Бироном Волынский опирался на кружок единомышленников. Это были придворный архитектор П.М. Еропкин, морской офицер Ф.И. Соймонов, горные инженеры В.Н. Татищев и А.Ф. Хрущов, президент коммерц-коллегии граф П.И. Мусин-Пушкин и некоторые другие. Волынский и его кружок живо интересовались политикой, изучали произведения Тацита, Макиавелли, теорию государства и права, русскую историю. Волынский — автор не дошедших до нас трудов на философские и политические темы: «О приключившихся вредах особых государю и всему государству и отчего приключились и происходят», «О гражданстве», «Каким образом суд и милость государям иметь надобно» и других. С помощью Еропкина и Хрущова Волынский составил «Генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел», извлечение из которого было представлено императрице. По мнению авторов проекта, в России должно было быть установлено монархическое правление с широким участием дворянства в делах управления государством. Волынский и его друзья стремились восстановить то значение Сената, которое он имел при Петре I. В «Генеральном проекте» доказывалась необходимость создания академий и университетов, намечалось издание свода судебных правил. Несение государственных должностей Волынский рекомендовал предоставлять исключительно русским людям. Позиция просвещенного абсолютизма, которую занимал Волынский, была неприемлемой в условиях «бироновщины». Положение Волынского при дворе оказалось шатким уже в 1739 году. Устроив шуточную свадьбу князя Голицына с калмычкой Бужениновой, — свадьба эта с исторической достоверностью описана И.И. Лажечниковым в романе «Ледяной дом», опубликованном в 1835 году, — Волынский на короткий срок восстановил утраченное было им расположение императрицы, но вскоре Бирон довел до ее сведения слухи о бунтовских речах Волынского, а также факт избиения им Тредиаковского. Бирон и Остерман требовали от Анны Иоанновны суда над кабинет-министром, вплоть до ультиматума, который поставил перед нею Бирон: «Либо мне быть, либо ему», — заявил он, имея в виду Волынского. В начале апреля 1740 года Волынскому было запрещено являться ко двору; 12 апреля он был взят под домашний арест; три дня спустя началось следствие по его делу, которое велось с применением пыток. Волынскому было предъявлено обвинение в подготовке государственного переворота. 19 июня 1740 года Волынский и его ближайшие «конфиденты» были приговорены к смертной казни. 27 июня около Петропавловской крепости, на Петербургской стороне, на Сытном рынке состоялась казнь. Волынский был четвертован, его друзьям Хрущову и Еропкину отрубили головы.

Памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева. В летнюю кампанию 1770 года русские войска под водительством П.А. Румянцева (1715—1796) разгромили численно превосходящие турецко-татарские войска в нескольких сражениях — наиболее известна победа при Кагуле. В честь этой победы перед Зубовским корпусом Большого дворца в Царском Селе по проекту архитектора Антонио Ринальди (1709—1794) был поставлен Кагульский обелиск; он вытесан из темно-серого слоистого мрамора; на нем высечена надпись: «В память победы при реке Кагуле в Молдавии, июля 21 дня 1770 года, под предводительством графа Петра Румянцева Российское воинство числом семнадцать тысяч обратило в бегство до реки Дуная турского визиря Галиль-Бея с силою полуторастатысячною». Обелиск был сооружен в 1770—1771 годах. В «Воспоминаниях в Царском селе» (1814) Пушкин писал об этом обелиске:

В тени густой угрюмых сосен
Воздвигся памятник простой.
О, сколь он для тебя, кагульский брег, поносен
И славен родине драгой!

В марте 1774 года русские войска, возглавляемые П.А. Румянцевым, перешли Дунай, нанесли окончательное поражение турецкой армии, вынудили Турцию заключить Кучук-Кайнарджийский мирный договор. За одержанные победы П.А. Румянцев был награжден чином генерал-фельдмаршала и титулом графа с почетным наименованием «Задунайский».

И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника. В заметке «К литературной истории «Капитанской дочки» Н.В. Яковлев высказал предположение о том, что сюжетная ситуация, избранная Пушкиным для первоначального знакомства Маши Мироновой с Екатериной II, подсказана «Анекдотом», который был напечатан в журнале «Детское чтение для сердца и разума» (ч. VII. М., 1786, с. 110—111):

Анекдот

Иосиф II, нынешний римский император, прогуливаясь некогда ввечеру, по своему обыкновению, увидел девушку, которая заливалась слезами, спросил у нее, о чем она плачет, и узнал, что она дочь одного капитана, который убит на войне, и что она осталась без пропитания со своей матерью, которая при том давно уже лежит больна.

«Для чего же вы не просите помощи у императора»? — спросил он.

Девушка отвечала, что они не имеют покровителя, который бы представил государю о их бедности.

— Я служу при дворе, — сказал монарх, — и могу это для вас сделать. Придите только завтра во дворец и спросите там поручика Б**.

В назначенное время девушка пришла во дворец. Как скоро выговорила она имя Б**, то отвели ее в комнату, где она увидела того офицера, который вчера говорил с нею, и узнала в нем своего государя. Она пришла вне себя от удивления и страху. Но император, взявши ее за руку, сказал ей весьма ласково: «Вот триста червонных для твоей матери и еще пятьсот за твою к ней нежность и за доверенность ко мне. Сверх того определяю вам 500 талеров ежегодной пенсии» (Временник Пушкинской комиссии, 4—5. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1939, с. 487—488).

Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую. Описывая облик Екатерины, Пушкин воспользовался широко известным ее портретом кисти Боровиковского. Правда, этот портрет относился к 1791 году, а Пушкин изображал сцену встречи Екатерины II с Машей Мироновой, которая должна была происходить значительно раньше — в 1774 году. Но писатель спокойно допускал подобные анахронизмы и вовсе не стремился к буквальной точности; ему было нужно лишь намекнуть читателям на тот зрительный образ, который у них уже хранился в памяти. Беря за основу своего описания портрет Боровиковского, Пушкин словно снимал с себя ответственность за изображение Екатерины II. Портрет этот был апробирован; в 1827 году гравер Уткин получил бриллиантовый перстень за его гравировку. Пушкин внес в изображение лишь незначительные изменения. У Боровиковского Екатерина II изображена в слегка голубоватом платье, у Пушкина цвет платья белый. Кроме того, учитывая свежесть осеннего утра, когда происходила воображаемая встреча императрицы с Машей Мироновой, Пушкин дополнил наряд императрицы душегрейкой. Душегрейка — короткая верхняя женская одежда без рукавов и пуговиц.

Несколько сусальный облик Екатерины II в финале «Капитанской дочки» не раскрывает, конечно, исключительно сложного отношения Пушкина к ее деятельности. При анализе многочисленных высказываний писателя о Екатерине II мы замечаем, как менялась его оценка ее исторической роли. «Тартюфом в юпке и короне» именовал Пушкин Екатерину II в «Заметках по русской истории XVIII века» (1822). Писатель порицает фаворитизм, в результате которого оказались униженными представители независимых старинных дворянских родов и пошли в гору выскочки и любимцы, потакавшие всем желаниям императрицы. Пушкин показывает лицемерный характер ее политики — запрещение употреблять слово «раб» при одновременном раздаривании крестьян и закрепощении Малороссии, постыдная «деятельность» Тайной канцелярии при номинальном уничтожении пытки и т. д. Частично подобная оценка сохраняется у Пушкина и в последующие годы: так, в дневниковой записи от 30 ноября 1833 года он возмущался распущенностью гвардии при Екатерине II, полагая, что это было следствием узурпаторства и указывало на возможность перерождения монархии в деспотизм. Но наряду с отрицательными суждениями Пушкин начинает постепенно с большей исторической объективностью оценивать ее царствование. Уже в «Заметках по русской истории XVIII века» он писал, что своими внешнеполитическими действиями Екатерина II приобрела право «на благодарность потомства». В «Послании к цензору» (1822) Пушкин рекомендует ему читать «Наказ» Екатерины II, который должен ограждать независимость писателя от самовластия цензуры; в том же послании Пушкин с удовлетворением отмечал, что Фонвизин читал Екатерине II свои произведения («В глазах монархини сатирик превосходный Невежество казнил в комедии народной»). В стихотворении «Мне жаль великия жены...» (1824) ироническое отношение к личности Екатерины II («Старушка милая жила Приятно и немного блудно») не мешает отдать должное ее заслугам («Мы Прагой ей одолжены И просвещеньем, и Тавридой»). В 1825 году в примечаниях к первой главе «Евгения Онегина» Пушкин перепечатал отрывок из речи Н.М. Карамзина (1819) с восторженной характеристикой просветительской деятельности Екатерины II. Правда, позднее, издавая роман целиком, Пушкин исключил это примечание. В 1825 же году в письме к А.А. Бестужеву Пушкин с удовлетворением замечает, что в век Екатерины писатели пользовались определенной независимостью. В 1830-е годы размышления о правлении Екатерины II постоянно сопровождают раздумья Пушкина о правлении Петра I. В дневниках А.И. Тургенева мы встречаем неоднократно записи о том, что он беседовал с Пушкиным о Петре I и Екатерине II. В эти годы Пушкин склонен считать, что в деятельности Екатерины II закрепляется начатый Петром I революционный переворот, который существенно изменил соотношение социальных сил в стране, привел к некоторому отстранению независимых старинных дворянских родов от государственных дел. Однако этот процесс, по мнению Пушкина, в годы царствования Екатерины II еще не зашел слишком далеко, не лишил их сословного духа независимости. Пушкин особо отмечает, что его дед, Лев Александрович Пушкин, посаженный в крепость за отказ присягать Екатерине II во время государственного переворота 1762 года, два года спустя был выпущен из заточения по приказанию императрицы и потом всегда пользовался ее уважением (Пушкин, т. 11, с. 161). В «Замечаниях о бунте» Пушкин с одобрением писал по поводу истории Шванвича: «Замечательна разность, которую правительство полагало между дворянством личным и дворянством родовым. Прапорщик Минеев и несколько других офицеров были прогнаны сквозь строй, наказаны батогами и пр. А Шванвич только ошельмован преломлением над головою шпаги» (Пушкин, т. 9, с. 374).

Трактовка «века Екатерины» изобилует в высказываниях Пушкина различными нюансами. Следует учесть, что помимо мотивов чисто исторического порядка действовали и иные факторы, значительно осложнявшие оценку им екатерининского царствования. Яростные споры о «литературной аристократии», возбужденные различными журналами, и в первую очередь «Московским телеграфом», споры с Н.А. Полевым, который с позиций буржуазного радикализма нападал на представителей дворянской культуры, побуждали Пушкина усиленно подчеркивать общекультурный аспект «екатерининского века» и обращать преимущественное внимание на положительный вклад русского дворянства в просвещение страны во второй половине XVIII века. Естественно, что тезис о расцвете культуры во время царствования Екатерины II не мог не корректировать представлений о деятельности самой императрицы. Подробнее об этом см.: Новонайденный автограф Пушкина, с. 87—105.

Казнь Пугачева. Ср. с подробным описанием казнив «Истории Пугачева»: «Пугачев и Перфильев приговорены были к четвертованию; Чика — к отсечению головы; Шигаев, Падуров и Торнов — к виселице; осьмнадцать человек — к наказанию кнутом и к ссылке на каторжную работу. — Казнь Пугачева и его сообщников совершилась в Москве 10 января 1775 года. С утра бесчисленное множество народа столпилось на Болоте, где воздвигнут был высокий намост. На нем сидели палачи и пили вино в ожидании жертв. Около намоста стояли три виселицы. Кругом выстроены были пехотные полки. Офицеры были в шубах по причине жестокого мороза. Кровли домов и лавок усеяны были людьми; низкая площадь и ближние улицы заставлены каретами и колясками. Вдруг все заколебалось и зашумело; закричали: везут, везут! Вслед за отрядом кирасир ехали сани с высоким амвоном. На нем с открытою головою сидел Пугачев, насупротив его духовник. Тут же находился чиновник Тайной экспедиции. Пугачев, пока его везли, кланялся на обе стороны. За санями следовала еще конница и шла толпа прочих осужденных. Очевидец (в то время едва вышедший из отрочества, ныне старец, увенчанный славою поэта и государственного мужа) описывает следующим образом кровавое позорище:

«Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев в препровождении духовника и двух чиновников едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово на караул, и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.

При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: «Ты ли донской казак, Емелька Пугачев?» Он столь же громко ответствовал: «Так, государь, я донской казак Зимовейской станицы, Емелька Пугачев». Потом, во все время продолжения чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный; отпусти, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!» При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе...»

Палач имел тайное повеление сократить мучения преступников. У трупа отрезали руки и ноги, палачи разнесли их по четырем углам эшафота, голову показали уже потом и воткнули на высокий кол. Перфильев, перекрестясь, простерся ниц и остался недвижим. Палачи его подняли и казнили так же, как и Пугачева. Между, тем Шигаев, Падуров и Торнов уже висели в последних содроганиях... В сие время зазвенел колокольчик; Чику повезли в Уфу, где казнь его должна была совершиться. Тогда начались торговые казни; народ разошелся: осталась малая кучка любопытных около столба, к которому, один после другого, привязывались преступники, присужденные к кнуту. Отрубленные члены четвертованных мятежников были разнесены по московским заставам и несколько дней после сожжены вместе с телами. Палачи развеяли пепел. Помилованные мятежники были на другой день казней приведены пред Грановитую палату. Им объявили прощение и при всем народе сняли с них оковы.

Так кончился мятеж, начатый горстию непослушных казаков, усилившийся по непростительному нерадению начальства и поколебавший государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов. Совершенное спокойствие долго еще не водворялось. Панин и Суворов целый год оставались в усмиренных губерниях, утверждая в них ослабленное правление, возобновляя города и крепости и искореняя последние отрасли пресеченного бунта. В конце 1775 года обнародовано было общее прощение и повеление все дело предать вечному забвению. Екатерина, желая истребить воспоминание об ужасной эпохе, уничтожила древнее название реки, коей берега были первыми свидетелями возмущения. Яицкие казаки переименованы были в уральские, а городок их назвался сим же именем. Но имя страшного бунтовщика гремит еще в краях, где он свирепствовал. Народ живо еще помнит кровавую пору, которую — так выразительно — прозвал он пугачевщиною» (Пушкин, т. 9, с. 79—80). Позорище — зрелище.

Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева <...> Издатель. Мог ли Пушкин обойтись в «Капитанской дочке» без личности издателя? Мог, по-видимому, но в таком случае многие важные с точки зрения идейной и исторической значимости вещи остались бы вне читательского восприятия. Гринев, присутствовавший при казни Пугачева, — такая сюжетно-фабульная «ячейка» абсолютно не вписывалась в мемуарную структуру. Остается предполагать, какое именно впечатление и воздействие могла произвести на Гринева казнь, как эта потрясающая сцена, при любом варианте ее построения, перевернула бы всю акцентировку повести, полностью перечеркнув «благостный» финал с участием «справедливой» императрицы. И второй момент, сообщаемый издателем, — о судьбе потомства Гринева и Марьи Ивановны, «благоденствующего» в Симбирской губернии, на наш взгляд, сдержанно «отстраненный» комментарий издателя, содержит в себе загнанный вглубь, в подтекст, напряженный до предела в своем органическом лаконизме антиекатерининской памфлет в миниатюре. Издатель пытается под пером Пушкина с наибольшим соблюдением сдержанности и точности «заключить» гриневские мемуары, представляя их к выходу в свет. «Не мудрствуя лукаво», издатель всего-навсего доводит до сведение читателей краткое сообщение о последующей судьбе семейства Гринева, «добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева». Но издатель записок Петра Гринева — современник Пушкина и во многом, судя по контексту, его, пушкинский, единомышленник — не так уж безобиден, как это может показаться недостаточно внимательному читателю. На наш взгляд, функциональная роль издателя в «Капитанской дочке» в какой-то мере сопоставима с идейным и сюжетным назначением Пимена в «Борисе Годунове».

По именному повелению — по указу императрицы.

Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует в Симбирской губернии. В тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам. Проблема раздробления мелкопоместных имений неустанно волновала Пушкина в 1830-е годы. При описании баснословных времен в «Истории села Горюхина» Пушкин почти в тех же выражениях писал о социальной деградации помещиков: «Но в течение времени родовые владения Белкиных раздробились и пришли в упадок. Обедневшие внуки богатого деда не могли отвыкнуть от роскошных привычек и требовали прежнего полного дохода от имения, в десять крат уже уменьшившегося». Желая приостановить дробление имений, Пушкин высказывался за введение в России системы майората, т. е. перехода по наследству имений в руки старшего сына. «Защита Пушкиным, так же как и <М.Ф.> Орловым, такого феодального института, как майорат, может показаться непонятной только на первый взгляд», — пишет С.Я. Боровой, объясняющий пушкинскую апологию майората не только общими рассуждениями об элементах дворянской классовой ограниченности, присущей Пушкину и Орлову. По мнению исследователя, «многие политические мыслители и социологи того времени видели в майорате средство создания материально, а значит и политически независимой аристократии, не раболепствующей перед абсолютистской властью, способной составить ей действенную оппозицию» (Боровой С.Я. Об экономических воззрениях Пушкина в начале 1830-х гг. — В кн.: Пушкин и его время, вып. I. Л., Изд. Гос. Эрмитажа 1962, с. 250—251). В работе В.М. Блюменфельда вышеприведенный пушкинский текст рассматривается в другом аспекте: «Иногда отмечалось, что роман Пушкина начинается и кончается идиллией — «идиллическим обрамлением» (Гроссман Л. Пушкин, стр. 486): «...Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует в Симбирской губернии». Но пушкинские идиллии в романе полны двусмысленности, самоотрицания: слишком многое в них показывает, насколько исконная Россия созрела для «великих перемен». «Благоденствие потомства Петра Андреевича Гринева — это село, принадлежащее «десятерым помещикам». Значит, много семей и родов, подобных гриневскому, переходит в состояние «третьего сословия» (Блюменфельд, с. 174). Нам представляется, что исследователь в данном случае не вполне точно ставит акцент. Действительно, процесс социального «вырождения» старинного дворянства, переход обедневших дворян в третье сословие приковывал к себе пристальное внимание Пушкина в 1830-е годы («Родословная моего героя», «Езерский», «Медный всадник»). Но этот момент русской жизни вряд ли подразумевался в «Капитанской дочке».

«В одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке. Оно писано к отцу Петра Андреевича Гринева и содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова. Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом. Мы решились, с разрешения родственников, издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена. Издатель. 19 окт. 1836». Ср. с первоначальным рукописным вариантом: «Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание сына его: Петр Андреевич умер в конце 1817-го года. Рукопись его досталась старшему внуку его, который и доставил нам оную, узнав, что мы заняты были историческим трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом. К сожалению, мы получили ее слишком поздно, и решились, с дозволения родственников, напечатать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф, и тем сделать книгу достойною нашего века. 23 июля. А. Пушкин» (Пушкин, т. 8, с. 906).

Обращает на себя внимание знаменательность даты в окончательном тексте повести — 19 октября — день лицейской годовщины, которую Пушкин неоднократно воспевал в своих стихах. В незаконченном стихотворении «Была пора: наш праздник молодой...», посвященном лицейской годовщине 1836 года, Пушкин писал:

Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари.

Автобиографическая лирика Пушкина — автора стихов о лицейской годовщине — естественно и органично включала в себя и одновременно выявляла его литературный и исторический опыт прозаика, представлявшего читателю мемуары Петра Андреевича Гринева, якобы подготовленные к печати анонимным издателем. Но за этим весьма прозрачным анонимом легко угадывается истинный автор: лапидарный, динамичный стиль его прозы был слишком своеобразен, в нем слишком явно выражалась писательская индивидуальность Пушкина. К тому же, как указывалось выше, издательское послесловие «Капитанской дочки» помечено датой 19 октября 1836 года. Вероятно, именно в этот знаменательный день, когда Пушкин обычно вспоминал прошедшее и подводил итоги пережитому, ему захотелось закончить «Капитанскую дочку», повесть, в которой подспудно отразились и автобиографические раздумья. Но, как бы там ни было, дата 19 октября в печатном тексте повести несомненно была знаком, как бы замещавшим пушкинскую подпись, косвенно указывая на имя автора. Гринев-мемуарист в какой-то мере соотносится с самим автором; мы можем наметить психологическую параллель между обликом Гринева, участника бурных событий пугачевщины, объемным, достаточно сложным, постоянно находящимся в интенсивном внутреннем движении и росте, и пушкинским автобиографическим восприятием своего собственного юношеского, а впоследствии зрелого облика.

Тогда, душой беспечные невежды¹,
Мы жили все и легче и смелей...

утверждает Пушкин, вспоминая лицейскую юность.

Гринев-мемуарист, повествуя о своей жизни, открывает читателю решающие, этапные перемены в своей судьбе, определявшие и формировавшие его личность, характер и гражданское самосознание. В изложении Гринева-мемуариста время движется рывками; патриархальная фонвизинская, обломовская идиллия первой главы обрывается для юного недоросля решительным вопросом отца: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?» С этого момента начинается выход героя в открытый мир, расширяющий перед ним пространственные и временные горизонты, годы его «учения» и «странствий», период становления, отмеченный юношеским идеализмом. Второй внезапный и неотразимый толчок, определивший крутой поворот в судьбе героя и сформировавший его внутренний, нравственный стержень, — это пугачевщина, «неслыханные перемены, невиданные мятежи» (А. Блок). С тех пор как случайно встреченный во время бурана в степи Вожатый оказывается «славным мятежником», который колебал русский престол и «потрясал государством», начинается новая жизнь Гринева — дворянина, верного данной присяге, и благородного человека широких взглядов, сумевшего в какой-то мере пренебречь сословными предрассудками и в жизненно важном, рискованном, пожалуй, смертельно опасном диалоге с Пугачевым возвысившегося до признания масштаба личности Пугачева и понимания особой этики пугачевского бунта. Это гражданский и человеческий «взлет» Петра Гринева, апофеоз его личности, созданный Пушкиным. Последующие события биографии Гринева, в основном, остались за рамками повести. Читатель вправе более или менее произвольно конструировать тот отрезок жизненного пути героя, который хронологически отделяет жизнь Гринева, современника пугачевщины, от судьбы Гринева-мемуариста, отдающего должное «кроткому царствованию Александра».

Обращаясь к личности, судьбе и творческой биографии самого Пушкина, авторы настоящей работы не ставили перед собой цели вводить элементы характерологии Пушкина в комментарий к «Капитанской дочке»; можем лишь заметить, что при внимательном рассмотрении жизни и творчества Пушкина обнаруживается, что и в пушкинском развитии, и в его творческой деятельности время иногда двигалось рывками. Впрочем, не будем углубляться в этапы биографии Пушкина: она в его книгах. И Пушкин — поэт, прозаик и историк — обостренно чувствовал необратимость течения времени.

Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!
Недаром — нет! — промчалась четверть века!

Напомним, что именно четверть века пролегла между концом пугачевщины (Пугачев был казнен 10 января 1775 года) и «прекрасным началом» Александровых дней, до которых дожил мемуарист Гринев (Павел I был убит 11 марта 1801 года). В первоначальном варианте Пушкин отнес смерть Гринева к 1817 году; в окончательном тексте эта дата снята; по-видимому, Пушкин хотел оставить в памяти читателя облик Гринева-мемуариста первых лет царствования Александра I.

Примечания

1. Курсив наш. — М.Г., И.М.