Пропущенная глава

На последней стадии работы писатель уничтожил черновой автограф завершающих глав, за исключением первоначальной двенадцатой главы. Черновой автограф этой главы, который содержит значительную авторскую правку, Пушкин сохранил в своих бумагах, зачеркнув римскую цифру «XII» и написав снизу «Пропущенная глава». В окончательный текст повести эта глава не вошла. Она была опубликована П.И. Бартеневым («Русский архив», 1880, кн. I, с. 218—227). Ранее о ней глухо упоминал П.В. Анненков в примечаниях к «Капитанской дочке» («Сочинения Пушкина», т. V. СПб., 1855, с. 532), но от опубликования этой главы воздержался.

В «Пропущенной главе» изображено восстание крестьян в усадьбе Гринева-отца. Подоспевший сын (в рукописи этой главы Гринев еще назывался Буланиным, а Зурин — Гриневым) приходит на помощь своим родителям и Марье Ивановне, которых взбунтовавшиеся крестьяне посадили в амбар. Внезапно появляется Швабрин с отрядом пугачевцев. Начинается схватка. Гринев-отец ранит Швабрина; однако восставшие одолевают Гриневых. Взбешенный Швабрин приказывает повесить всех Гриневых. Между тем верный Савельич, посланный молодым Гриневым, успевает уведомить Зурина об опасности; примчавшийся отряд гусар избавляет Гриневых от виселицы и арестовывает Швабрина.

События, описанные в этой главе, восходят к одному из ранних планов повествования о Шванвиче («Последняя сцена — Мужики отца его бунтуют, он идет на помощь»). Таким образом, обдумывая сюжет, Пушкин одно время даже собирался завершить этой главой весь роман. Вероятно, сцена бунта в поместье рассказчика перекочевала в план повествования о Шванвиче из программы «Истории села Горюхина». М.П. Алексеев отметил настойчивость, с которой Пушкин трижды вписывал слово «бунт» в эту программу. По предположению ученого, «нет ничего невероятного в том, что некоторые задуманные сцены этой невыполненной части «Истории» в ином освещении и плане могли быть использованы потом в «Дубровском» или «Капитанской дочке»: по крайней мере для сцены крестьянского бунта романтика разбойничьей повести или спокойное повествование исторического романа были гораздо пригоднее, чем острые формы пушкинского памфлета» (Алексеев М.П. К «Истории села Горюхина». — В кн.: Пушкин. Статьи и материалы, вып. II. Одесса, 1926, с. 73).

Почему же писатель, который, как следует полагать, дорожил этой главой (иначе для чего надо было не только сохранять ее, но и надписывать «Пропущенная глава»), не включил ее в окончательную редакцию «Капитанской дочки»?

«Причины, в силу которых эта глава изъята была из романа, точно не установлены. Во всяком случае, это сделано было самим Пушкиным, может быть, потому, что изъятые страницы без особой нужды замедляли к концу повествования его темпы, то ли потому, что острота тематики этой части романа заставила автора, в предвидении цензурных осложнений, пойти на некоторую идеализацию крепостнической действительности, от которой сам же он поспешил затем отказаться. Мы имеем в виду явное неправдоподобие в «Пропущенной главе» идиллических отношений между крестьянами и помещиками в усадьбе Гриневых как в самый разгар восстания, так и на другой день после его подавления. См., например: «Я знал, что матушка была обожаема крестьянами и дворовыми людьми, батюшка, несмотря на свою строгость, был также любим, ибо был справедлив и знал истинные нужды подвластных ему людей. Бунт их был заблуждение, мгновенное пьянство, а не изъявление их негодований». Такова же была сцена встречи старого Гринева с бунтовавшими мужиками, пришедшими с повинною на барский двор: «Ну что, дураки, — сказал он им, — зачем вы вздумали бунтовать?» — «Виноваты, государь ты наш», — отвечали они в голос. — «То-то, виноваты. Напроказят, да и сами не рады». Напомним, что и политические афоризмы Гринева в «Пропущенной главе» звучали более агрессивно, чем в окончательной редакции романа» (Лит. памятники. с. 258).

Приведенная аргументация вызывает сомнение. Изъятые страницы отнюдь не замедляли темп повествования; совсем напротив, в этой главе действие развивалось стремительно, сюжетная линия Гринев — Швабрин была предельно заострена, характеры действующих лиц доведены до своего завершения. Вряд ли можно также думать, что, показывая отношения между Гриневыми и крестьянами, Пушкин сначала идеализировал их по цензурным соображениям, а затем отказался от вынужденного идиллического изображения. Представляется наиболее вероятным, что писатель не исключал в некоторых случаях возможности патриархальных связей между помещиком и крестьянами, характеризующих, к примеру, взаимоотношения Гриневых и Савельича, и в большем масштабе вполне искренне раскаяние «бунтовщиков», примкнувших к пугачевцам, в сцене «Пропущенной главы». Несколько десятилетий спустя аналогичную точку зрения высказал Лев Толстой. Напомним, что в 1860-е годы Л.Н. Толстой не был знаком с текстом «Пропущенной главы» «Капитанской дочки». Тем разительнее сходство между описанием бунта крестьян в усадьбе Гриневых и теми страницами из «Войны и мира», где показано неповиновение богучаровских крестьян их владелице — княжне Марье Болконской.

В «Пропущенной главе» Гринев, обеспокоенный судьбой своих близких, мчится в родительский дом. «Барский дом находился на другом конце села. Лошади мчались во весь дух. Вдруг посреди улицы ямщик начал их удерживать. «Что такое?» — спросил я с нетерпением. «Застава, барин», — отвечал ямщик, с трудом остановя разъяренных своих коней. В самом деле, я увидел рогатку и караульного с дубиною. Мужик подошел ко мне <и> снял шляпу, спрашивая пашпорту. «Что это значит? — спросил я его, — зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь?» — «Да мы, батюшка, бунтуем», — ответил он, почесываясь.

— А где ваши господа? — спросил я с сердечным замиранием.

— Господа-то наши где? — повторил мужик. — Господа наши в хлебном анбаре.

— Как в анбаре?

— Да Андрюха, земский, посадил, вишь, их в колодки — и хочет везти в батюшке-государю.

— Боже мой! Отворачивай, дурак, рогатку. Что же ты зеваешь?

Караульный медлил. Я выскочил из телеги, треснул его (виноват) в ухо — и сам отодвинул рогатку. Мужик мой глядел на меня с глупым недоумением. Я сел опять в телегу <и> велел сказать к барскому дому. Хлебный анбар находился на дворе. У запертых дверей стояли два мужика также с дубинами. Телега остановилась прямо перед ними. Я выскочил прямо на них. «Отворяйте двери!» — сказал я им. Вероятно, вид мой был страшен. По крайней мере, оба убежали, бросив дубины, Я попытался сбить замок, а двери выломать, но двери были дубовые, а огромный замок не сокрушим. В эту минуту статный молодой человек вышел из людской избы и с видом надменным спросил меня, как я смею буянить. «Где Андрюшка земский? — закричал я ему. — Кликнуть его ко мне».

— Я сам Андрей Афанасьевич, а не Андрюшка, — отвечал он мне, гордо подбочась. — Чего надобно?

Вместо ответа я схватил его за ворот и, притащив в дверям анбара, велел их отпирать. Земский было заупрямился, но отеческое наказание подействовало и на него. Он вынул ключ и отпер анбар».

По справедливому утверждению С.М. Петрова, Пушкин показал «сильные и слабые стороны стихийного крестьянского восстания, разительную смену настроений крестьян, безудержно и смело бунтующих, а при первой неудаче переходящих к покорности. То же самое раскрыл потом и Толстой в картине богучаровского бунта в романе «Война и мир». Этому исторически сложившемуся противоречию в психологии крестьянства впоследствии дал такую исчерпывающую характеристику Ленин в статье «Лев Толстой как зеркало русской революции» (Петров, с. 114).

Не являясь правилом, патриархальные взаимоотношения помещиков с крестьянами действительно имели место в некоторых поместьях. Так, например, известно, что Н.А. Радищев, отец писателя, во время пугачевщины укрывался вместе с семьей в лесу, в пяти верстах от своего села Преображенского, и крестьяне не выдали его. П.Г. Любомиров, подробно разбирая отношения Н.А. Радищева с крепостными, приходит к выводу, «что для него права помещика были незыблемы, но в использовании их он, очевидно, в меру возможного считался с интересами и чувствами крестьян, и тем вызывал в них к себе признательность и привязанность» (Любомиров П.Г. Род Радищева. — В кн.: А.Н. Радищев. Материалы и исследования. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1936, с. 346—347). Таким образом и Пушкин, и Л.Н. Толстой исходили в своих описаниях из реальных фактов.

Изображая бунт в имении Гриневых, Пушкин отнюдь не приспосабливал свое повествование к цензурным условиям, а следовательно, изъятие «Пропущенной главы» не было уступкой цензуре. По-видимому, имелись другие причины, побудившие Пушкина не включать «Пропущенную главу» в печатную редакцию «Капитанской дочки». Какие же? Гипотетический ответ на этот вопрос может дать анализ содержания главы.

Гринев обеспокоен близостью «пугачевских шаек» к деревне его отца. Поздно вечером герой переправляется через Волгу в сопровождении двух гребцов. На середине реки они встречают плывущий плот с виселицей. Над трупами повешенных пугачевцев прибита черная доска с надписью: «Воры». Среди повешенных Гринев узнает Ваньку («бедный мой Ванька»), своего старого знакомца. Так в повести второй раз появляется виселица: сначала в Белогорской крепости герой является свидетелем расправы Пугачева над капитаном Мироновым и другими защитниками крепости, — теперь он видит виселицу, воздвигнутую карательным отрядом правительственных войск. Гражданская война, в которой обе враждующие стороны проявляют жестокость к своему противнику, развертывается на глазах героя. И, наконец, в конце «Пропущенной главы» возникает призрак третьей виселицы — Швабрин приказывает повесить героя и его родителей. Дворянин вешает дворян. С точки зрения дворянской морали, ситуация чудовищная. Правда, в «Пропущенной главе» вовремя появившийся Зурин препятствует свершению казни.

Иначе обстояло дело в современной Пушкину действительности. 26 июля 1826 года по приказу Николая I, всероссийского самодержца и дворянина, на кронверке Петропавловской крепости состоялась казнь осужденных декабристов. Силуэт виселицы с пятью повешенными постоянно преследовал воображение Пушкина. Вся прогрессивно мыслящая Россия разделяла с поэтом чувство сожаления и скорби. Казнь через повешение возмутила и многих верноподданнически настроенных современников. Это унижало дворянское сословие, так как подобный вид казни предназначался для низших сословий, — дворян можно было расстреливать, но не вешать.

Итак, в тексте «Пропущенной главы» поведение изменника Швабрина вольно или невольно могло вызвать ассоциацию с карательными мерами Николая I после 14 декабря. Призрак виселицы на страницах «Пропущенной главы» при желании мог быть истолкован как символ расправы с декабристами. Еще в феврале 1835 года Пушкин записал в своем дневнике о возмущении министра народного просвещения С.С. Уварова по поводу выхода в свет «Истории Пугачева»: «В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже — не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении». В таком случае что помешало бы этому блюстителю «самодержавия, православия и народности» тем или иным образом обратить внимание царя на призрак виселицы в имении Гриневых, на возможность дерзкой аллюзии со стороны автора «Капитанской дочки»? Впрочем, литературных и общественных врагов у Пушкина было вполне достаточно, и любой из них мог выступить с доносом. Кроме того, и сам Николай I мог при чтении повести остановить внимание на этой сцене. Вряд ли он остался бы равнодушным, встретив на страницах пушкинской повести угрозу виселицы дворянам, отправленным на казнь по приказу дворянина. Такое «напоминание» о 14 декабря вряд ли могло импонировать самодержцу, от воли которого во многом зависела дальнейшая судьба Пушкина, писателя и историка. Именно эти обстоятельства, на наш взгляд, могли побудить Пушкина исключить «Пропущенную главу» из окончательного текста «Капитанской дочки».