Разинско-пугачевская тема приковывает внимание Пушкина уже вскоре после его приезда в Михайловское. В первой половине ноября 1824 года в письме к брату Льву он просит прислать ему «Жизнь Емельки Пугачева» (Пушкин, т. 13, с. 119). Пушкин имел в виду книгу «Ложный Петр III, или Жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельки Пугачева» (Москва, 1809). В следующем письме к брату Пушкин пишет: «Ах! боже мой, чуть не забыл! вот тебе задача: историческое, сухое известие о Сеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории» (Пушкин, т. 13, с. 121). В Михайловском же Пушкин обрабатывает фольклорные песни о Разине. По справедливому замечанию М.К. Азадовского, песни Пушкина о Разине «кажутся как бы раскрытием замечания Пушкина о Разине как самом поэтическом лице русской истории, и здесь начало того пути, который позже приведет Пушкина к «Истории Пугачева» и к «Капитанской дочке» (Азадовский, с. 20).
Интерес к разинско-пугачевскому фольклору не ослабевал у Пушкина и в последующие годы; тема крестьянских восстаний прошлых столетий все время переплеталась с осмыслением современных событий, крестьянских волнений во многих губерниях. Вторая половина 1820-х годов отмечена волной крестьянских возмущений, беспорядки не обошли стороной и Псковскую область, в которой жил Пушкин до осени 1826 года и где он неоднократно бывал и позднее. Крестьянские беспорядки конца 1820-х годов создавали тревожную ситуацию. В секретном правительственном комитете велись бесконечные прения о том, как безболезненнее разрешить проблему крепостного права; в конце концов зашли в тупик, план реформ был отложен, а положение в стране становилось все более опасным.
Общественные потрясения начала 1830-х годов — Июльская революция во Франции, события в Польше, восстания военных поселенцев, холерная эпидемия, охватившая многие губернии, — еще больше обострили обстановку, значительно осложнили положение в стране. 29 июня 1831 года в письме к П.А. Осиповой Пушкин делился своими опасениями: «Времена стоят печальные. В Петербурге свирепствует эпидемия. Народ несколько раз начинал бунтовать. Ходили нелепые слухи. Утверждали, что лекаря отравляют население. Двое из них были убиты рассвирепевшей чернью. Государь явился среди бунтовщиков <...> Нельзя отказать ему ни в мужестве, ни в умении говорить; на этот раз возмущение было подавлено, но через некоторое время беспорядки возобновились. Возможно, что будут вынуждены прибегнуть к картечи» (подлинник по-французски) (Пушкин, т. 14, с. 430).
Месяц спустя, 3 августа 1831 года Пушкин писал П.А. Вяземскому: «Ты верно слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руси. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в Новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежавших в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других — из инженеров и коммуникационных. Государь приехал к ним вслед за Орловым. Он действовал смело, даже дерзко; разругав убийц, он объявил прямо, что не может их простить, и требовал выдачи зачинщиков. Они обещались и смирились. Но бунт Старо-Русской еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. — Плохо, Ваше сиятельство! Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы» (Пушкин, т. 14, с. 204—205).
Сложная историческая и политическая ситуация 1830-х годов вызывала противоречивые тенденции в историко-философских взглядах Пушкина: его высказывания в защиту русской государственности отражали веру поэта в историческое предназначение России, веру, столь энергично выраженную в одическом вступлении к «Медному всаднику»; его скептическое отношение к современной цивилизации происходило от отрицания николаевского самовластия, от неприятия буржуазных порядков Западной Европы и социальных перемен, которые указывали на то, что дух буржуазного предпринимательства все явственнее проникает в Россию.
Накаленная общественная обстановка вызывала постоянные споры писателей пушкинского круга о путях дальнейшего развития России. Естественно, что в ходе этих непрерывных историко-философских дебатов Пушкин начинает проявлять все больший интерес к изучению и осмыслению истории России XVIII века. Он добивается допуска в государственные архивы и приступает к фундаментальной работе над «Историей Петра». И в то же время его очень занимает правление Екатерины II — ведь именно в годы ее царствования происходило восстание Пугачева, одно из наиболее мощных социальных движений второй половины XVIII столетия. Призрак новой пугачевщины стимулировал обращение Пушкина к истории пугачевского восстания, к фигуре его вождя — Емельяна Пугачева, одного из главных действующих лиц «Капитанской дочки». Многолетние разыскания ученых дают возможность более или менее точно представить основные этапы формирования замысла и написания повести.
17 февраля 1832 года М.М. Сперанский переслал Пушкину подарок Николая I — «Полное собрание законов Российской империи»; в двадцатом томе этого собрания был перепечатан приговор «О наказании смертною казнию изменника, бунтовщика и самозванца Пугачева и его сообщников. — С присоединением объявления прощаемым преступникам». Среди имен активных деятелей движения Пугачева там упоминались имена яицкого казака Афанасия Перфильева, подпоручика Михаила Шванвича и ржевского купца Долгополова. Чтение приговора отразилось уже в первых планах повести:
«Кулачный бой — Шванвичи — Перфильев —
Перфильев, купец —
Шванвичь за буйство сослан в деревню — встречает Перфильева» (Пушкин, т. 8, с. 930).
В поисках героя для исторического повествования Пушкин обратил внимание на фигуру Шванвича, дворянина, служившего Пугачеву; в окончательной редакции повести это историческое лицо, с существенным изменением мотивов его перехода на сторону Пугачева, превратилось в Швабрина. «Скорее всего, план «Кулачный бой» набросан не позднее августа 1832 года, может быть и ранее» (Петрунина, с. 74).
Второй план относится, по всей вероятности, также ко второй половине 1832 года. В этом плане уже проступают некоторые сюжетные линии будущей «Капитанской дочки», в частности драматическая коллизия второй главы повести, в которой происходит знаменательная встреча героя с вожатым.
17 сентября 1832 года Пушкин уехал в Москву, где П.В. Нащокин рассказал ему о судебном процессе белорусского дворянина Островского; этот рассказ лег в основу повести «Дубровский»; замысел повествования о дворянине-пугачевце временно был оставлен — Пушкин вернулся к нему в конце января 1833 года, когда им был набросан третий план:
«Шванвич за буйство сослан в гарнизон. Степная крепость — подступает Пуг<ачев> — Шв<анвич> предает ему крепость — взятие крепости — Шв<анвич> делается сообщником Пуг<ачева> — Ведет свое отделение в Нижний — Спасает соседа отца своего. — Чика между тем чуть было не повесил ста<рого> Шв<анвича> — Шванвич) привозит сына в П<етер>Б<ург>. Орл<ов> выпрашивает его прощение.
31 янв. 1833» (Пушкин, т. 8, с. 929).
Анализируя три плана повествования о Шванвиче, Н.Н. Петрунина приходит к следующему выводу: «Ощутима их известная внутренняя ограниченность: сюжет повести разрабатывался здесь на отрывочных сведениях об истории Шванвича при очевидной скудости примет места и времени. Обнаруживают планы и колебания поэта в ответе на вопрос о том, что толкнуло его героя в ряды восставших. В плане «Кулачный бой» — это отношения Шванвича с Перфильевым, завязавшиеся среди «буйства» петербургской жизни и продолженные (может быть, бездумно, по бесшабашности натуры героя) в совершенно иных условиях. Во втором плане героя приводит к пугачевцам романтическая любовь. В последнем плане Пушкин дает диаметрально противоположное решение: Шванвич сознательно предает крепость Пугачеву. Но романтическое решение в плане «Крестьянский бунт» было попросту уходом от ответа на вопрос, а сознательный переход «родового» дворянина на сторону Пугачева мог осуществиться, как впоследствии показало изучение источников, лишь в силу особого, исключительного стечения обстоятельств. Чтобы представить себе эти обстоятельства, нужны были сведения о реальном Шванвиче, а ими Пушкин не располагал. Обращение к печатным источникам — русской и иностранной литературе о Пугачеве, которую Пушкин изучает в январе — начале февраля 1833 года, не разрешив загадок, осложнило прежний замысел. Ранний очерк биографии Пугачева («Между недовольными яицкими казаками» — Пушкин, т. 9, с. 435), вышедший в это время из-под пера Пушкина, показывает, что уже в январе — начале февраля внимание поэта приковала к себе фигура «мужицкого царя» (Петрунина, с. 83—84).
К этому времени Пушкин осознает необходимость обращения к архивным источникам. В феврале 1833 года он пишет письмо к военному министру А.И. Чернышову с просьбой разрешить доступ к архивным делам военного министерства и вскоре получает необходимое разрешение (подробнее об этом см.: Овчинников. Р. В. Пушкин в работе над архивными документами («История Пугачева»). Л., «Наука», 1969). В конце февраля — начале марта 1833 года Пушкин уже ознакомился с теми материалами Секретной экспедиции Военной коллегии, в которых он встретил имя капитана Башарина, попавшего в плен к пугачевцам и помилованного Пугачевым по просьбе солдат. Среди бумаг Пушкина появляется новый план исторического повествования, главным героем которого является Башарин.
«Башаринский» план «Капитанской дочки» был набросан не ранее марта 1833 года, когда Пушкин получил сведения о капитане Башарине из архивных материалов Главного штаба. Характеризуя этот план, современный исследователь делает следующие выводы: «Из проекта введения к роману о Башарине, относящегося к 5 августа 1833 года, мы можем установить, что он строился как записки героя, т. е. точно так, как развивалось повествование в «Капитанской дочке», построенное как рассказ П.А. Гринева. Политическая дидактика мемуариста прикрывалась в этом предисловии совершенно якобы бесхитростным обращением автора к своему внуку: «Начинаю для тебя свои записки, или лучше искреннюю исповедь, с полным уверением, что признания мои послух жат к пользе твоей». <...> По своей тональности это «введение» настолько близко к «Капитанской дочке», что если бы мы не знали его даты, то никак ни могли бы ассоциировать его героя с Башариным. Этот же план, несмотря на наличие в нем многих эпизодов, близких «Капитанской дочке», в своих основных линиях гораздо более тесно связан с начальным замыслом Пушкина, когда в центре эпопеи стоял не Гринев, а Шванвич. В фабуле романа о Башарине вновь воскресли петербургские сцены, известные нам по варианту «Шванвич — Перфильев» (Лит. памятники, с. 167).
Однако и «башаринский» план остался неосуществленным. 17 апреля 1833 года Пушкин приступил к «Истории Пугачева» и в короткий срок, всего за пять недель, завершил первую стадию работы над этим историческим сочинением. В последнее время была высказана гипотеза о том, что Пушкин, следуя примеру Вальтера Скотта, собирался предпослать своему роману историческое введение: «И лишь позднее это введение переросло в самостоятельное историческое исследование о пугачевщине, которое по своей проблематике далеко вышло за рамки первоначального замысла. Выдвигаемая гипотеза основывается по преимуществу на аналогии с другими историческими романами того времени. Но есть и другие (пусть также косвенные) доказательства в ее пользу. В предисловии к «Истории Пугачева» Пушкин представлял ее публике как «часть труда», им «оставленного» (Пушкин, т. 9 с. 1). Принято считать, что поэт подразумевал под «оставленным» трудом исторический же труд о пугачевщине, «задуманный в масштабах бо́льших, чем его удалось осуществить». Между тем это не единственное возможное истолкование. Слово «труд» (в значении результат труда, произведение) Пушкин часто употреблял применительно к созданиям поэтического творчества. Летом 1833 года, когда возникла, по-видимому, первая редакция предисловия к «Истории Пугачева», где впервые появилось интересующее нас выражение, в положении «оставленного» труда находилась повесть о дворянине-пугачевце: после создания плана повести о Башарине Пушкин, насколько мы знаем, не возвращался к этому замыслу, а нескольких месяцев интенсивной работы над «Историей» было вполне достаточно, чтобы поэт ощутил старый замысел как «оставленный» (Петрунина, с. 91—92).
К своему замыслу Пушкин вернулся в августе 1833 года, незадолго до своей поездки на Урал — пятым августа, как уже указывалось (с. 15), помечено введение, не включенное позднее в текст «Капитанской дочки», но непосредственно с нею связанное.
Проходит больше года, и возникает «валуевский» план повести (он датируется концом 1834 — началом 1835 года).
«Валуевский» план существенно отличается от всех предшествующих планов. «Мотивы, впервые появляющиеся в новом плане, — углубленное изображение семьи коменданта и иной поворот в отношениях между Валуевым и Пугачевым. Герой не становится сподвижником Пугачева; взятый в плен, он затем, как и Гринев, отпущен Пугачевым в Оренбург. Это открыло перед Пушкиным возможность взглянуть его глазами на обе борющиеся стороны. Между героем и Пугачевым здесь впервые установлена нравственная человеческая связь, основанная на взаимном уважении и доверии. Тем самым можно констатировать изменение основной интриги: прежде Пушкина интересовал дворянин, присоединившийся к бунтующему народу, теперь же в центре иная коллизия, непосредственно предвосхищающая «Капитанскую дочку», где юный представитель «хорошего» дворянского рода проходит в условиях пугачевщины школу нравственного и общественного воспитания и держит экзамен на человека и дворянина» (Петрунина, с. 95).
Изучение планов «Капитанской дочки» неизбежно вызывает вопрос о том, что побудило Пушкина произвести столь коренные изменения в характере главного героя, почему дворянин-пугачевец (Шванвич, а затем Башарин) отошел на второй план, а главным действующим лицом стал дворянин (Валуев — Буланин — Гринев), верный семейной и сословной традиции и связанный с Пугачевым «странными отношениями». Современное литературоведение дает два противоположных, по сути дела, ответа на этот кардинальный вопрос творческой истории «Капитанской дочки».
«Роман не был дописан осенью 1835 года не только из-за отсутствия «сердечного спокойствия». Неуспехом «Истории Пугачева» и отдельного изданий «Повестей», запрещением «Медного всадника» и решением вернуться к «Дубровскому» лишь после напечатания «Капитанской дочки» создавалось положение, при котором Пушкин не мог рисковать гибелью в цензуре своего романа о Пугачеве. Несмотря на то, что путь в печать был некоторым образом расчищен для него «Историей Пугачева», этот роман приходилось приспособлять к цензурно-полицейским требованиям целым рядом сложнейших литературно-тактических перестроек и ухищрений. Художественной и политической ответственностью этой неблагодарной работы и были прежде всего обусловлены медленные темпы ее осуществления.
Дошедшие до нас планы романа особенно ярко <...> демонстрируют процесс постепенного интеллектуального снижения его героя. Вместо Шванвича, выходца из кругов петербургской гвардейской оппозиции, активного союзника Пугачева, в четвертом варианте плана появляется капитан Башарин — пленник Пугачева, пощаженный по просьбе любивших его солдат, но скоро вновь оказавшийся в рядах правительственных войск. В шестом варианте плана исторический Башарин, которою Пушкин предполагал связать с Пугачевым случайным эпизодом «спасения башкирца» во время бурана (фабульное зерно, давшее в последней редакции «Капитанской дочки» заячий тулупчик), заменяется безличным Валуевым (в черновой редакции романа Валуев назван был Буланиным, чтобы не возникало никаких ассоциаций с его живым прототипом), но и этот невольный пугачевец, фигура почти нейтральная, в силу именно своей нейтральности в разгар крестьянской войны не мог, разумеется, с точки зрения охранительного аппарата дворянской монархии, функционировать в качестве положительного героя в исторической эпопее. Для закрепления в «Капитанской дочке» даже скромных позиций Валуева — Гринева приходилось противопоставить ему резко отрицательный образ пугачевца из дворян, что и было осуществлено Пушкиным в последней редакции романа путем расщепления единого прежде героя-пугачевца на двух персонажей, один из которых (Швабрин), трактуемый как злодей и предатель, являлся громоотводом, обеспечивавшим от цензурно-полицейской грозы положительный образ другого (Гринева)» (Лит. памятники, с. 169—170).
В последнее время с развернутой критикой этой точки зрения, впервые высказанной Ю.Г. Оксманом еще в 1930-е годы, выступила Н.Н. Петрунина. «Реальная русская история XVIII века не знает представителей «петербургской гвардейской оппозиции», которые становились бы «активными союзниками Пугачева», — пишет исследовательница. — Для союза между образованными представителями дворянства и стихийным движением «черного народа» не было исторической почвы не только в XVIII веке, но и в эпоху декабристов. И Пушкину, как современнику последних, это было прекрасно известно.
Далее. Планы не дают оснований считать, что даже на начальной стадии работы Пушкин видел в Шванвиче представителя «гвардейской оппозиции» или преувеличивал его интеллектуальность. Связь с Орловыми, улавливаемая уже в подтексте плана «Кулачный бой», заставляет видеть в «буйстве» Шванвича скорее удальство, унаследованное от отца, «разрубившего некогда палашом, в трактирной ссоре, щеку Алексея Орлова» (Пушкин, т. 9, с. 374), чем проявление политической оппозиционности. Три плана повести о Шванвиче дают три разных мотивировки его перехода на сторону Пугачева. Но ни разу в качестве такой мотивировки не фигурируют соображения идейного порядка.
Взгляду на Шванвича первых планов как на убежденного пугачевца противоречит и фабульный ход плана «Крестьянский бунт»; «Мужики отца его бунтуют, он идет на помощь». Очутившись в крайней ситуации, герой делает свой окончательный выбор, принимая сторону помещика-отца против бунтующих крестьян.
Переход от Шванвича к Башарину был связан не с сознательным или бессознательным «снижением» образа героя, а с характером сведений, которые Пушкин почерпнул из «пугачевских» книг Военной коллегии: Пушкин не нашел в них ничего о Шванвиче, а единственный из помилованных Пугачевым офицеров, который не бежал из его стана, носил, по свидетельству документов, имя Башарина. Поэтому он и сменил Шванвича ранних планов, тем более что причины вступления Башарина к Пугачеву были ясны из архивных источников.
Сложнее объясняется переход от Башарина к Валуеву. Но и здесь не может быть речи о цензурных соображениях и о «снижении» образа героя. <...> Как мы полагаем, речь должна идти не о расщеплении образа Шванвича на двух противоположных и взаимно уравновешивающих героев — Гринева и Швабрина. В образе Швабрина синтезированы Шванвич и Башарин, которым теперь противопоставлен новый герой — Валуев (будущий Гринев), поведение которого в разгар «русского бунта» определяют «доброта и благородство» (Петрунина, с. 97—99).
Для подкрепления своей позиции Н.Н. Петрунина приводит выдержку из статьи В. Александрова: «Можно ли было бы представить себе среди пугачевцев дворянина с перенесенной в XVIII век идеологией декабриста? — Нет. Можно ли было бы представить себе в войсках «Петра Федоровича» Пугачева человека вроде Радищева? — Нет. Сведения о фактически принимавших участие в пугачевском восстании дворянах достаточно скудны, но, конечно, эти люди — подпоручик Шванвич или обвинявшийся в «неуказном винном курении» сержант Аристов — не радищевцы, не «идеологи».
Радищев, декабристы — эти лучшие люди из дворян — «страшно далеки от народа». Такой идеологии, которая могла бы заполнить эту пропасть, не было, ее нужно было создавать: трактовка образов крестьянского восстания в «Капитанской дочке» объективно содействовала выработке этой идеологии; но дать реалистический образ дворянина-идеолога, присоединяющегося к пугачевцам, Пушкин не смог, потому что материалов для создания такого образа не было в самой действительности» (Александров В. Пугачев (Народность и реализм Пушкина). — «Литературный критик», 1937, № 1, с. 37—38).
В своей полемике, во многом убедительной, Н.Н. Петрунина, на наш взгляд, слишком категорична. Трудно согласиться с тем, что боязнь цензурных осложнений вовсе не волновала Пушкина. Гнетущая цензурная политика, с проявлениями которой писатель неоднократно сталкивался, не могла не оказывать своего воздействия, и следовательно, автоцензура все время в какой-то степени «контролировала» его творческий процесс. Но не менее категорична и противоположная точка зрения, что этот «контроль» являлся решающим и всеобъемлющим.
Между тем, анализируя эволюцию образа Шванвича — Башарина — Гринева, необходимо рассматривать этот процесс во взаимодействии с формированием основной сюжетной линии повести, с выдвижением на первый план напряженного идейно-психологического диалога Гринева и Пугачева. Лишь найдя острую психологическую коллизию, противостояние этих героев, Пушкин смог приступить к написанию повести. Таким образом, решение строить сюжет на социальном и психологическом конфликте двух главных героев явилось тем определяющим моментом, который дал необходимую объемность и окончательную завершенность образу Гринева.
Мысль ввести Пугачева в число действующих лиц «Капитанской дочки» возникла у Пушкина не сразу; в «швабринских» вариантах плана фигурировал сподвижник Пугачева — Перфильев. Впервые имя Пугачева появляется в «башаринском» плане. Однако можно с уверенностью утверждать, что и в то время образ Пугачева еще не прояснился в творческом сознании писателя. Пушкин начинает усиленно собирать исторические материалы и предания о пугачевщине и пишет «Историю Пугачева».
Долгие творческие поиски Пушкина завершились «противостоянием» двух главных действующих лиц повести — Пугачева и Гринева, связанных сложными психологическими отношениями. Лишь наметив эту центральную сюжетную коллизию, Пушкин приступил к реализации своего замысла. Как полагают исследователи, первая редакция «Капитанской дочки» писалась в конце 1835 и в первой половине 1836 года. Судя по дате чернового варианта «издательского» послесловия повесть была вчерне закончена 23 июля 1836 года. Затем Пушкин, по-видимому, не вполне удовлетворенный первоначальной редакцией, занялся собственноручной перепиской повести. Во время переписки он вносил различные изменения, которые не поддаются анализу, так как Пушкин почти всю черновую рукопись уничтожил — писатель сохранил лишь «Пропущенную главу» (о ней см. с 174—180 наст. комментария).
Около 27 сентября Пушкин представил цензору П.А. Корсакову «первую половину» повести. 19 октября «Капитанская дочка» была переписана до конца, и ее окончание Пушкин послал цензору около 24 октября. Пушкин просил П.А. Корсакова не разглашать тайну его авторства, предполагая выпустить повесть в свет анонимно. По требованию цензора Пушкин внес какие-то несущественные изменения в первые главы повести; по поводу же окончания «Капитанской дочки» писатель вынужден был дать письменный ответ на запрос цензора: «Существовала ли девица Миронова и действительно ли была у покойной императрицы?»
«Имя девицы Мироновой, — писал Пушкин 25 октября 1836 года, — вымышлено. Роман мой основан на предании, некогда слышанном мною, будто бы один из офицеров, изменивших своему долгу и перешедших в шайки Пугачевские, был помилован императрицей по просьбе престарелого отца, кинувшегося ей в ноги. Роман, как изволите видеть, ушел далеко от истины» (Пушкин, т. 16, с. 177—178).
Утверждая, что роман «ушел далеко от истины», Пушкин подчеркивал преобладание в своем произведении вымышленной фабулы. Тем самым писатель «подсказывал» благожелательному цензору (П.А. Корсаков был братом лицейского товарища Пушкина), как избежать затруднений, связанных с финалом повести; в исторических сочинениях эпизоды, изображавшие особ царствующей фамилии, требовали документального подтверждения; к повествованиям на историческую тему, в основе которых лежал «поэтический вымысел», таких требований не предъявлялось.
Рукопись «Капитанской дочки» была переслана П.А. Корсакову, вероятно, не для журнала (цензором «Современника» являлся А.Л. Крылов), а для отдельного издания повести. «Как теперь помню, — писал в своих «Записках» И.П. Сахаров, — сколько было хлопот с «Капитанскою дочкою»: Пушкин настаивал, чтобы отдельно напечатана была эта повесть; а Краевский и Врасский, хозяин типографии Гутенберговой, не соглашались и, кажется, поставили на своем» («Русский архив», 1873, № 6, с. 974). После опубликования повести в «Современнике» Пушкин продолжал думать об отдельном издании. Он принял предложение книгопродавца Л. Жебелева сброшюровать «Капитанскую дочку» с нераспроданными экземплярами «Повестей» (1834). 8 января 1837 года цензор П.А. Корсаков подписал это издание, которое называлось «Романы и повести». Однако в свет оно не вышло, и сохранился лишь один его экземпляр (см.: Модзалевский Л.Б. Новые материалы об изданиях Пушкина (1831—1837). — «Звенья», вып. 2. М.—Л., «Academia», 1933, с. 246; Ник. Смирнов-Сокольский. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. М., Изд-во Всесоюзной книжной палаты, 1962, с. 402—406).
* * *
Заканчивая историю создания «Капитанской дочки», следует указать на многообразие источников, использованных Пушкиным.
На основании секретных архивных материалов, полученных от историка Д.Н. Бантыш-Каменского, Пушкин составил биографию пугачевского атамана Ильи Аристова, происходившего из дворян.
Кроме того, от Д.Н. Бантыш-Каменского Пушкин получил биографические сведения о видных пугачевцах Белобородове и Перфильеве.
Приятель Пушкина по «Зеленой лампе» В.В. Энгельгардт доставил ему из Смоленской губернии записи рассказов капитана Н.З. Повало-Швейковского, бывшего пленником Пугачева, а затем сторожившего его в 1774 году.
Пушкин сумел получить материалы Секретной экспедиции Военной коллегии, ознакомление с которыми существенно помогло ему при написании «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки».
В «Полном собрании законов Российской империи», как отмечалось выше, Пушкин прочитал пространную сентенцию (приговор) Екатерины II по делу Пугачева, а также именные указы императрицы А.И. Бибикову и другим генералам, которые возглавляли правительственные войска, направленные против Пугачева. Со слов писателя И.И. Дмитриева Пушкин записал рассказ о казни Пугачева, свидетелем которой был И.И. Дмитриев.
Интересные подробности о пугачевском восстании были записаны Пушкиным со слов И.А. Крылова, отец которого сражался на стороне правительственных войск.
Среди бумаг Пушкина сохранились записи различных устных преданий, слышанных самим писателем во время его поездки на Урал в 1833 году.
Из печатных источников следует прежде всего упомянуть книгу «Записки о жизни и службе А.И. Бибикова», повесть А.П. Крюкова «Рассказ моей бабушки» и рассказ Н.И. Страхова «Благодарность», о которых подробнее будет сказано в дальнейшем изложении.
Кроме того, многие материалы, привлеченные Пушкиным во время работы над «Историей Пугачева», естественно получили творчески преломленное отражение в «Капитанской дочке».
Обилие источников позволило Пушкину дать художественно правдивое описание событий пугачевского восстания.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |