Глава III. Крепость

Мы в фортеции живем и т. д. Солдатская песня, написанная, вероятно, самим Пушкиным, так как в других печатных источниках она не встречается.

Старинные люди и т. д. Эпиграф взят из комедии «Недоросль», где реплика Простаковой звучит так: «Старинные люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили» (действие III, явление 5-е). Оба эпиграфа служат как бы экспозицией дальнейшего повествования. Если первый из них точно определяет место действия, то второй возвращает нас к фонвизинским реминисценциям, которые преобладали в первой главе повести. Таким образом, Пушкин намекает на некоторое сходство между семействами Гриневых и Мироновых. Несмотря на различие их социального происхождения, и Андрей Петрович, и Иван Кузьмич носители схожих во многом морально-этических воззрений, представители одного поколения, в основе мировосприятия которых находятся патриархальные нравы, понятия долга и личной честности.

Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. «Вид меловых гор на берегу Урала, который Пушкин наблюдал по дороге из Оренбурга в Уральск, дал название Белогорской крепости в «Капитанской дочке», исторически не известной, но соответствующей по положению Татищевой» (Измайлов, с. 299). В гарнизонном быте Белогорской крепости Пушкин обобщил свои впечатления от уральских крепостей, полученные им во время поездки осенью 1833 года по местам, которые в XVIII веке были охвачены пугачевским восстанием. Личные наблюдения Пушкин дополнял материалами, использованными во второй главы «Истории Пугачева». Ср. также с описанием Нижнеозерной крепости в повести А.П. Крюкова «Рассказ моей бабушки»: «...крепость наша с трех сторон была обнесена бревенчатым тыном, с двумя воротами и с востренькими башенками по углам, а четвертая сторона плотно примыкала к Уральскому берегу, крутому, как стена, и высокому, как здешний собор. Мало того, что Нижнеозерная была так хорошо обгорожена: в ней-находились две или три старые чугунные пушки, да около полусотни таких же старых и закоптелых солдат, которые хотя и были немножко дряхленьки, но все-таки держались на своих ногах, имели длинные ружья и тесаки, и после всякой вечерней зари бодро кричали: с богом ночь начинается. Хотя нашим инвалидам редко удавалось показывать свою храбрость, однако ж нельзя было обойтись и без них; потому что тамошняя сторона была в старину весьма беспокойна: в ней то бунтовали башкирцы, то разбойничали киргизцы — все неверные бусурманы, лютые как волки и страшные как нечистые духи. Они не только что захватывали в свой поганый плен христианских людей и отгоняли христианские табуны; но даже подступали иногда к самому тыну нашей крепости, грозя всех нас порубить и пожечь. В таких случаях солдатушкам нашим было довольно работы: по целым дням отстреливались они от супостатов с маленьких башенок и сквозь щели старого тына» («Невский альманах на 1832 год». СПб., 1832, проза, с. 259—260).

Широкое использование материалов повести «Рассказ моей бабушки» в «Капитанской дочке» впервые было установлено в неопубликованном докладе Н.О. Лернера в Пушкинской комиссии Академии наук СССР осенью 1933 года (об этом см. в комментарии к «Капитанской дочке» в «Полном собрании сочинений Пушкина», т. IV. М., «Academia», 1936, с. 753). В статье В.Г. Гуляева «К вопросу об источниках «Капитанской дочки» («Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. IV—V, 1939, с. 198—211) авторство «Рассказа моей бабушки» ошибочно приписано А. Корниловичу. Авторство А.П. Крюкова было установлено Н.И. Фокиным (см.: Фокин Н.И. Роман А.С. Пушкина «Капитанская дочка». Автореф. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. Л., 1955; Фокин Н.И. К вопросу об авторе «Рассказа моей бабушки» А.К. — «Учен. зап. Ленингр. ун-та», 1958, № 261. Серия филол. наук, вып. 49. Русская литература XIX века, с. 155—163).

В монографии «Puškin und Krjukov. Zur Entstehungsgeschichte der «Kapitanskaja Dočka» (Berlin, 1957) немецкий ученый (ГДР) Петер Бранг дает детальное сопоставление «Капитанской дочки» с повестью «Рассказ моей бабушки». Особая глава в его исследовании отведена обоснованию авторства Алексея Павловича Крюкова (1803—1833) и сведениям о его жизненном и творческом пути.

Журнальные статьи А.П. Крюкова «Оренбургский меновой двор» («Отечественные записки», 1827, ч. 30, с. 127—140), «Киргизцы. Отрывки из повести «Якуб-Батырь» («Литературная газета», 1830, № 7, с. 49—50), «Киргизский набег» («Северные цветы на 1830 год», с. 115—157) в сопоставлении с данными некролога («Северная пчела», 1833, № 41) полностью подтверждают данную атрибуцию.

Красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также выбор невесты и погребение кота. Турецкая крепость Очаков была взята войсками фельдмаршала Миниха в 1737 году. Осада прусской крепости Кистрин (Кюстрин) русскими войсками относится к 1758 году.

«Мыши кота погребают» — широко известная лубочная картинка, имеющая много вариантов, которые весьма существенно отличаются друг от друга и по своей композиции, и по рисунку, и по идейному смыслу. По своему происхождению эта картинка отражает умонастроение противников реформ Петра I. В подписях к отдельным фигурам композиции легко обнаружить намеки на исторических лиц из окружения Петра I. Так, упоминающаяся в одном из вариантов «вдова чухонка адмиральша Маланья» — это, по всей видимости, вдова Петра I — Екатерина I; вблизи ее изображен один из врагов петровских нововведений в сфере церкви — митрополит рязанский и муромский (с 1700), местоблюститель патриаршего престола (с 1702 года) Стефан Яворский — в виде мыши, которая «идучи горько плачет, а сама вприсядку пляшет» и т. д. Наиболее ранние лубочные картинки на эту тему являются непосредственным откликом на смерть Петра I и пародируют его торжественные похороны. В более поздних литографиях текст полностью обновлен. (Подробнее об этом см.: Русский лубок XVII—XIX вв. Альбом. Сост. В. Бахтин и Д. Молдавский. М.—Л., Гос. изд. Изобразительного искусства, 1962, приложение № 17.) Однако Мироновы, по-видимому, были слишком простодушными людьми для того, чтобы усматривать в сюжете лубочной картинки «Мыши кота погребают» какой-либо намек на историю петровского царствования или судьбу его реформ. Набор лубочных картинок, представленный в доме Мироновых, скорее всего, случаен.

Швабрин Алексей Иваныч вот уже пятый год и т. д. Рассказ капитанши о дуэльной истории Швабрина как бы иронически «остранен» автором. По-видимому, в ее словах преломились и размышления самого Пушкина, всегда щепетильного и беспрекословно следовавшего в своей жизни правилам дворянского кодекса чести, но понимавшего в то же время его несоответствие житейскому здравому смыслу. В шестой главе «Евгения Онегина», повествуя о дуэли Онегина с Ленским, Пушкин делится с читателем своими размышлениями о поведении главного героя, ясно обнаруживающими скептическое и вместе с тем сложное отношение к этой «благородной» традиции.

Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. На эту фразу Василисы Егоровны обратил внимание Н.В. Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (см. письмо XXV — «Сельский суд и расправа»): «Судите всякого человека двойным судом и всякому делу давайте двойную расправу, — утверждал Гоголь, обращаясь к сельскому помещику. — Один суд должен быть человеческий. На нем оправдайте правого и осудите виноватого. <...> Другой же суд сделайте божеский. И на нем осудите правого и виноватого. <...> Мы только спорим из-за того, кто прав, кто виноват; а если разобрать каждое из дел наших, придешь к тому же знаменателю, то есть — оба виноваты. И видишь, что весьма здраво поступила комендантша в повести Пушкина «Капитанская дочка», которая, пославши поручика рассудить городового солдата с бабой, подравшихся в бане за деревянную шайку, снабдила его такой инструкцией: «Разбери, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи» (Гоголь, т. VIII, с. 342—343). В.Г. Белинский в рецензии на «Выбранные места» резко иронически цитировал заключительные слова письма. В зальцбруннском же письме к Гоголю от 15 июля 1847 года критик заявлял, что понятие о русском суде и расправе автор «Выбранных мест» почерпнул «в словах глупой бабы в повести Пушкина, и по разуму которой должно пороть и правого и виноватого? Да это и так у нас делается в частую, хотя чаще всего порют только правого, если нечем откупиться от преступления — быть без вины виноватым» (Белинский, т. X, с. 214).

Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате. Образ капитана Миронова открывает в русской литературе галерею простых военных людей, получивших офицерское звание за боевые заслуги, среди которых мы встречаем штабс-капитана Максима Максимыча («Герой нашего времени») и капитана Тушина («Война и мир»).

При создании образа капитана Миронова Пушкин воспользовался рассказами И.А. Крылова об его отце, армейском капитане, выслужившемся из солдат, защитнике Яицкого городка, осажденного войсками Пугачева. Эти рассказы были использованы Пушкиным в «Истории Пугачева», они дополняли и уточняли официальные документы, имевшиеся в распоряжении Пушкина. Но еще большее значение рассказы И.А. Крылова имели для творческой истории «Капитанской дочки»: А.П. Крылов стал одним из прототипов капитана Миронова.

Формированию образа капитана Миронова также способствовало знакомство Пушкина с «Невским альманахом на 1832 год», в котором была напечатана повесть А.П. Крюкова «Рассказ моей бабушки» (см. с. 99). А.П. Крюков воспользовался в повести воспоминаниями дочери коменданта Нижне-Озерной крепости Харлова, который описан следующим образом: «Покойный мой батюшка (получивший капитанский чин еще при блаженной памяти императрице Елисавете Петровне) командовал как этими заслуженными стариками, так и прочими жителями Нижнеозерной — отставными солдатами, казаками и разночинцами; короче сказать, он был по-нынешнему комендантом, а по-старинному Командиром крепости. Батюшка мой (помяни господи душу его в царстве небесном) был человек старого века: справедлив, весел, разговорчив, называл службу матерью, а шпагу сестрою — и во всяком деле любил настоять на своем» («Невский альманах на 1832 год». СПб., 1832, проза, с. 260—261).

Представляя гарнизон Белогорской крепости исключительно в виде «стареньких инвалидов», Пушкин допускает анахронизм. В XVIII веке военные инвалиды, сделавшиеся неспособными к службе «за ранами, увечьями, болезнью или дряхлостью», помещались в монастыри и богадельни, а затем по указу 1764 года их стали посылать в особо указанные города (с выплатой им жалованья). Лишь в конце XVIII века при гарнизонных батальонах были образованы инвалидные роты (их окончательное оформление относится к 1811 году). Инвалидные роты Пушкин, конечно, видел во время своего путешествия на Урал в 1833 году; его личные впечатления и отразились в тексте «Капитанской дочки».

«...Да где же Маша?» Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. Внешний портрет Маши Мироновой ничем не примечателен. Пушкин словно нарочно подчеркивает ее обыденность, лишает каких-либо индивидуальных примет; она не отличается особой красотой, не блещет умом. Героиня — покорная дочь своих родителей, приученная с детства к незыблемым нормам патриархальной морали. По мере же развертывания повествования все с большей отчетливостью проступают лучшие стороны ее незаурядной натуры — прямота, верность, способность с достоинством переносить внезапные утраты и житейские невзгоды. Стойкость характера капитанской дочки проявляется с особой силой в конце романа, в ее решении прийти на помощь любимому человеку, попавшему в беду. Характеризуя Машу Миронову, писатель М.В. Авдеев замечал: «История эта богата внешним разнообразием, но сама Маша, как действующее лицо, принимает в ней, как мы видим, мало участия. Ее внутренний мир, ее любовь и страдания едва обозначаются несколькими словами. Но тем не менее простой и милый образ Маши является нам вполне цельным и ясным. Это образ счастливо наделенной несложной натуры, развившейся в тихой семье хороших, добрых и простодушных людей. Маша Миронова ничем не поражает взгляда, но когда присмотришься к ней, то ее тихая прелесть отрадно и успокоительно действует на душу, и русские женщины могут гордиться таким честным, чистым, милым и вместе простым и вполне верным жизни созданным типом» (Авдеев М.В. Маша Миронова. Характеристика героини «Капитанской дочки» Пушкина. — «Новь», 1889, 1 августа, т. XXIX, № 19, с. 164).

«Марья Ивановна далека от исторических событий, но в обстановке взбудораженной и жестокой стихии восстания, в потоке обрушившихся на нее несчастий она не теряет душевной силы, присутствия духа, нравственного обаяния. Маша Миронова сродни Татьяне Лариной — в ней Пушкин еще раз подтвердил свой идеал скромной, но сильной духом русской женщины. Вместе с тем, выдвигая на первый план Машу Миронову, писатель выделял и тот внутренний смысл своей повести, который, гласил, что в грозных испытаниях исторических бурь, ломающих и уничтожающих благополучие многих тысяч людей, опрокидывающих устоявшиеся формы жизни, высшей ценностью является человек, сохранение в нем той духовной красоты, благородства и гуманности, которые, пройдя сквозь горнило испытаний, в конце концов торжествуют» (Степанов Н.Л. Проза Пушкина. М., 1962, с. 221).

Сравнение Маши Мироновой с Татьяной Лариной неоднократно встречается и в методической литературе. Образ Маши Мироновой, по утверждению А.С. Дегожской, «родствен Татьяне Лариной, о которой пойдет речь при изучении романа «Евгений Онегин». Пристальное наблюдение над образом Маши Мироновой в VII классе даст возможность в VIII предложить учащимся тему: «Татьяна Ларина и Маша Миронова». И вот тогда образ капитанской дочки засверкает новыми гранями. На новом этапе литературного развития учащихся ими будут поняты и оценены цельность личности Марьи Ивановны, сила ее любви к Гриневу, естественность и простота, отсутствие «жеманства», не замеченные сейчас, ее вера в благородство избранника (качества, глубоко опоэтизированные в Татьяне), даже ее внешняя неброскость, застенчивость, молчаливость. Но пушкинские героини различны по культуре, интеллектуальному развитию, наконец, они живут в разные эпохи, развиваются в разной среде и условиях. Учитель, предлагающий восьмиклассникам сравнить образы Маши и Татьяны, должен обратить внимание учащихся и на сходство и на различие героинь» (Дегожская А.С. Повесть А.С. Пушкина «Капитанская дочка» в школьном изучении. Л., «Просвещение», 1971, с. 100—101).

Внутреннее родство Маши Мироновой и Татьяны Лариной выявляется и на пути сопоставления этих пушкинских героинь с женскими образами Вальтера Скотта. В романе В. Скотта «Эдинбургская темница» представлены два женских характера — Джини Динс и ее младшей сестры Эффи. Джини Динс, согласно утверждению Б.Г. Реизова, — бесспорно лучший женский образ, созданный Вальтером Скоттом; эта шотландская девушка-пуританка отнюдь не блещет красотой; натура здоровая, прямая, благородная и цельная, искренняя и самоотверженная, Джини в изображении Вальтера Скотта — человек надежный и верный, с крепкими нравственными устоями. Она скромна и сдержанна, на нее можно положиться в трудную минуту. «Эта женщина — низкого звания и всю жизнь провела между хлевом, кухней и пашней. Она не отличается интеллектуальными интересами — наука начальной школы далась ей с трудом, и на этом ее образование окончилось. Она не романтична — не мечтает ни о путешествиях, ни о славе — какая слава может найти ее в доме отца-пуританина, в пригороде Эдинбурга, посреди домашнего хозяйства?» (Реизов Б.Г. Творчество Вальтера Скотта. М.—Л., «Худож. лит.», 1965, с. 39). Пушкинская Маша Миронова во многом напоминает Джини Динс, при всех глубоких исторических, социальных, национальных и прочих весьма понятных различиях. Подобно тому как Джини — идеальный тип шотландской девушки, пушкинская Маша Миронова — прекрасный в своей непритязательности образ простой русской девушки, «честной дочери честного отца», сумевшей в тяжелых жизненных испытаниях проявить настоящую стойкость, мужество и героическую готовность бороться до конца за спасение любимого человека, апеллируя к высшей власти и справедливости. Джини Динс, обратившись к королеве Каролине, добивается помилования для своей младшей сестры Эффи, обвиненной в детоубийстве и приговоренной к смерти. Маша, которая, как и Джини, «в высшей степени одарена скромностью и осторожностью», встречается с Екатериной II, просит помиловать Гринева и, убедив императрицу в невиновности своего жениха, тронув ее глубокой искренностью просьбы, получает помилование героя «из рук самой государыни». Речь идет о несомненном сюжетном и типологическом соответствии этих характеров и судеб. «Джини поражает всех простым строем ума, не представляющего себе лукавства людей и хитросплетений жизни. Она не сомневается в том, что добьется помилования сестры, потому что сестра невиновна. Король непременно помилует, потому что он не может допустить несправедливость. Герцог Аргайл будет за нее хлопотать, потому что кто же будет хлопотать за шотландцев, как не Мак-Калумор? И во всем она оказывается права. Она умна, потому что все ее рассуждения представляют собой естественное следствие простых нравственных предпосылок; ей не приходится проникать в дурные помыслы людей, она рассчитывает на их добрую сущность и никогда в них не ошибается. Тайна этого ума в том, что он не знает лабиринтов интриги, в которых так легко заблудиться самому искушенному, и идет только по прямым путям, самым простым и ясным», — пишет Б.Г. Реизов (там же, с. 393—394). Слова, характеризующие «тайну ума» вальтер-скоттовской героини, с полным правом могут быть отнесены и к героине «Капитанской дочки».

У Джини Динс есть младшая сестра Эффи, красавица, возлюбленная молодого лорда Стонтона, которого природная тяга к приключениям и стремление избежать деспотической опеки строгого отца ведут к преступлениям и противозаконным поступкам. Тщеславная, капризная и самовлюбленная Эффи, потеряв ребенка, попадает на скамью подсудимых, а затем, спасенная сестрой от виселицы, не в силах покорно сносить «позор», моральное осуждение отца и близких людей, убегает из дома и выходит замуж за своего возлюбленного. Ее муж Стонтон, раскаявшийся преступник и человек большого света, дает жене блестящее воспитание и образование. В финале «Эдинбургской темницы» Джини неожиданно получает письмо от пропавшей сестры, которое ее поражает. Младшая сестра оказывается знатной дамой, далеко опередившей Джини в своих жизненных успехах; леди Стонтон — первая дама лондонского двора, изящная, блестящая, остроумная женщина, которой поклоняется свет, сумевшая пленить и заинтересовать самого герцога Аргайла, и не подозревающего о прошлом Эффи. Разумеется, Эффи, душевно неустойчивая, эгоистичная, в равной мере стыдящаяся и своего прошлого, и родства с Джини, ныне женой скромного пастора, не может быть причислена к положительным героиням В. Скотта; напротив, она — антипод Джини, героини идеальной. Однако и в этом сложном, капризном характере писатель усматривал импонировавшие ему качества: внутреннее изящество, психологическую гибкость, готовность усваивать великосветские нормы поведения.

Вряд ли в числе пушкинских героинь можно найти образ, подобный Эффи Динс-Стонтон, характер, близкий по своей структуре этой героине Вальтера Скотта, постоянно именующей себя «законченной лицемеркой». Но метаморфоза, происшедшая с младшей дочерью крестьянина из Эдинбургского пригорода, коренной перелом в ее судьбе, который повлек за собой неизбежные изменения во внешних проявлениях характера, психологический переворот, на наш взгляд, вероятно, мог заинтересовать Пушкина-художника. В последней главе «Евгения Онегина» мы читаем:

Как изменилася Татьяна!
Как твердо в роль свою вошла!
Как утеснительного сана
Приемы скоро приняла!

Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой, в сей небрежной
Законодательнице зал?

Известно, как высоко ценил Пушкин романы В. Скотта. И понятно, что русский писатель не просто восхищался талантом английского романиста, а с пристальным вниманием читал его произведения, отмечая в своем художническом сознании те «находки» В. Скотта в сюжетных поворотах или психологических коллизиях, которые помогали ему в прояснении его собственных замыслов. Создавая характеры своих героинь — Татьяны Лариной и Маши Мироновой, — Пушкин, конечно, в первую очередь исходил из коренных национальных свойств русской женщины. Но это отнюдь не исключало того, что в своих творческих поисках Пушкин обращался к опыту В. Скотта.

У батюшки триста душ крестьян. В рукописи было «500 душ». Исправив в печатном тексте на «300 душ», Пушкин несколько снизил благосостояние Гринева-отца. Но тем не менее отец героя представлен крупным помещиком; ведь среднепоместными владельцами считали тех, кто владел от 20 до 100 душ (см.: Семевский В.И. Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II, т. I. СПб., 1903, с. 32).

Башкирцы — народ напуганный да и киргизцы проучены. Об этом см. комментарий к главе шестой.