I. Условія жизни крестьянства, подготовившія Пугачевщину, въ царствованіе Екатерины II

Вопросъ о положеніи крестьянъ при Екатеринѣ II находится въ связи съ вопросомъ о положеніи этой женщины на русскомъ престолѣ.

Если стоять на точкѣ зрѣнія дѣйствовавшаго въ XVIII в. петровскаго закона о престолонаслѣдіи, то Екатерина не имѣла ни малѣйшаго права на русскій престолъ. Она умѣло пріобрѣла его, благодаря удачно сложившимся для нея обстоятельствамъ. Такое положеніе всегда особенно сильно обязываетъ какъ по отношенію къ лицамъ, содѣйствовашимъ придворному перевороту, такъ и по отношенію къ тому общественному классу, отъ котораго ожидается наибольшая поддержка.

Гвардія, руководимая гл. образомъ Орловыми и ихъ пріятелями, совершила дворцовый переворотъ въ пользу Екатерины; на дворянство, — самый вліятельный классъ, — члены котораго наполняли ряды гвардіи, Екатерина надѣялась, какъ на первѣйшую опору своего, юридически совсѣмъ непрочнаго, положенія на русскомъ престолѣ.

За переворотъ Екатерина весьма щедро наградила всѣхъ содѣйствовавшихъ его осуществленію, прежде всего, такъ и дворяне «облагаютъ рабовъ кандалами, морятъ голодомъ» и т. под. «для блага самихъ рабовъ»¹.

Вотъ какія представленія создавало крѣпостное право въ головахъ помѣщиковъ, даже выдѣлявшихся изъ средняго уровня провинціальнаго дворянства: дворяне для крестьянъ — само пекущееся о нихъ Провидѣніе, приносящее имъ и наказаніями благо. Некуда было идти дальше въ оправданіи помѣщичьяго произвола, и въ этой идеологіи его собственно и заключается разгадка того, почему съ такой голубиной наивностью, какую обнаружилъ Болотовъ, разсказывая о своемъ методѣ сѣченья, — съ легкимъ сердцемъ и безъ малѣйшихъ угрызеній совѣсти нежестокосердые, уравновѣшенные люди совершали по отношенію къ крѣпостнымъ выдающіяся жестокости... Къ этому велъ самый крѣпостной порядокъ, при которомъ людьми торговали, какъ скотиной, продавая ихъ оптомъ и въ розницу отдѣльно отъ земли, разлучая мужей и женъ, родителей и дѣтей, тотъ порядокъ, при которомъ и соединяли отдѣльныя пары, какъ скотину, для приплода, превращая таинство брака въ недурное подспорье своему хозяйству, тотъ, наконецъ, порядокъ, при которомъ возводилось чуть-ли не въ догму всячески ежедневно оскорблять «рабовъ» и попирать въ нихъ элементарнѣйшія человѣческія чувства. Въ обществѣ, жившемъ на крѣпостномъ трудѣ, вся соціальная атмосфера была насыщена опаснѣйшими микробами произвола, отъ болѣзнетворнаго дѣйствія коихъ не могъ уйти никто изъ власть имѣющихъ... Самое же дѣйствіе, качественно одинаковое, оказывалось различнымъ по силѣ, сообразно со степенью умственнаго развитія, сообразно съ поломъ, темпераментомъ, преобладающими склонностями и привычками. Если люди, отвѣдавшіе книги, спокойные, добродушные и скромные въ своихъ нравахъ, ограничивались методомъ Болотова, то люди скотининскаго и ноздревскаго типа, черствые, пьяные и развратные доходили до тѣхъ крайностей мучительства, необузданнѣе которыхъ иной разъ не придумалъ бы и самъ Иванъ Васильевичъ Грозный. Очень возможно, что въ иныхъ случаяхъ эти крайнія проявленія какъ бы любительскихъ истязаній, мучительства для мучительства имѣли своимъ ближайшимъ источникомъ психическое разстройство мучителей. Да едва-ли мы не будемъ правы, если скажемъ, что нездоровая атмосфера крѣпостного произвола дѣйствовала на наиболѣе неуравновѣшенныхъ, съ алькогольною наслѣдственностью, субъектовъ, при соотвѣтствующихъ условіяхъ ихъ личной жизни, — настолько разрушительно, что они становились прямо-таки душевнобольными; по крайней мѣрѣ, безцѣльные, непонятные здоровому уму аморальные поступки нѣкоторыхъ помѣщиковъ, ихъ наслажденіе пыткой, стонами и мученіями истязуемыхъ, мнѣ кажется, должны быть объясняемы этимъ психо-патологическимъ состояніемъ мучителей. Что крѣпостная атмосфера оказывала наиболѣе вредное дѣйствіе на малоустойчивыя, нервныя организаціи косвенно доказываетъ и одно современное описываемой эпохѣ наблюденіе, — именно, что особенною жестокостью по отношенію къ крѣпостнымъ отличались женщины; самое объясненіе этого явленія отсутствіемъ у женщинъ даже того умственнаго развитія, какимъ обладали мужчины, есть ничто иное, какъ указаніе на то, что въ психикѣ дворянки — помѣщицы XVIII ст. было меньше противодѣйствія соблазнамъ произвола, чѣмъ въ психикѣ непрекрасной половины «благороднаго» сословія. Стало быть, все дѣло въ большей воспріимчивости слабаго пола къ зараженію самодурствомъ; но и среди мужчинъ, несомнѣнно, попадались аналогичныя воспріимчивыя натуры, со страстнымъ темпераментомъ, съ расшатанной волей и безъ всякаго умственнаго багажа, съ дѣтства привыкшіе считать дворовыхъ хуже собакъ своихъ, съ ранней юности погрязшіе въ пьянствѣ и сладострастныхъ наслажденіяхъ крѣпостного гарема: вотъ такіе-то субъекты и были падки на мучительство крѣпостныхъ и на нерѣдко встрѣчавшееся соединеніе этого мучительства съ самымъ отвратительнымъ безстыдствомъ и развратомъ; такіе субъекты довольно скоро становились привычными истязателями, для которыхъ мучительство дѣлалось необходимою острою приправою къ разнымъ отправленіямъ ихъ животной жизни, какъ морфій для морфиниста, алкоголь для алкоголика, такъ и мучительство для типическаго мучителя; а что это, какъ не болѣзнь? Развѣ нестрадающими нравственнымъ помѣшательствомъ были такіе моральные монстры, какъ Салтычиха, или ярый любитель застѣнка, поручикъ Шеншинъ? Современная психіатрія знаетъ такія формы душевнаго разстройства, которыя и теперь не препятствуютъ больнымъ оставаться членами общества (моральное помѣшательство, паранойя); въ XVIII-же столѣтіи тамъ, гдѣ теперь мы можемъ заподозрить болѣзнь, ничего не видѣли, кромѣ требовательнаго и грознаго господина, не дающаго потачки своимъ «рабамъ», и лишь въ особо возмутительныхъ случаяхъ соглашались видѣть «злонравіе» и неисправимую склонность къ «душегубству». Если это такъ, то, значитъ, крѣпостное право вносило элементы вырожденія въ само дворянство: въ крѣпостной деревнѣ вырабатывался помѣщичій «преступный типъ» или «злодѣй», по крестьянской терминологіи тѣхъ временъ. И на что только не былъ способенъ этотъ типъ, порожденный и вскормленный самовластіемъ?!..

Въ крѣпостной атмосферѣ особенно тяжело было жить дворовымъ, изъ коихъ въ XVIII ст. составился цѣлый многочисленный классъ людей, оторванныхъ отъ земли, удовлетворившихъ не только потребностямъ, но всѣмъ малѣйшимъ и часто психопатическимъ барскимъ прихотямъ и капризамъ, людей, находившихся ежеминутно подъ ближайшимъ дѣйствіемъ барскаго произвола, постоянно стоявшихъ предъ барскими очами и руками. Тяжела была, какъ видно изъ вышеприведенныхъ примѣровъ, барская, то и дѣло вспыхивающая, немилость, но не легка была и барская милость, въ высшей степени обязывающая и ревнивая, а потому очень часто ведшая лишь къ вящимъ истязаніямъ; наиболѣе же чувствительна была барская милость, разумѣется, женской половинѣ дворни: сколько было тутъ погублено дѣвичьихъ жизней, сколько совершено насилій, растлѣній² и даже кровосмѣшеній, сколько тутъ было горя, терзаній, ужаса и сколько скоплялось негодованія, презрѣнія и ненависти!..

Подавляющую наблюдателя картину представляло положеніе и остальной крѣпостной массы. Произволъ, самый необузданный произволъ помѣщика былъ главнымъ героемъ въ жизни крѣпостныхъ, сидѣвшихъ на землѣ, кормившихъ и поившихъ господина, доставлявшихъ ему средства для барскаго раздолья съ его крѣпостными гаремами, театрами, псовыми и иными охотами, для содержанія громадной дворни, гувернеровъ, приживальщиковъ, для дорогой службы въ гвардіи, для прохожденія тоже недешевыхъ «курсовъ» во время заграничныхъ «вояжей», главнымъ образомъ на бульварахъ, въ салонахъ и вертепахъ Парижа...

Говоря вообще, земельной нужды крестьяне разсматриваемой поры не имѣли. Хотя бывало, что помѣщики отнимали землю у крестьянъ, но въ общемъ крестьянское безземелье было исключеніемъ въ Великороссіи тѣхъ временъ. Земли было достаточно не только въ тѣхъ вотчинахъ, гдѣ крестьяне сидѣли на оброкѣ, въ полосѣ малоплодородной, но и въ хлѣбородныхъ мѣстностяхъ, гдѣ господствовала барщина. Бѣда, слѣдовательно, была не въ этомъ, не поземельный вопросъ былъ самымъ острымъ вопросомъ въ положеніи крестьянъ, а правовой: полное соціальное безправіе — вотъ источникъ жалкаго состоянія крѣпостной деревни. Высокій непосильный оброкъ въ однихъ вотчинахъ и еще болѣе непосильная барщина въ другихъ брали отъ крестьянскаго труда львиную долю, такъ что крестьянину въ утѣшеніе оставалось лишь полуголодное, а то и совсѣмъ голодное существованіе, да сознаніе исполненной предъ царемъ и господиномъ обязанности. Что касается крестьянъ, сидѣвшихъ на барщинѣ, то ихъ положеніе было наиболѣе печальное. Помѣщики брали съ крестьянъ столько труда, сколько хотѣли, обыкновенно болѣе половины, а нерѣдко и весь трудъ, трудъ всей недѣли, не оставляя крестьянину возможности, напр., въ жаркое спѣшное время работать на себя даже въ праздничные и воскресные дни. И вотъ такимъ путемъ крестьянинъ, придавленный помѣщичьей властью, обремененный барщиной и другими многочисленными повинностями, и предостаточномъ количествѣ земли, оказывался въ положеніи, фактически мало чѣмъ отличающемся отъ того, которое создается нынѣшнимъ малоземельемъ. Для характеристики безвыходности, въ какую ставилъ крестьянъ легализированный произволъ помѣщиковъ, процитируемъ, напр., слѣдующее крестьянское судебное дѣло. Староста села Невѣровки и всѣ крестьяне этого села подали жалобу на помѣщика своего юнкера Петра Зорина въ томъ, что: 1) онъ продаетъ недвижимое имущество и крестьянъ, 2) взыскиваетъ съ нихъ, крестьянъ, деньги «къ крайнему ихъ разоренію» въ уплату своихъ долговъ по векселямъ, 3) отягощаетъ работами не токмо въ простые, но и въ воскресные дни, 4) собираетъ съ нихъ несносные поборы и пр. Какъ же отнесся къ этой жалобѣ сенатъ? Сославшись на указъ 3-го іюля того же 1762 года, когда разсматривалось это дѣло, на указъ, строжайше запрещающій крестьянамъ «оставаться» въ своеволіи и «непослушаніи», а также на Уложеніе царя Алексѣя, запрещающее вѣрить крестьянскимъ доносамъ на помѣщиковъ, — сенатъ постановилъ: «челобитчику Тарасу Иванову въ доносахъ на помѣщика своего не вѣрить, а отослать въ московскую губернскую канцелярію при указѣ, которой велѣть, въ страхъ другимъ, учинить по волѣ помѣщика наказаніе и отдать ему съ распискою попрежнему во владѣніе»³.

Правительство не вѣрило «Невѣровкамъ», отъ чего, разумѣется, положеніе ихъ не улучшалось. Въ комиссіи Новаго Уложенія указывалось, что иной «помѣщикъ денно и нощно мужиковъ работою понуждаетъ, чтобы прокормить» заведенную имъ «псовую охоту, а того не думаетъ, что чрезъ сіе отягощеніе въ крестьянскихъ домахъ дѣти съ голоду злѣ помираютъ».

Такъ послѣдствіемъ рабства, по преимуществу соціальнаго, была та же самая бѣдность, какою она остается въ наши дни, какъ послѣдствіе рабства преимущественно экономическаго. «Бѣдность и рабство», — говоритъ современникъ, — «повсюду встрѣчались со мною въ образѣ крестьянъ. Непаханныя поля, худой урожай хлѣба... Маленькія, крытыя соломой, хижины изъ тонкаго заборника, дворы, огороженные плетнями, небольшія одонья хлѣба, весьма малое число лошадей и рогатаго скота подтверждали, сколь велики недостатки тѣхъ бѣдныхъ тварей, которыя богатство и величество цѣлаго государства составлять должны»⁴.

Но кромѣ соціально-политическихъ причинъ, въ крестьянской бѣдности до извѣстной степени были повинны и причины экономическія. Уже и тогда крестьянство страдало и отъ чисто экономическихъ условій жизни. При продолжающемся господствѣ натуральнаго хозяйства, денежное хозяйство въ XVIII ст. все-таки сдѣлало въ Россіи значительные успѣхи. Промышленность и торговля, послѣ мощнаго толчка, даннаго этимъ формамъ народнаго труда петровской эпохой, продолжали развиваться, хотя, какъ и при Петрѣ В., довольно искусственно и непрочно; жизнь усложнялась, принося не мало всякаго рода приманокъ, оплачиваемыхъ деньгами, и помѣщикъ становился все болѣе и болѣе жаднымъ до послѣднихъ, стремясь тѣмъ или другимъ способомъ возможно большую сумму ихъ выжать изъ крестьянскаго труда. Такимъ образомъ, вообще говоря, развитіе денежнаго хозяйства вело къ ухудшенію положенія крѣпостного крестьянина прежде всего вслѣдствіе соединявшагося съ указаннымъ явленіемъ увеличенія помѣщичьихъ потребностей. Въ тѣхъ, все болѣе и болѣе учащавшихся случаяхъ, когда барщина замѣнялась оброкомъ, отъ крестьянина прямо требовались помѣщикомъ деньги, все равно, какъ онѣ требовались отъ него государственной казной въ качествѣ подушныхъ... Вслѣдствіе совершавшейся смѣны натуральнаго хозяйства денежнымъ крестьянинъ становился все въ большую и большую зависимость отъ рынка; и рынокъ требовалъ отъ него пожертвованій, какъ при продажѣ сельскихъ продуктовъ, такъ и при покупкѣ того немногаго, что было необходимо для удовлетворенія его собственныхъ неприхотливыхъ потребностей. Государство, помѣщикъ и рынокъ требовали съ крестьянина денегъ, а онъ ихъ не имѣлъ, достать ихъ крестьянину было трудно, и вотъ тутъ-то, какъ выражается кн. Щербатовъ, «нужныхъ крестьянъ»⁵, т. е. нуждавшихся въ деньгахъ, подстерегалъ на рынкѣ скупщикъ главнѣйшаго крестьянскаго продукта — хлѣба и бралъ его у таковыхъ за безцѣнокъ. Это все экономическія причины крестьянской нужды, бѣдности, служившія тогда тяжелымъ привѣскомъ къ бѣдственному положенію крѣпостного крестьянства, вытекавшему изъ его «рабства».

Насколько это положеніе было невыносимо, показываетъ то обстоятельство, что Екатерина II незадолго до Пугачевщины получила и въ Петербургѣ, и во время своего перваго императорскаго турне по Россіи очень много крестьянскихъ жалобъ на помѣщичій гнетъ, несмотря на указъ 1762 г., строго запрещавшій просителямъ вручать челобитье самой императрицѣ. Черезъ князя Вяземскаго Екатерина II, заявивъ сенату, что подобныхъ жалобъ и раньше подавалось немалое число, выразила опасеніе, «чтобъ оказующееся отъ крестьянъ на владѣльцевъ своихъ неудовольствіе не размножилось и не произвело бы вредныхъ слѣдствій». Сенату было повелено «придумать благопристойныя средства». Сенатъ, по-видимому, недолго думалъ: для него было ясно, какъ надо поступать въ этомъ случаѣ. Сенатъ рѣзко подтвердилъ запрещеніе крестьянамъ жаловаться на господъ. 22-го августа 1767 г. былъ изданъ указъ, угрожающій каторжною работою крестьянамъ за жалобы ихъ на помѣщиковъ⁶. Такъ сановные представители правящаго класса, засѣдавшіе въ высшемъ государственномъ учрежденіи, дали понять императрицѣ, что помѣщичья воля законъ для народа. И императрица, связавшая свою царскую волю съ волей россійскаго дворянства, ничего не предприняла въ пользу задавленнаго дворянскимъ произволомъ села, дабы предотвратить развитіе крестьянскаго «неудовольствія» на владѣльцевъ.

«Неудовольствіе» же это было велико и разливалось все болѣе и болѣе широкой волной. Этому сильно помогала и юная тогда русская фабрично-заводская промышленность. Возникшая по иниціативѣ правительства, преслѣдовавшаго при этомъ прежде всего государственныя цѣли, она искусственно развивалась подъ ближайшей опекой и контролемъ государства свойственными ему принудительными способами. Въ основу этой промышленности былъ положенъ всё тотъ же несвободный трудъ народа, на которомъ зиждился весь соціально-политическій строй. Кромѣ господскихъ крѣпостныхъ, коихъ иные помѣщики опредѣляли и на фабричное и заводское дѣло, къ фабрикамъ и заводамъ, начиная съ эпохи Петра Великаго, было позволено не однимъ дворянамъ, но и купцамъ пріобрѣтать крестьянъ, лишь съ тѣмъ, чтобы послѣдніе навсегда оставались при тѣхъ промышленныхъ учрежденіяхъ, къ которымъ куплены, и отдѣльно отъ нихъ не продавались; это тѣ фабрично-заводскіе крестьяне, которые позднѣе получили названіе посессіонныхъ и которые вмѣстѣ съ «вѣчно-отданными по указамъ» къ фабрикамъ и заводамъ крестьянами являлись, такъ сказать, постояннымъ контингентомъ фабрично-заводскихъ рабочихъ. Рабочихъ этого рода на фабрикахъ и заводахъ было гораздо больше, чѣмъ «господскихъ крѣпостныхъ», которые по вѣдомости 1769 г. составляли лишь 12,5% всѣхъ фабрично-заводскихъ рабочихъ⁷. Хотя указомъ Петра III 1762 г., подтвержденнымъ и Екатериной II, было запрещено купцамъ покупать деревни для перевода крестьянъ на заводы, тѣмъ не менѣе переселеніе раньше купленныхъ крестьянъ продолжалось, да и вновь для нѣкоторыхъ заводчиковъ дѣлались исключенія. Такимъ образомъ количество фабрично-заводскихъ рабочихъ и послѣ сейчасъ отмѣченнаго запретительнаго закона продолжало возрастать даже на купеческихъ заводахъ: напр., купецъ Твердышевъ, имѣвшій большое заводское дѣло въ Пріуральѣ, переселилъ на свои заводы изъ разныхъ мѣстъ до 15 000 крестьянъ. Положеніе фабрично-заводскихъ рабочихъ было такъ же безправно, какъ и положеніе помѣщичьихъ крестьянъ: фабриканты, заводчики и ихъ управители могли дѣлать съ рабочими все, что хотѣли. Самъ законъ открывалъ тогдашнимъ капиталистамъ и ихъ приказчикамъ широкую дорогу къ произволу, и они шли по этой дорогѣ нерѣдко дальше, чѣмъ дозволялъ законъ; но при круговой порукѣ правящихъ большею частью все было шито-крыто и оставалось отъ власти безнаказаннымъ... Нечего и говорить, что фабричный или заводскій крестьянинъ, какъ рабочая сила, эксплуатировался предпринимателемъ безъ всякой мѣры, ибо таковая и не указывалась въ законѣ; законъ также совершенно умалчивалъ о женскомъ и дѣтскомъ трудѣ, принося тѣмъ самымъ и жену и дѣтей рабочаго, даже малолѣтнихъ, въ жертву крѣпостной фабрикѣ и заводу, оплачивавшихъ трудъ своихъ рабочихъ мизерною платою... фабрично-заводскихъ рабочихъ или — скажемъ позднѣйшимъ терминомъ — посессіонныхъ крестьянъ слѣдуетъ отличать отъ государственныхъ крестьянъ, приписанныхъ къ заводамъ. Крестьяне приписывались къ заводамъ, разумѣется, для работы, но они не жили постоянно на заводахъ, являясь туда лишь въ опредѣленное время для того, чтобы заработать тамъ свой подушный окладъ; такимъ образомъ, давъ заводамъ обязанныхъ къ работѣ на нихъ и потому дешевыхъ рабочихъ, правительство этимъ самымъ поставило ихъ въ полную юридическую и экономическую зависимость отъ заводовъ, почему весьма скоро положеніе «приписныхъ» сдѣлалось невыносимымъ, безвыходнымъ... Дѣло въ томъ, что деревни крестьянъ, приписанныхъ къ заводамъ, находились обыкновенно въ большомъ разстояніи отъ нихъ, верстахъ въ 500—700 и болѣе; такъ что у крестьянъ не оставалось ни малѣйшей возможности, при продолжительныхъ путешествіяхъ на заводы и обратно — домой, не запустить своего собственнаго земледѣльческаго хозяйства; работа же на самыхъ заводахъ была поставлена въ столь невыгодныя для крестьянъ условія, трудъ приписанныхъ крестьянъ эксплуатировался здѣсь столь хищнически, что этой работой отнюдь нельзя было покрыть получавшіеся изъяны въ ихъ собственномъ хозяйствѣ: заводскій заработокъ не былъ подспорьемъ; онъ весь оставался на заводѣ, и въ результатѣ — полное экономическое оскудѣніе приписанныхъ крестьянъ, ихъ обнищаніе.

Въ комиссію Новаго Уложенія этими крестьянами были представлены горькія жалобы на ихъ тяжелое, непосильное положеніе. Такъ, погостные крестьяне 7 селеній Казанскаго уѣзда, селеній, «приписанныхъ къ Вознесенскому мѣдно-плавильному заводу», жаловались на то, что отъ этого завода (въ Оренбургской губ.) до ихъ жительства — «верстъ 700 и болѣе», что на проходѣ туда и обратно они должны провести «2 мѣс. и больше», кои не оплачиваются, что — далѣе — всѣ инструменты и другіе предметы, необходимые для работъ, — топоры, лопатки, тормозы «для съѣзда съ горъ», колеса и пр. — выдаются изъ конторы въ счетъ самихъ работниковъ и за дорогую цѣну, что провіантъ и фуражъ они обязаны были тоже получать изъ заводской конторы, — разумѣется за деньги, и немалыя... Далѣе въ жалобѣ указывается, что заводскій хлѣбъ, получаемый крестьянами изъ конторы по дорогой цѣнѣ, они не въ состояніи заработать, «и донынѣ», — говорятъ они, — «въ начетахъ немалое число бываетъ и то съ бѣдностью заработали». Что же касается «струментовъ» «и прочихъ надобностей», то деньги, требуемыя за нихъ конторой, «заработать не можно». Понятно послѣ того заявленіе жалобщиковъ: «мы нижайшіе пришли въ крайнее убожество и разореніе».

Совершенно аналогичны жалобы (въ «наказахъ») и другихъ приписанныхъ къ заводамъ крестьянъ: такъ и въ «наказѣ» отъ «прежде бывшихъ ясашныхъ крестьянъ» Казанскаго уѣзда мы читаемъ о томъ, что эти крестьяне (приписанные раньше къ заводамъ гр. П.И. Шувалова и компанейщика его коллежскаго асессора Козьмы Матвѣевича, заводамъ, перешедшимъ потомъ къ Евдокиму Ник. Демидову) «пришли во всеконечное разореніе и нищету». «А если», — присовокупляется въ наказѣ, — «оныхъ работъ будеть съ насъ не сбавлено, то мы и наипаче можемъ придти совсѣмъ въ несостояніе къ платежу государственныхъ податей и можемъ послѣднихъ домовъ своихъ лишиться»⁸. Крестьяне того же Казанскаго уѣзда, приписанные къ Воткинскому и Ижевскому заводамъ, слѣдующими опредѣленными и яркими чертами обрисовали свое положеніе въ «наказѣ» для большой екатерининской комиссіи: имъ приходится тѣми заводскими работами зарабатывать за души всѣхъ годныхъ и негодныхъ, старыхъ, увѣчныхъ, малолѣтнихъ, слѣпыхъ и умершихъ, но не выключенныхъ изъ подушнаго оклада; всё это на основаніи круговой раскладки и поруки; высылаютъ всѣхъ годныхъ работниковъ на заводы «въ самую дѣловую пору» и такимъ образомъ не даютъ имъ покрывать своей крестьянской, земледѣльческой работы, а если и отпускаютъ домой, то не надолго: всё время уходитъ на «проходъ», «за чѣмъ исправить домашней своей работы никакъ бываетъ невозможно»; сѣютъ хлѣба немного, да и «вовремя снять заводская работа не допускаетъ». «А прочіе», — заключаетъ «наказъ» этихъ бѣдняковъ, — совсѣмъ въ посѣвѣ у себя хлѣба не имѣютъ, чрезъ что и домовъ своихъ лишились, а находятся только изъ одного пропитанія при тѣхъ заводахъ безотлучно»; вслѣдствіе этого, они не только не въ состояніи платить подушныя деньги, но даже «иной пропитать себя на тѣхъ заводахъ съ великою нуждою можетъ, отчего (таковъ общій результатъ приписки государственныхъ крестьянъ къ заводамъ) за того наложенною тяжкою на нихъ работою многіе, половина большая, пришли въ крайнее разореніе и нищету»⁹. Подушая недоимка, конечно, запускалась. Ну, что-жъ? Она взыскивалась по обыкновенію: «подушной конторы капитанъ правилъ ту недоимку и билъ батогами немилостиво»¹⁰.

Итакъ, мы видимъ, что если приписанные къ заводамъ крестьяне не были de jure ни помѣщичьими, ни посессіонными, то de facto они ничѣмъ не отличались отъ тѣхъ а другихъ; какъ тѣ и другіе, такъ и они были «рабами», каковыми они справедливо и называли себя въ своихъ «наказахъ»¹¹. Такое ихъ фактическое положеніе подтверждается и оффиціальнымъ, компетентнымъ въ этомъ вопросѣ, лицомъ. Уже во время Пугачевскаго мятежа, во всеподданнѣйшемъ рапортѣ отъ 21 мая 1774 г. изъ Оренбурга капитанъ-поручикъ Мавринъ просилъ императрицу обратить взоръ свой на заводскихъ крестьянъ, а паче на «приписныхъ», которые отданы совершенно въ жертву заводчикамъ, «а оные хищники ни о чемъ другомъ не помышляютъ, какъ о своемъ прибыткѣ и алчно пожираютъ всё крестьянское имущество»¹².

Таково въ общихъ чертахъ было положеніе помѣщичьихъ, заводскихъ и «приписныхъ» крестьянъ. Ясно, что «неудовольствіе», о которомъ говорила Екатерина, должно было быстро прогрессировать. Тяжелыя финансовыя повинности, рекрутство, религіозныя преслѣдованія, главнымъ образомъ раскольниковъ, произволъ администраціи и помѣщиковъ, иногда державшихъ разбойничьи притоны, отнимавшихъ земли у сосѣднихъ крестьянъ, словомъ, — тѣ народныя бѣды, которыя перечисленными разрядами населенія раздѣлялись съ остальными податными классами, успѣшно развивали «неудовольствіе» во всемъ простомъ народѣ; такъ, напр., государственные крестьяне не могли быть довольны и спокойны уже потому, что ихъ независимость отъ владѣльцевъ висѣла на волоскѣ: они видѣли или знали, что ихъ братію очень легко превращаютъ въ барскихъ рабовъ... Но само собой понятно, что главными очагами «неудовольствія», быстро, при извѣстныхъ намъ условіяхъ, переходившаго въ ненависть къ боярамъ, господамъ, богачамъ, были крѣпостные — деревня и заводъ.

Какъ же наиболѣе угнетенные разряды населенія реагировали на то положеніе, которое создавалось для нихъ крѣпостнымъ правомъ и произволомъ? Такъ же, какъ и раньше: пассивнымъ протестомъ и активнымъ воздѣйствіемъ. Вообще говоря, пассивный протестъ выражался въ бѣгствѣ изъ крѣпостной деревни туда, гдѣ, казалось, могло быть лучше, чѣмъ въ ней; хотя надо сказать и то, что наиболѣе хрупкія натуры, преимущественно женщины, доведенныя до отчаянія мучительствомъ, совсѣмъ уходили изъ жизни, кончая самоубійствомъ...

Въ вольныя мѣста попрежнему бѣжали люди сильные... Имъ другого выхода не было... Болотовъ, самъ помѣщикъ, убѣжденный въ благодѣтельномъ вліяніи на крестьянъ наказаній, сообщивъ въ своихъ запискахъ объ одной вздорной помѣщицѣ-мучительницѣ, вслѣдъ затѣмъ отмѣчаетъ причинную зависимость между невозможнымъ положеніемъ крестьянъ у такихъ господъ и крестьянскими побѣгами. «Неудивительно», — говоритъ онъ, — «было, что они, будучи нерѣдко сею женщиною недовольны до того, что животу своему были не рады, принуждены были отъ нихъ уходить и въ бѣгствѣ искать себѣ спасенія и отрады»¹³. Зная, что такихъ помѣщицъ и помѣщиковъ былъ легіонъ, мы скажемъ: да, это было неудивительно, что крѣпостные попрежнему бѣжали на Донъ, Волгу, Яикъ, въ Башкирію, въ Сибирь... Теперь, во 2-ой половинѣ XVIII в., массами бѣжали не только на востокъ, но и на западъ — въ прибалтійскія провинціи и въ Польшу. Въ послѣднюю бѣжало такъ много народу, что Екатерина II въ 1762 году издала нѣсколько манифестовъ, которыми бѣглецы приглашались назадъ въ Россію на льготныхъ условіяхъ. Правительство даже соглашалось не возвращать добровольно вернувшихся изъ Польши бѣглецовъ помѣщикамъ: такъ сильно было впечатлѣніе, произведенное на правительство усиленными, массовыми побѣгами въ предѣлы «Рѣчи Посполитой». Но борьба съ народной оппозиціей для крѣпостного права путемъ манифестовъ была безплодна и скорѣе всего вела къ противоположному результату: число сторонниковъ уйти въ Польшу, дабы, отвѣдавъ тамошняго житья, въ случаѣ надобности опять выйти въ Россію на лучшія условія, несомнѣнно увеличилось, и если одни возвращались, то другіе въ большемъ количествѣ убѣгали; да и возвратившіеся въ сущности нерѣдко являлись лишь для того, чтобы, подговоривъ другихъ, склонныхъ къ побѣгу, уйти вмѣстѣ съ ними обратно въ Польшу.

И внутри имперіи шаталось много бродячаго люда. Отъ безысходной нужды многіе приходили на фабрики и заводы, были здѣсь принимаемы и тайно держимы, но, найдя тутъ еще худшее положеніе, чѣмъ дома, снова бѣжали куда-нибудь къ раскольникамъ, на Иргизъ или на Яикъ и скрывались здѣсь въ качествѣ работниковъ по разнымъ пристанищамъ и уметамъ. Такъ создавалась особая, бродяжная Русь, привлекая въ свои, разбитые по всей обширной территоріи государства, ряды все новыхъ и новыхъ членовъ. «Число бродягъ такъ увеличивается», — писалъ новгородскій губернаторъ Сиверсъ, — «что тюрьмы ими переполнены какъ вслѣдствіе тиранства господъ, такъ и вслѣдствіе малаго наказанія за побѣгъ». Эта бѣглая Русь и давала изъ своей среды немалый % такихъ вольнолюбивыхъ субъектовъ, которые составляли разбойничьи шайки, поражающія наблюдателя дерзкою смѣлостью своихъ дѣйствій. Будучи хорошо вооружены, иногда даже пушками, часто нападая въ значительномъ числѣ, эти шайки иной разъ наносили «конфузіи» посылавшимся противъ нихъ командамъ, ограбляли не только помѣщичьи усадьбы и селенія, но и города. Отъ нихъ, разумѣется, доставалось и крестьянамъ, но главнымъ образомъ отъ разбойниковъ страдали дворяне и разнаго рода толстосумы. Вотъ почему, при извѣстной долѣ народнаго негодованія на разбойниковъ, ихъ отчаянная смѣлость пользовалась тайнымъ сочувствіемъ въ народной средѣ, о чемъ свидѣтельствуютъ народныя преданія, легенды, пѣсни. Недаромъ крѣпостные слуги бывали способны внушить господскимъ дѣтямъ удивленіе и даже восторгъ по адресу «недобрыхъ молодцовъ». Любопытно въ этомъ смыслѣ, для характеристики общественной психологіи, сообщаемое въ «воспоминаніяхъ» графини Блудовой неизгладимое впечатлѣніе, которое у нея на всю жизнь осталось послѣ разсказовъ, слышанныхъ ею въ дѣтствѣ отъ крѣпостныхъ стариковъ о разбойникахъ: «Волжскіе недобрые молодцы», — говоритъ графиня, — «остались навсегда въ моей памяти почти съ героическимъ оттѣнкомъ»¹⁴.

Съ яснымъ сочувствіемъ преданіе относится къ популярному въ XVIII ст. разбойнику Ванькѣ Каину, автору, какъ говорятъ, многихъ поэтическихъ пѣсенъ.

Бѣглый крѣпостной, мошенникъ среди московскихъ подонковъ общества, гдѣ, какъ онъ узналъ, было всего довольно: «наготы и босоты изнавѣшены мосты, а голоду и холоду амбары стоятъ; пыль да копоть, при томъ нечего и лопать», — потомъ волжскій разбойникъ и, наконецъ, правительственный сыщикъ временъ Елизаветы: таковъ историческій Ванька Каинъ; въ народномъ преданіи онъ не выдерживаетъ своей оффиціальной роли... Однажды Ванька Каинъ шелъ по лѣсу, пробираясь съ полицейской цѣлью къ бывшей своей шайкѣ: «Шелъ Ванька», — разсказываетъ гр. Блудова, — «и каждый кустъ, каждая травка и стройная сосна, и широкій папоротникъ, и кривой дубнякъ, и бѣлая березка, всѣ какъ будто посылали ему привѣтъ, какъ будто говорили ему о прежней волѣ»; Ваньку охватила тоска «по прежнему раздолью, по прежнему разгулу, по прежнимъ товарищамъ и по прежней власти»; онъ свистнулъ, и шайка собралась, а Ванька закричалъ ей: «Вотъ я вашъ опять, ребята! Надоѣла мнѣ городская ихъ жизнь, надоѣло мнѣ ѣсть даровой хлѣбъ, надоѣло мнѣ жить честнымъ по ихъ человѣкомъ! Давайте, ребята, волю молодецкую, да удалые набѣги наши, да веселый разгулъ»¹⁵. Такъ заканчиваетъ народное преданіе полицейскую карьеру Ваньки Каина, его попытку стать «честнымъ» человѣкомъ; таковы воспоминанія гр. Блудовой о разсказахъ, которые она слышала о Ванькѣ Каинѣ отъ старыхъ крѣпостныхъ слугъ, современниковъ Екатерины II и очевидцевъ Пугачевщины. «Даровой хлѣбъ» сыщика и молодецкая воля разбойника знаменательно здѣсь противопоставлены другъ другу, и слушатель ясно слышитъ, въ какую сторону сочувственно фибрируетъ голосъ разсказчика, въ сторону не дарового хлѣба сыщика, а воли молодецкой и ея подвиговъ. Это и есть тотъ голосъ, который слѣдуетъ назвать голосомъ народа. У народа есть, такъ сказать, инстинктивное сознаніе, что такое злое явленіе, какъ разбойничество, произошло не отъ прихоти и испорченности, а есть одно изъ страшныхъ послѣдствій мрачнаго и тяжелаго существованія народа; онъ даритъ своимъ сочувствіемъ тѣхъ изъ своей среды, кто хоть для себя рѣшился поискать и поискалъ веселой и сильной (хотя и преступной) жизни.

Народъ понималъ и понимаетъ, что разбойники были волчьи натуры¹⁶, но понималъ и то, что именно такія-то натуры и не уживались съ тѣми порядками, коими поддерживался крѣпостной строй, и поневолѣ смотрѣли въ лѣсъ... Не такъ взглянули на вопросъ о разбойничествѣ, связанный неразрывно съ вопросомъ о бѣглыхъ, представители правящихъ и имущихъ классовъ, собравшіеся въ 1767 г. въ комиссію для составленія проекта Новаго Уложенія. Они взглянули на это несомнѣнное зло для тогдашняго общества не какъ на порожденіе другого, гораздо большаго, соціальнаго зла — крѣпостного права со всѣми его вышеуказанными особенностями, а какъ на результатъ своеволія и «безпричинной злости» крестьянъ, а также малой строгости законовъ. Дворяне въ комиссіи не одинъ разъ указывали, что крѣпостные бѣгутъ «безъ всякаго отягощенія» отъ помѣщиковъ и требовали болѣе строгихъ мѣръ, какъ къ самимъ бѣглымъ, такъ и къ ихъ пріемщикамъ и укрывателямъ, а въ пресѣченіе разбойничества рекомендовали правительству «чинить разбойникамъ розыски и пытки при воеводскихъ канцеляріяхъ»¹⁷. Между тѣмъ созваніе комиссіи депутатовъ со всей Россіи для составленія новыхъ законовъ не могло не возбудить мысль крестьянства, не могло не воспламенить ее надеждами на такія перемѣны, которыя повели бы къ улучшенію его положенія; естественно, наибольшее броженіе должно было начаться среди крѣпостного крестьянства, не имѣвшаго своихъ депутатовъ въ комиссіи Новаго Уложенія; это послѣднее обстоятельство, а также вообще соціальное положеніе крѣпостныхъ заставляли ихъ особенно нервно прислушиваться ко всякимъ слухамъ о перемѣнѣ законовъ, — слухамъ, которые, какъ признавало правительство Екатерины II, разглашались «злонамѣренными людьми»¹⁸.

Крѣпостные, несомнѣнно, особенно остро чувствовали свое безправіе въ тотъ моментъ, когда всѣ остальные классы населенія получили возможность высказаться въ комиссіи, заявить тамъ о своихъ чаяніяхъ и желаніяхъ. Эта острота ощущенія соціальной несправедливости, разумѣется, была не безъ послѣдствій для поведенія крѣпостныхъ. Сверхъ того, сдѣлалось скоро извѣстнымъ, что никакой перемѣны законовъ, бывшихъ столь жестокими, никакого облегченія тяжкой крѣпостной доли не произойдетъ... Какой это былъ страшный ударъ помѣщичьимъ, заводскимъ и «приписнымъ» крестьянамъ!...

Дворянство оказалось на высотѣ своего положенія и объявило право на произволъ своимъ прирожденнымъ правомъ, своею сословною привилегіею. Странно-ли послѣ того, что съ этимъ моментомъ совпадаетъ особенное усиленіе «злости» крѣпостныхъ противъ помѣщиковъ. Частое обращеніе къ самосуду надъ помѣщиками свидѣтельствуетъ объ этомъ боевомъ настроеніи среди крѣпостного крестьянства. Во второй половинѣ 60-хъ годовъ вообще участились случаи убійства крѣпостными помѣщиковъ.

Отъ 1764 до 1769 г. въ одной Московской губерніи было убито крестьянами 30 членовъ дворянскаго сословія — 21 мужч. и 9 женщ.; сверхъ того, было еще въ той же губерніи 5 неудавшихся покушеній на помѣщиковъ. Но, если имѣть въ виду тотъ же періодъ времени, то надо признать, что особенно много случаевъ убійства помѣщиковъ падаетъ на 1767 г., на годъ созванія знаменитой комиссіи Нов. Уложенія¹⁹. Дворяне, понятно, негодовали: «Сіи злодѣи», — сообщалъ въ этой комиссіи гр. Строгановъ, — «подобно дикимъ звѣрямъ, не токмо господина своего замучивъ умертвили, но жену его и нерожденнаго еще младенца изъ нѣдръ ея вырвали»²⁰. Однако, припомнивъ жестокости и мучительства помѣщиковъ надъ крѣпостными, тоже не щадившихъ никого, въ томъ числѣ и беременныхъ женщинъ, мы поймемъ, что всѣ эти крестьянскія жестокости, а равно и подвиги разбойниковъ, въ шайки коихъ, конечно, уходили и убійцы своихъ господъ, есть отвѣтъ на узаконенный произволъ правящаго сословія и на крайнія проявленія всяческой необузданности отдѣльныхъ его членовъ. Екатерина сама хорошо понимала эту зависимость между помѣщичьимъ «деспотизмомъ» (переходившимъ отъ родителей къ дѣтямъ, по естественному подражанію съ ранняго возраста родительской жестокости къ слугамъ) и крестьянскими преступленіями: «вѣдь, нѣтъ дома», — говоритъ Екатерина въ своихъ мемуарахъ, — «въ которомъ не было бы желѣзныхъ ошейниковъ, цѣпей и разныхъ другихъ инструментовъ для пытки при малѣйшей провинности тѣхъ, кого природа помѣстила въ этотъ несчастный классъ, которому нельзя разбить свои цѣпи безъ преступленія». Отвѣтомъ на тотъ же помѣщичій «деспотизмъ» были и такъ называемыя крестьянскія волненія. Эти волненія Екатерина II получила въ наслѣдство отъ предшествовавшаго времени; такъ, по ея собственному сообщенію въ первый же годъ ея царствованія въ состояніи возмутившихся было 150 000 монастырскихъ и помѣщичьихъ крестьянъ и 49 000 заводскихъ; но, подтвердивъ указъ своего супруга Петра III объ отобраніи у монастырей крестьянъ и тѣмъ окончательно уничтоживъ на нихъ крѣпостное право, — каковое распоряженіе и умиротворило монастырскихъ крестьянъ, — Екатерина ничего не сдѣлала для того, чтобы хотя сколько-нибудь умиротворить остальные разряды крестьянства, и волненія помѣщичьихъ и заводскихъ крестьянъ продолжались даже въ усиленной степени, особенно къ концу 60-хъ годовъ²¹. Это были отдѣльныя, разрозненныя вспышки народнаго «неудовольствія», народной не «безпричинной» «злости», вспышки, которыя подавлялись жестокими репрессіями; въ иныхъ мѣстахъ за неповиновеніе крестьянъ помѣщики сами выжигали цѣлыя деревни; съ неменьшею рѣшительностью дѣйствовали и посылаемые для усмиренія «командиры» какъ противъ помѣщиковъ, такъ и противъ заводскихъ и «приписныхъ» крестьянъ. Страсти все болѣе и болѣе разгорались. Предъ самой Пугачевщиной или даже во время ея (дѣло 1775 г.), пьяный помѣщикъ, истязая крестьянъ, упоенный не однимъ виномъ, но и вздутымъ дворянскимъ высокомѣріемъ, кричалъ: «я тѣла вашего наѣлся и крови вашей напьюсь»²².

Вотъ фигуральное обозначеніе вѣковой позиціи, которую занимало дворянство по отношенію къ крестьянству. «Злость» и насилія всякаго рода правящихъ оказались заразительными; они нашли себѣ подражаніе въ угнетенныхъ этими свойствами общественнаго порядка крестьянахъ, и «послѣдніе рабы» стали все чаще и чаще отвѣчать своимъ господамъ «злостью» и насиліями. Такъ изъ года въ годъ тянулась борьба между сравнительно немногочисленнымъ классомъ угнетателей и громадною массой угнетенныхъ²³. Екатерина хорошо понимала вредныя послѣдствія этой ежедневной борьбы и предостерегала дворянъ относительно возможности размноженія «неудовольствія», указывая и на причину, почему люди обыкновенно доходятъ до крайности... Теоретически Екатерина II сознавала всю невыгоду «управства господъ», но практически ничего не посмѣла осуществить, что ограничивало бы господское самоуправство, на необходимость чего даже указывали понимавшіе «причину» общественныхъ осложненій ея губернаторы (Сиверсъ). Эта императрица не считала себя въ силахъ на что-либо болѣе или менѣе радикальное въ крѣпостномъ вопросѣ вопреки волѣ перваго сословія, подпиравшаго тронъ побѣдительницы:.. она... слишкомъ «вѣровала боярамъ», и народъ нашелъ, что Екатерина не по истинному праву сидитъ на царствѣ, и началъ по своему обыкновенію подумывать объ истинномъ, настоящемъ царѣ. Такимъ образомъ послѣ большой комиссіи 1767 года, созванной самимъ правительствомъ и показавшей народу полную безнадежность на лучшее будущее для крѣпостныхъ, народная психика все болѣе и болѣе, путемъ усиленнаго упражненія въ «злости», стала проникаться чувствомъ мести господамъ... Это психологическое состояніе народныхъ массъ было чрезвычайно опаснымъ: оно обыкновенно приводило къ тяжелому обостренію хронической народной оппозиціи, къ болѣзненному общественному кризису, всегда сильно потрясающему весь организмъ государства... И теперь, уже въ тотъ моментъ, когда началась первая турецкая война, всею своею тяжестью легшая опять-таки на тотъ же народъ, угнетенная, бродяжная, волнующаяся и чинящая «всякія противности», униженная и истязуемая въ крѣпостной деревнѣ и на крѣпостномъ заводѣ — крестьянская Русь таила въ себѣ бездну начавшихъ уже клокотать страшныхъ, разрушительныхъ силъ... Фантазія этой Руси была возбуждена, чувства раздражены, воля подавлена жизнью и призраками, — обступившими «послѣднихъ рабовъ»всюду: въ дремучихъ лѣсахъ и въ безпредѣльныхъ степяхъ, въ убогой закоптѣлой мужицкой избѣ и на барскомъ дворѣ, въ рудникѣ и на пашнѣ, среди подневольнаго труда и въ минуты молитвеннаго экстаза... При такомъ настроеніи этой Руси стоило только пустить среди нея идею — призракъ о скрывающемся царѣ — народномъ благодѣтелѣ, который придетъ и дастъ народу все, о чемъ шептали ему вѣковыя его грезы, — чтобы она, эта «черная» Русь, фанатически-страстно поднялась за такого царя на своихъ притѣснителей.

Примечания

1. В.И. Семевскій, цит. соч., стр. 200, прим. 1.

2. Путешествіе Радищева, Лондонск. изд. 1858 г., 276.

3. Грибовскій, Матеріалы, 234 и 235.

4. Дубровинъ: Пугачевъ и его сообщники, т. I, стр. 345.

5. Состояніе Россіи въ разсужд. денегъ и хлѣба въ нач. 1788 г. Сочин. кн. Щербатова, I, 641; см. также мое сочин.: «Правительство и общество въ ихъ отношеніяхъ къ внѣшней, торговлѣ Россіи», 241, 245 стр.

6. П. С. 3. XVIII, № 12 966: «А буде по обнародованіи сего указа... которые люди и крестьяне въ должномъ у помѣщиковъ своихъ послушаніи не останутся, и въ противность 2-й Уложенной главы 13 пункта недозволенныя на помѣщиковъ своихъ челобитныя, а наипаче Ея Имп. В-ву въ собственныя руки подавать отважатся: то какъ челобитчики, такъ и сочинители сихъ челобитныхъ наказаны будутъ кнутомъ и прямо сошлются въ вѣчную работу въ Нерчинскъ, съ зачетомъ ихъ помѣщикамъ въ рекруты. Этотъ указъ ссылается на указъ 19 января 1765 г., XVII, № 12 316, который, въ свою очередь, ссылается на указъ 12-го іюля 1762 г.

7. Семевскій, цит. соч. 77.

8. Сб. И. Р. И. О., т. 115, стр. 252—255.

9. Сборн. И. Р. И. О., т. 115, 263 и 264 стр.

10. Ibid., стр. 257.

11. Сборн. И. Т. И. О., т. 115, стр. 263.

12. Дубровинъ, цит. соч., I, 356.

13. Цит. Записки Болотова, т. II, стр. 350.

14. Русскій Архивъ, 1889 г., I, стр. 49.

15. Ibid., стр. 52 и 53.

16. Русск. Арх., 1889, I, 53.

17. См. мою статью: «Вопросъ о бѣглыхъ и разбойникахъ, поднятый въ комиссіи для составленія проекта Новаго Уложенія (1767 г.) Изв. Общ. Арх., Ист. и. Этногр. при Каз. университетѣ, 1890 г.

18. Семевскій, цит. соч., стр. 433, примѣч. 3-е.

19. Семевскій, цит. соч., 413, 433 и 434 стр.

20. Дубровинъ, цит. соч., I, 448.

21. Семевскій, цит. соч., I, 432—441; II, 355—358; 414—430. Дубровинъ, цит. соч., I, 352.

22. Семевскій, цит. соч., стр. 208. примѣчан.

23. Какъ отмѣчаетъ Семевскій, крѣпостныхъ въ Великороссіи и Сибири, за исключеніемъ Петербургской губерніи, было 3 786 771 д. — по третьей ревизіи (1762—66 гг.), а всѣхъ крестьянъ 7 103 860: значитъ крѣпостныхъ — 52,9%.