При упоминаніи имени Петра III, предъ умственнымъ взоромъ нынѣшняго интеллигентнаго читателя встаетъ довольно комическая Фигура. Нѣкоторые современники и особенно современницы этого императора дали въ своихъ мемуарахъ пикантный матеріалъ для весьма нелестной характеристики его, какъ человѣка и государя, которая сдѣлалась чуть-ли не общимъ мѣстомъ въ сужденіяхъ о немъ въ наши дни.
Мы не станемъ, однако, на этой характеристикѣ настаивать, потому что неизвѣстно, въ какой мѣрѣ можно довѣрять удивительнымъ сообщеніямъ о Петрѣ III двухъ несимпатизировавшихъ ему дамъ (оставленной имъ супруги и ея «сотрудницы», княгини Дашковой). Записки этихъ лицъ еще не были подвергнуты строгому критическому изслѣдованію, а между тѣмъ сообщаемые въ нихъ анекдоты и такіе отзывы, что-де Петръ своими поступками ставилъ себя въ общественномъ мнѣніи «ниже шута»1, повторялись историками, какъ главныя черты личности и дѣятельности Петра III. Пусть будетъ въ этой характеристикѣ значительная доля правды: однако нельзя ограничиться только той стороной вопроса, которая такъ или иначе обрисовывается въ пристрастныхъ мемуарахъ. Есть еще другая сторона вопроса о Петрѣ III, которая собственно и интересуетъ насъ въ настоящій моментъ, это — отношеніе къ таинственно погибшему императору простого народа въ царствованіе Екатерины II. Дѣло въ томъ, что едва-ли кто изъ русскихъ государей XVIII в. былъ такъ популяренъ въ простомъ народѣ, какъ этотъ «голштинецъ», какъ этотъ, можетъ быть, въ качествѣ «личности», и дѣйствительно непутевый человѣкъ, склонный къ озорству, — типа гг. Головлевыхъ — озорниковъ, геніально очерченныхъ нашимъ незабвеннымъ сатирикомъ. Были, стало быть, особыя причины симпатіи народа къ Петру III-му?
Да, были — и серьезныя.
Первая изъ нихъ та, что Петръ III первый изъ русскихъ государей прикоснулся къ все сильнѣе и сильнѣе затягивавшемуся крѣпостному узлу и сдѣлалъ попытку нѣсколько его ослабить: указомъ этого государя, какъ уже отмѣчено выше, были освобождены монастырскіе крестьяне; его же указомъ было запрещено покупать крестьянъ къ купеческимъ Фабрикамъ и заводамъ. Хотя Екатерина II и подтвердила эти указы, но они въ сознаніи народа соединились не съ ея именемъ, а съ именемъ ея супруга, ибо сама она не только не оправдала возбужденныхъ отмѣченными указами Петра III народныхъ ожиданій, но, напротивъ, сразу дала понять, что на нее, какъ на заступницу за народъ, надѣяться отнюдь нельзя. Вторая причина популярности Петра III въ народныхъ массахъ, мы полагаемъ, заключается въ томъ, что онъ сдѣлался очень угоденъ раскольникамъ. На первый, поверхностный, взглядъ это тоже, какъ будто, странно: такой непочтенный, презирающій все русское, государь-иностранецъ, совсѣмъ ничего общаго не имѣвшій съ «древнимъ благочестіемъ», и вдругъ — популярность среди раскольниковъ!..
А между тѣмъ эта кажущаяся странность проста объясняется тѣмъ облегченіемъ, которое получили раскольники въ мимолетное царствованіе Петра III-го и которое казалось еще значительнѣе отъ того, что послѣдовало за крайне нетерпимымъ отношеніемъ къ расколу въ предшествовавшее двадцатилѣтнее царствованіе Елизаветы Петровны, отличавшейся благочестіемъ, но совсѣмъ не «древлимъ». Петръ III, поклонникъ Фридриха II (можетъ быть, по неосмысленному подражанію «вольнодумству» своего идола) отнесся къ раскольникамъ съ терпимостью, къ коей они не привыкли... И неизбалованному благожелательностью власти раскольничьему міру было достаточно итого отношенія, чтобы поставить Петра III высоко въ своихъ представленіяхъ, какъ защитника старой, правой вѣры, «креста и бороды». Раскольничій же міръ былъ силенъ своимъ вліяніемъ на всю сѣрую народную массу. Это было тогда, можно сказать, единственное культурное вліяніе, встрѣчавшее сочувствіе во всякой, даже оффиціально и числившейся въ православіи, ревизской, но, разумѣется, не «мертвой» душѣ...
Раскольничье вліяніе на народныя массы было тѣмъ могущественнѣе, что не встрѣчало никакихъ внутреннихъ препятствій: были одни внѣшнія, которыя обыкновенно лишь увеличиваютъ симпатіи къ гонимымъ ученіямъ. Въ силу этого понятно, что разъ началъ благоговѣть предъ именемъ Петра Ѳеодоровича, какъ защитника «креста и бороды», раскольничій міръ, — предъ тѣмъ же именемъ «за крестъ и бороду» преклонился и весь «крещеный» крестьянскій міръ...
Насильственное лишеніе Петра III царства непокорной женой и крамольниками-господами не могло не вызвать въ народѣ большой симпатіи къ царю, пострадавшему отъ «бабы», стакнувшейся съ «боярами». Смерть Петра была насильственна и окружена таинственностью. Въ правительственныхъ сообщеніяхъ о смерти царя отъ какой-то внезапной гемороидальной колики было что-то недоговоренное; чувствовалось, что тутъ нѣчто скрываютъ. Такое впечатлѣніе отъ правительственныхъ сообщеній легко внушало склонной къ чудесному массѣ сначала предположеніе, что тутъ дѣло не чисто, что государь, пожалуй, не умеръ, а только скрылся отъ бояръ, хотѣвшихъ его погубить... А разъ возникло такое предположеніе, то въ простыхъ умахъ оно быстро переходитъ въ увѣренность... И дѣйствительно, слухи такого рода пошли въ народѣ съ самаго начала царствованія Екатерины II2. Уже въ 1763 году въ томъ краѣ, гдѣ 10 лѣтъ спустя началась Пугачевщина, разнеслась молва, что императоръ Петръ III живъ и скрывается у Яицкихъ казаковъ. Эта молва произвела настолько сильное впечатлѣніе, что въ одной деревнѣ, вблизи Уфы, мѣстное духовенство (попъ съ дьякономъ) отслужило благодарственный молебенъ о чудесномъ спасеніи государя отъ смерти3. Лѣтомъ 1764 года, совершенно въ противоположной сторонѣ отъ Оренбургскаго края, въ Полтавщинѣ, проходившая гусарская команда распространяла слухъ, что Петръ III живъ, а въ 1765 году сотникъ Полтавскаго полка Федоръ Славатинскій донесъ въ переяславскую полковую канцелярію, что въ деревняхъ, гдѣ была расположена его сотня, появился «нѣкій бродяга, именовавшій себя непринадлежащимъ именемъ»: въ народѣ, — сообщалъ сотникъ въ своемъ «покорномъ рапортѣ», — пошелъ такой слухъ, что «бывшій государь, третій императоръ Петръ Федоровичъ (о коемъ публиковано, что умре) въ живыхъ точно, не умре и нынѣ ѣдетъ въ Кіевъ разсматривать Малую Россію съ гусарскою командою, скрываясь въ ней подъ видомъ вахмистра»4. Народное воображеніе воспламенилось: царь, приступившій уже къ крестьянскому освобожденію и, понятно, вызвавшій ненависть къ себѣ «бояръ», скрывается отъ нихъ, но онъ скоро явится и дастъ волю народу и другія милости. Все это дѣйствовало, можно сказать, гипнотически: сомнѣніе замирало, а развернувшаяся фантазія народа стала настойчиво шептать ему сказку за сказкой, и онъ самъ не замѣтилъ, какъ попалъ въ полную власть этихъ чудныхъ сновъ... «Государь», — говорили въ народѣ, — «объявляется» нѣкоторымъ и ждетъ отъ своихъ подданныхъ посаженія его, батюшки, на прародительскій престолъ... И очарованный такими слухами народъ съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда государь окончательно «объявится» всему «міру», дастъ ему лучшую долю... Мы вполнѣ поймемъ и оцѣнимъ не ниже надлежащей мѣрки народную довѣрчивость, если примемъ во вниманіе указаніе Пушкина на то обстоятельство, что не только въ простомъ народѣ, но даже въ высшемъ сословіи существовало мнѣніе, что будто государь живъ и находится въ заключеніи, и что самъ великій князь Павелъ Петровичъ долго вѣрилъ или желалъ вѣрить этому слуху5. Слѣдовательно, нѣтъ ни малѣйшаго основанія удивляться легковѣрію простого народа; онъ вѣрилъ потому, что эта вѣра давала ему утѣшеніе въ тяжеломъ настоящемъ и надежду на свѣтлое будущее... Эта-то вѣра въ избѣгшаго смерти и даже заключенія Петра III и начала выбрасывать изъ народной громады самозванца за самозванцемъ. Какъ было не появляться самозванцамъ, когда всюду толковали, что государь живъ, когда бывали случаи, что сельское духовенство служило благодарственные молебны за избавленіе его Провидѣніемъ отъ смертельной опасности. И вотъ разнаго рода бродяги, бѣглые солдаты (Кремневъ и Чернышевъ, армянинъ Асланбековъ, бѣглый крестьянинъ Богомоловъ), наэлектризованные магическою, облетѣвшею съ быстротою молніи всю Русь вѣстью, что Петръ III живъ и скрывается, начинаютъ принимать его имя, подчиняясь какъ бы гипнозу чудесной легенды, сулящей имъ и остальной «черни» лучшую долю, счастье... Одинъ изъ этихъ бродягъ, бѣглый солдатъ Чернышевъ, такъ и объяснилъ на допросѣ причину принятія имъ царскаго имени: потому и принялъ, что «въ разныя времена, будучи въ кабакахъ и шинкахъ», слыхалъ, что государь еще живъ; слѣдовательно, увлекся всеобщей вѣрой въ сообщаемое молвой и возмечталъ, что повѣрятъ и ему, если онъ выстудитъ подъ именемъ Петра III. Всякое такое выступленіе не могло не укрѣплять вѣры народа въ то, что Петръ Ѳеодоровичъ живъ, и легенда съ большею авторитетностью неслась по русской землѣ, трактуя уже не о скрывающемся, а о появившемся Петрѣ III: онъ явился, и его видѣли, потомъ его схватили и хотѣли погубить, но онъ снова скрылся, — вотъ тотъ выводъ, который дѣлала народная мысль изъ задавленныхъ въ самомъ началѣ самозванческихъ выступленій. Съ другой стороны, всякое такое выступленіе встрѣчалось населеніемъ весьма сочувственно, а это обстоятельство, въ свою очередь, лишь могло поощрять къ новому подобному же выступленію. Такъ, въ 1772 г., бѣглый крестьянинъ графа Р.Л. Воронцова назвалъ себя Петромъ III, показывалъ своимъ сторонникамъ какіе-то царскіе знаки на тѣлѣ и, сильно взволновавъ умы волжскихъ и донскихъ казаковъ, былъ вскорѣ схваченъ, и его пѣсня сразу была спѣта; но легенда о скрывающемся и имѣющемъ снова «проявиться» Петрѣ III продолжала звучать всюду, гдѣ было горе большинства и незнаніе, какъ избыть это горе... О томъ, что къ «проявившемуся» въ Царицынѣ «государю» сочувственно отнеслись волжскіе и донскіе казаки, а также и солдаты царицынскаго гарнизона, вскорѣ узналъ одинъ изъ многочисленнѣйшихъ представителей столь развившагося въ XVIII стол. бродяжничества — безвѣстный бѣглый донской казакъ Емельянъ Ивановъ Пугачевъ.
Бродяжничество было тѣмъ безконечнымъ и опаснымъ жизненнымъ путемъ, на которомъ получалась наилучшая освѣдомленность о всѣхъ слухахъ, распространяемыхъ въ народѣ преимущественно тѣми же бродягами, путемъ, на которомъ изощрялись способности, возникали и крѣпли самые смѣлые замыслы. Эта обширная, не имѣвшая опредѣленныхъ границъ, среда состояла изъ людей, наиболѣе энергичныхъ, рѣшительныхъ, воспріимчивыхъ ко всякой отважной затѣѣ, изъ людей съ постоянной готовностью вступить въ какое угодно рискованное предпріятіе. Тяжелыми условіями жизни издавна было продиктовано универсальное средство спасенія — побѣгъ, готовность къ которому въ разсматриваемое время сдѣлалась прямо изумительной. Высказанныя сейчасъ замѣчанія, какъ нельзя лучше, подтверждаются приключеніями Пугачева до выступленія его въ роли Петра III-го. Неудачливый въ службѣ, страдавшій какими-то язвами на рукахъ и груди и, кромѣ того, человѣкъ семейный и бѣдный, донской казакъ Зимовейской станицы Емельянъ Пугачевъ, послѣ безуспѣшной попытки освободиться по болѣзни отъ службы, пріѣхалъ къ своему зятю въ Таганрогъ. Оказалось, что и здѣсь, въ Таганрогѣ, не было ничего хорошаго, ибо пошли разныя строгости отъ начальства. «Когда, — говорилъ зять, — начнутъ обучать насъ не по обыкновенному казацкому, то мы, сколько насъ ни есть, намѣрены бѣжать туда, куда наши глаза глядѣть будутъ. Многіе уже бѣгутъ, да и я согласился съ тремя казаками бѣжать». — «Куда же?» — спросилъ Пугачевъ. «Коли въ Русь побѣгу, то съ женой, а если безъ жены, то хотя въ Сѣчь Запорожскую», — былъ отвѣтъ. Пугачевъ забраковалъ эти мѣста и предложилъ вмѣстѣ съ нимъ бѣжать на Терекъ. Зять тотчасъ же согласился.
Побывалъ Пугачевъ на Терекѣ, гдѣ домогался атаманства, но изъ этого, въ концѣ концовъ, ничего не вышло, хотя за обѣщаніе Пугачева ходатайствовать за нѣкоторыя станицы въ государственной военной коллегіи онѣ (станицы) тоже обѣщали выбрать его атаманомъ и дали ему на хлопоты 50 руб. Дѣло въ томъ, что Пугачевъ былъ схваченъ, какъ бѣглый, посаженъ на моздокскую гауптвахту и даже прикованъ къ стулу. Пришлось снова бѣжать, и Пугачевъ бѣжалъ съ тремя звенами цѣпи и замкомъ, при чемъ увлекъ за собой и солдата, подбить котораго къ побѣгу, по-видимому, не стоило особаго труда. Убѣжавъ потомъ изъ-подъ новаго ареста и выдавая себя за раскольника, Пугачевъ вошелъ въ сношенія съ раскольниками, ради полученія пристанища, а затѣмъ побывалъ въ Польшѣ; отсюда вскорѣ опять вернулся въ Россію, уже на основаніи льготнаго указа Екатерины II о бѣглыхъ въ Польшу, и получилъ паспортъ для поселенія на Иргизѣ вмѣстѣ съ такимъ же выходцемъ изъ Польши, бѣглымъ солдатомъ Логачевымъ. Съ Iэтимъ эмигрантомъ Пугачевъ вошелъ въ соглашеніе насчетъ Иргиза, во время отбыванія пограничнаго карантина, а такъ какъ «ѣсть имъ обоимъ было нечего, то работали тутъ, въ Добрянкѣ, у жителя Косоротова баню». Пробираясь съ польской границы въ Симбирскую провинцію, именно въ дворцовое село Малыковку, Пугачевъ съ Логачевымъ остановились на Дону, въ Глазуновской станицѣ и узнали о появившемся въ Царицынѣ государѣ, о которомъ, кромѣ свѣдѣній о томъ, какъ онъ былъ принятъ населеніемъ, ходили уже разсказы въ томъ смыслѣ, что ему удалось бѣжать и скрыться «неизвѣстно куда». Изъ села Малыковки оба выходца ѣздили въ Мечетную Слободу (Николаевскъ, Самарской губ.) собственно ради раскольничьяго старца Филарета, къ которому Пугачевъ былъ направленъ однимъ изъ прежнихъ своихъ держателей, раскольникомъ Кожевниковымъ. Найдя старца въ скиту Введенія Богородицы, передавъ ему поклонъ Кожевникова и выдавъ себя опять за раскольника, Пугачевъ вошелъ въ довѣріе Филарета и узналъ отъ него о недовольствѣ яицкихъ казаковъ своимъ положеніемъ и о ихъ помышленіи «бѣжать къ Золотой Мечети». «Нѣтъ, — сказалъ въ бесѣдѣ Пугачевъ, — лучше «бѣжать туда, куда бѣжалъ Некрасовъ». У старца Пугачевъ простился съ Логачевымъ, сказавъ, что будетъ жить у Филарета, но на самомъ дѣлѣ задумавъ нѣчто совершенно иное. Отъ старца Пугачевъ поѣхалъ на Яикъ съ опредѣленной цѣлью подбить яицкихъ казаковъ къ побѣгу на Кубань. Въ глухомъ степномъ уметѣ, выдавая себя за ѣдущаго изъ-за границы на Яикъ за покупкой рыбы купца, Пугачевъ приступилъ къ развѣдкамъ о положеніи и настроеніи яицкаго войска. «Каково живутъ яицкіе казаки?» — спрашивалъ Пугачевъ старика-уметчика. «Худо, очень худо жить, — отвѣчалъ тотъ, — старшины ихъ обижаютъ и они, убивъ атамана, бѣгаютъ кое-гдѣ, ихъ ловятъ, сажаютъ въ тюрьму; они, было, шарахнулись идти всѣ въ Астрабадъ, да не пустилъ ихъ генералъ». — «А не поѣдутъ-ли они со мной на Кубань? Я бы ихъ туда провелъ, гдѣ живутъ некрасовцы».
«Какъ не поѣхать? Поѣдутъ», — увѣренно сказалъ уметчикъ. Говорилъ Пугачевъ и съ нѣкоторыми яицкими казаками и узналъ отъ нихъ о томъ же: жить нехорошо — казаки въ смятеніи. «Я васъ», — говорилъ Пугачевъ, — «могу провести на Кубань, куда съ Дона некрасовцы сошли, но будутъ-ли на то ваши казаки согласны?» Ему отвѣтили: «Какъ не согласиться, если вы возьметесь провести». Всѣ эти и многіе другіе аналогичные факты, извлеченные изъ архивныхъ бумагъ покойнымъ академикомъ Дубровинымъ, вызываютъ въ наблюдателѣ опредѣленное впечатлѣніе. Въ исторической дали отчетливо виденъ народъ, находящійся въ состояніи сильнаго броженія: простолюдинъ, стиснутый желѣзными цѣпями жизни, готовъ каждую минуту порвать ихъ, какъ порвалъ Пугачевъ цѣпи тюрьмы, и бѣжать куда-нибудь, хоть на Терекъ, на Кубань, въ Польшу, въ Астрабадъ. Мы видимъ всеобщее шатаніе стѣсненныхъ и обездоленныхъ жизнью.
У фантазера Пугачева мелькаетъ мысль о переселеніи съ кѣмъ-нибудь изъ недовольныхъ на Терекъ ради того, чтобы тамъ сдѣлать казацкую карьеру, которая не удалась ему дома, на Дону. Мысль эта — естественное порожденіе жизни бродячей Россіи: не все же бродить, — надо куда-нибудь идти и для болѣе прочной осѣдлости... Слышитъ Пугачевъ, что Яицкому войску плохо живется, что многіе изъ казаковъ бѣгаютъ, а другіе хотѣли было бѣжать, да неудачно, и опять непрочь сдѣлать большую коллективную попытку, — и старая мысль о переселеніи на Кавказъ для лучшей жизни, для атаманства, съ которой Пугачевъ обращался когда-то къ зятю, снова завладѣла имъ... И теперь старая мысль должна была казаться болѣе осуществимой: представлялся случай склонить къ побѣгу большую часть яицкаго казачества... Но вмѣстѣ съ тѣмъ, бродя по Россіи, Пугачевъ схватилъ и народные слухи о Петрѣ III, скрывшемся изъ Петербурга, потомъ уже появлявшемся, принятомъ сочувственно народомъ, и снова неизвѣстно куда исчезнувшемъ... Эти слухи, какъ и чрезвычайно распространенная готовность къ побѣгу, были признакомъ все того же народнаго броженія. Они глубоко запали въ душу Пугачева, хотя, можетъ быть, на первыхъ порахъ, не вызвали въ ней никакого новаго процесса: Пугачевъ попрежнему мечталъ только о хорошей казацкой жизни на Кавказѣ, куда ушелъ въ свое время Некрасовъ съ товарищами. Но это было лишь на первыхъ порахъ. Слухи, вывезенные имъ изъ Россіи, оказались для психики Пугачева опасной заразой, начавшей дѣйствовать на нее все сильнѣе и сильнѣе, по мѣрѣ того, какъ Пугачевъ все ближе и ближе знакомился съ настроеніемъ яицкаго казачества и съ тѣмъ, что среди него поговаривали. Смѣлый замыселъ увлечь яицкихъ казаковъ на Кубань близокъ былъ къ тому, чтобы превратиться въ еще больше смѣлый замыселъ привлечь ихъ къ скрывающемуся государю, ибо слишкомъ было понятно, просто чувствовалось, что при готовности недовольныхъ жизней идти куда глаза глядятъ еще болѣе было шансовъ, что они охотно пойдутъ къ тому царю, котораго вся «чернь» ждетъ, какъ избавителя отъ неволи, какъ радѣтеля о народныхъ интересахъ. Понятно было и не особенно сильнымъ умамъ, что глаза задавленнаго «боярами» крестьянства глядятъ преимущественно въ сторону снова скрывшагося царя Петра Ѳеодоровича... Это былъ моментъ, когда только фантазіями, разыгравшимися на почвѣ неволи и нужды, и могъ утѣшаться простой народъ.
Выше мы видѣли, какъ рано (еще въ 1763 г.) разнесся въ Оренбургскомъ краѣ слухъ о спасеніи Петра III и о нахожденіи его среди яицкаго войска: значитъ, здѣсь была уже почва вѣрить въ такого рода молву, тѣмъ болѣе, что она не переставала обновляться. И теперь слухъ о появившемся въ Царицынѣ царѣ уже дошелъ до яицкихъ казаковъ. Пугачевъ объ этомъ узналъ очень скоро отъ одного изъ нихъ. «Здѣсь слышно, — сообщилъ Пугачеву казакъ Пьяновъ, — что проявился какой-то въ Царицынѣ человѣкъ и назвалъ себя государемъ Петромъ Ѳеодоровичемъ, да Богъ знаетъ, теперь о немъ слуху нѣтъ; иные говорили, что скрылся, а иные, что его засѣкли». Услыхавъ и здѣсь то, что онъ раньше слышалъ, бродя по Россіи, когда онъ убѣдился въ народной вѣрѣ въ та кую именно судьбу Петра Ѳеодоровича, Пугачевъ сейчасъ же поддержалъ слухъ, какъ вполнѣ соотвѣтствующій истинѣ.
«Это правда, — сказалъ онъ, — что въ Царицынѣ проявился государь, и онъ есть подлинный царь Петръ Ѳеодоровичъ. Хотя его въ Царицынѣ поймали, однако же онъ ушелъ и вмѣсто его замучили другого». Когда-же о смерти Петра Ѳеодоровича Пьяновъ напомнилъ Пугачеву, какъ о событіи извѣстномъ и неподлежащемъ сомнѣнію, то послѣдній возразилъ: «Неправда. Онъ такъ же спасся въ Петербургѣ отъ смерти, какъ и въ Царицынѣ». Сказавъ это, Пугачевъ круто перемѣнилъ разговоръ и спросилъ о положеніи яицкихъ казаковъ. Пьяновъ отвѣтилъ, что положеніе ихъ очень плохо, а Пугачевъ попрежнему предложилъ уходъ съ нимъ, какъ наилучшій способъ перемѣнить плохое положеніе на лучшее, но на этотъ разъ Пугачевъ уже звалъ въ какую-либо турецкую область, напр. Лабу. Пьяновъ поспѣшилъ сказать, что казаки рады будутъ идти съ Пугачевымъ, но только онъ недоумѣвалъ, какъ это можно бѣжать безъ денегъ, «мы люди бѣдные...» — говорилъ онъ.
«На выходъ, — заявилъ Пугачевъ, — я вамъ дамъ на каждую семью по 12 руб.». Услыхавъ такъ опредѣленно высказанное желаніе помочь яицкимъ казакамъ уже не однимъ руководствомъ, а и деньгами, скептикъ Пьяновъ усомнился въ солидности своего собесѣдника. Пьяновъ зналъ настроеніе яицкихъ казаковъ, ихъ готовность бѣжать съ Яика, и отсюда его категоричное заявленіе о радости, съ какой будетъ принято на Яикѣ предложеніе Пугачева: это было лишь особой формой сочувствія эмиграціонному проекту безъ обсужденія вопроса о самой личности вызывавшагося предводителя, но вотъ необычный, интересный собесѣдникъ-прожектеръ идетъ дальше, даетъ не только мысль побѣга, столь популярную на Яикѣ съ нѣкоторыхъ поръ, но и обѣщаетъ дать немало денегъ, — и взоръ удивленнаго Пьянова невольно отъ проекта Пугачева переносится, и переносится съ сомнѣніемъ, на самую личность неизвѣстнаго собесѣдника. «И что ты подлинно за человѣкъ?» — спросилъ Пьяновъ. Пугачевъ, однако, не потерялся и за словомъ съ карманъ не полѣзъ. «Я купецъ, — отвѣтилъ онъ, — заграничный торговый человѣкъ. У меня на границѣ оставлено 200 тысячъ рублей, да на 70 тысячъ рублей товару, изъ котораго я, если яицкое войско согласится со мной бѣжать, то и коштовать его буду. А по приходѣ на границу встрѣтитъ насъ всѣхъ съ радостью турецкій паша; если придетъ нужда войску на проходъ, то паша дастъ еще хотя до 5 милліоновъ». Послѣ такого категорическаго заявленія, Пьянову ничего не оставалось, какъ сослаться въ оправданіе своего сомнѣнія на то, что такихъ большихъ денегъ ни у кого не можетъ быть, кромѣ «государя». И эта ссылка не обезкуражила собесѣдника.
«Я вѣдь не купецъ, — вдругъ сказалъ Пугачевъ, — я государь Петръ Ѳеодоровичъ, — я-то и былъ въ Царицынѣ, да Богъ меня и добрые люди сохранили, а вмѣсто меня засѣкли караульнаго солдата». Такъ Пугачевъ, наконецъ, повѣдалъ о томъ, что наиболѣе волновало его воображеніе.
Можно-ли доказать, что мысль принять имя покойнаго императора родилась въ Пугачевѣ лишь въ моментъ самой бесѣды съ Пьяновымъ, какъ, по-видимому, склоненъ думать Дубровинъ, замѣтившій, что Пугачевъ принялъ имя Петра III «неожиданно для самого себя». Не думаемъ. Конечно, чужая душа — потемки, тѣмъ болѣе такая, о которой мы должны судить на основаніи мертваго розыскного дѣла, изложеннаго Дубровинымъ въ цитированномъ его трудѣ; но, несмотря на это, мы скорѣе склонны предполагать, что Пугачевъ бесѣду съ Ивановымъ сознательно велъ къ послѣднему признанію, именно для того, чтобы сдѣлать опытъ, — посмотрѣть, какое впечатлѣніе произведетъ столь смѣлое открытіе на собесѣдника. Въ Пугачевѣ было слишкомъ много лукавства и хитрости, чтобы онъ передъ Пьяновымъ разыгралъ роль Хлестакова; напротивъ, видна значительная осторожность и послѣдовательность въ заявленіяхъ этого авантюриста, человѣка съ живой фантазіей, но въ то же время и со значительной смѣтной. Такому объясненію вполнѣ соотвѣтствуетъ и впечатлѣніе, произведенное сообщеніемъ на Пьянова, который обѣщался поговорить со стариками и о послѣдующемъ «сказать» ему, «государю», а черезъ нѣсколько дней исполнилъ свое обѣщаніе: «О вашемъ величествѣ, — докладывалъ Пьяновъ Пугачеву на базарѣ въ Яицкомъ городкѣ, — что вы за насъ, бѣдныхъ, вступиться намѣрены и хотите провести на Кубань, я сказывалъ казакамъ Черепанову, Коновалову и Антонову. Они рады съ вами идти, да только сказали, что это дѣло великое, такъ надо со всѣми казаками объ этомъ поговорить тогда, когда они соберутся вмѣстѣ, — на багренье». Пугачевъ, выслушавъ сообщеніе, не велѣлъ Пьянову до поры-до времени распространяться обо всемъ этомъ. Пугачевъ не могъ не видѣть, что принесенный имъ изъ скитаній на Яикъ замыселъ готовъ упасть здѣсь на чрезвычайно благодарную почву, но все-таки считалъ нужнымъ соблюдать предосторожность, дабы этотъ замыселъ не постигла та же судьба, какъ и у его предшественниковъ въ другихъ частяхъ имперіи. Была бы не излишня даже большая предосторожность, ибо, какъ извѣстно, Пугачеву не прошло безнаказанно это зондированье «почвы». Онъ былъ схваченъ, попалъ въ казанскую тюрьму и, если бы не его связи съ раскольниками, помогшими ему убѣжать изъ тюрьмы, то, очень возможно, и этотъ претендентъ на русскій престолъ такъ же быстро закончилъ бы свою карьеру, какъ Богомоловъ и другіе. Убѣжавъ изъ тюрьмы, Пугачевъ снова появляется на Яикѣ уже съ окончательно созрѣвшимъ замысломъ попытать счастія на широкой, но опасной, дорогѣ самозванства. Это новое появленіе Пугачева здѣсь же, на Яикѣ, какъ нельзя лучше доказываетъ намъ, что онъ дѣйствовалъ съ большимъ расчетомъ, что первое его появленіе здѣсь было сдѣлано для развѣдокъ, было рекогносцировкою съ опредѣленною бунтовскою цѣлью, правда еще не уяснившеюся Пугачеву въ подробностяхъ, но, несомнѣнно, съ цѣлью, которая уже связывалась съ засѣвшею въ головѣ мыслью принять, ради успѣха предпріятія, имя Петра. III. Этого скрывающагося царя съ нетерпѣніемъ ждалъ весь простой народъ, изнемогавшій подъ бременемъ крѣпостного права, барскаго и правительственнаго произвола. На Яикѣ не было крѣпостного права, но здѣсь было свое горе, причина коего заключалась въ новыхъ порядкахъ, введенныхъ для яицкаго казачества петербургскимъ правительствомъ. Чтобы вполнѣ понять, почему яицкіе казаки подняли знамя Петра III и возстали на его царствующую супругу, мы должны указать на эти порядки, а равно и на то положеніе Яика, въ какомъ онъ оказался ко времени появленія на немъ Пугачева.
Примечания
1. Записки кн. Дашковой, «Русск. Стар.», 1906 г., мартъ, стр. 629.
2. Въ одной сербской рукописи подъ 1762 г. занесенъ этотъ же слухъ, что «государь Петръ Ѳед. живъ и находится въ Сербіи». А.И. Яцимирскій: Лже-Петръ III у черногорцевъ. «Историч. Вѣстн.» 1907 г., августъ, 515 и 516.
3. «Русская Старина», іюнь, 1906 г., стр. 664. Отголоски Пугачевскаго бунта по архивнымъ матеріаламъ.
4. «Русская Старина», 1906 г., іюнь, стр. 666.
5. «Русск. Старина» (1892 г.), т. 75: Русскіе достопримѣч. люди изъ собр. Полторацкаго, 5.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |