Народъ вѣрилъ, что онъ поднялся не только за себя, но и за государя Петра Ѳеодоровича. Въ этомъ заключалась сила Пугачева, и въ этомъ смыслѣ онъ былъ опасенъ для правительства и дворянства. Пугачевъ олицетворилъ въ себѣ старую народно-монархическую идею, что только царь — настоящій заступникъ народа, истинный радѣтель объ его кровныхъ интересахъ. Когда Пугачевъ при содѣйствіи яицкихъ казаковъ поднялъ царское знамя возстанія, то народъ сдѣлалъ практическій выводъ изъ означенной идей: если царь пошелъ противъ «бояръ» за чернь, то надо, по его слову, поддержать его дѣло, ибо въ данномъ случаѣ его дѣло — дѣло всего народа. Значитъ народъ, поднявшись на господъ ради осуществленія своихъ интересовъ, былъ убѣжденъ, что въ то же время, исполняя волю царя, онъ осуществляетъ его царскіе интересы, борется за своего царя.
Такимъ образомъ обрѣтенный, явившійся для черни, царь имѣлъ для мятежа немалое значеніе: онъ былъ необходимъ для движенія, какъ его оправданіе въ духѣ старинной, полумистической народной вѣры въ царя. Народъ мыслитъ образами, и потому неудивительно, что пока Пугачевъ носился на свободѣ, онъ и пораженный оставался царемъ; съ поимкой же его народное воображеніе было потрясено, въ немъ произошла страшная пертурбація, и народъ сразу впалъ въ состояніе полнаго недоумѣнія, не зная, что и подумать о томъ, кого такъ недавно онъ считалъ своимъ царемъ и кто теперь сидѣлъ въ желѣзной клѣткѣ бояръ и «матушки императрицы». Это смятенное психологическое состояніе массъ, коимъ возмущенная совѣсть народа сразу была придавлена, явилось хорошимъ помощникомъ тѣмъ суровымъ репрессіямъ, которыя были предприняты правительствомъ для подавленія движенія послѣ ареста Пугачева, и въ этой массовой психологіи лежитъ во всякомъ случаѣ одна изъ разгадокъ сравнительно быстраго потушенія Пугачевщины съ того момента, когда всюду пронесся слухъ, что «государь» пойманъ и что это не «государь», а донской казакъ Емелька Пугачевъ.
Итакъ, сразу всѣмъ бросающійся въ глаза, такъ сказать, казовый интересъ Пугачевщины, это — царскій интересъ: возстановленіе на царство «истиннаго» государя. Когда вожаки яицкихъ казаковъ задумывали арестовать Пугачева, то этому встрѣчалось сильное препятствіе именно въ томъ, что общенародное мнѣніе было на его сторонѣ: «всѣ безъ изъятія», — показывалъ впослѣдствіи Иванъ Твороговъ, — «почитали его за истиннаго государя». Истинный государь стоитъ за народъ; это убѣжденіе было исходнымъ пунктомъ всего политическаго мышленія русскаго народа, сообщавшагося и инородцамъ; и, разсуждая именно съ этой точки зрѣнія, народная мысль, возбужденная обѣщаніями Пугачева, легко приходила къ убѣжденію, что человѣкъ, называющій себя императоромъ Петромъ Ѳеодоровичемъ, — «истинный, подлинный государь». «Подлинно», — агитировалъ крестьянинъ среди своихъ односельчанъ, — «государь Петръ III императоръ восходитъ попрежнему на царство. Былъ онъ по всему государству и развѣдывалъ тайно обиды и отягощенія крестьянъ отъ бояръ. Хотѣлъ онъ три года о себѣ не давать знать, что живъ, но не могъ претерпѣть народнаго разоренія и тягости»1.
Въ основѣ Пугачевщины лежали именно эти «обиды, отягощенія и разоренія», о которыхъ говорилъ крестьянинъ; безъ нихъ не было бы Пугачевщины, какъ раньше не было Разиновщины и всѣхъ народныхъ движеній въ мірѣ, но въ данномъ случаѣ народъ поднялся по «царскому» кличу прежде всего для того, чтобы помочь взойти на царство государю, радѣющему о черни и потому истинному... Царь и народъ — вотъ политическая проблема Пугачевщины, навѣянная политико-соціальнымъ и духовнымъ состояніемъ народа. Вдвойнѣ — политически и соціально — порабощенный, прошедшій вѣковую школу самодержавія, забитый и темный народъ былъ не въ состояніи представить себѣ государственнаго управленія безъ царя и потому боролся за его торжество, но этотъ народъ, при всей своей приниженности, желалъ, чтобы царь существовалъ только для него, для «черни», чтобы только народные интересы были ему дороги; и народъ вѣрилъ, что этотъ царь, о которомъ онъ слышалъ столько чудесъ, будетъ именно такимъ, что при немъ настанетъ другое время, время простонароднаго мужицкаго царства. «Настаетъ наше время», — толковали въ народѣ, — «теперь мы возьмемъ верхъ и опасаться намъ нечего»2.
Это настроеніе народа и его завѣтный политическій идеалъ раздѣлялись и Пугачевымъ и тѣми слоями, изъ которыхъ онъ явился передъ народомъ въ качествѣ императора Петра III, т. е. раскольничьими и казачьими слоями; да и не могли не раздѣляться, ибо эти слои были плоть отъ плоти и кость отъ кости народа. Выше мы высказали предположеніе, что самая мысль о скрывающемся и имѣющемъ явиться государѣ, столь успѣшно воспринятая народной массой, впервые была пущена въ ходъ ея руководителями изъ раскольниковъ. На основаніи того, что извѣстно о первоначальныхъ мытарствахъ Пугачева по бѣгствѣ его съ Дона, можно доказывать, что и осуществленіе означенной мысли этимъ бѣглецомъ было энергично поддержано раскольниками. Это видно уже изъ того, что бѣгство Пугачева изъ Казанской тюрьмы было организовано однимъ изъ уважаемыхъ среди раскольниковъ людей — казанскимъ купцомъ Щолоковымъ. Значитъ, этому міру нуженъ былъ Пугачевъ и нетрудно догадаться, что онъ нуженъ былъ, какъ человѣкъ, уже дерзнувшій объявить себя тѣмъ, о комъ въ раскольничьей средѣ сохранилась благодарная память... Реабилитація двуперстнаго сложенія и бороды въ манифестахъ Пугачева, какъ нельзя лучше, отвѣчала той надеждѣ, которую раскольничій міръ, можно думать, возлагалъ на задуманную отважную авантюру. Что активнымъ вдохновителемъ пугачевскаго движенія былъ раскольничій міръ, столь близкій по умственнымъ и моральнымъ симпатіямъ простому народу, на это указываетъ и то обстоятельство, что «расколы кержаковъ» очень озабочивали правительство во время Пугачевщины. Такъ послѣ бѣгства Пугачева изъ-подъ Казани было велѣно внимательно наблюдать за Керженцемъ, который, какъ извѣстно, былъ однимъ изъ важнѣйшихъ центровъ раскола. Если самъ Пугачевъ и не былъ раскольникомъ, то все же внутренно онъ болѣе тяготѣлъ къ «старой вѣрѣ», чѣмъ къ государственной церкви, и въ этомъ нѣтъ ничего страннаго, ибо въ великороссійскомъ — донскомъ, волжскомъ и яицкомъ казачествѣ расколъ свилъ себѣ прочное гнѣздо. Во всякомъ случаѣ, Пугачевъ, по свидѣтельству его бывшаго полковника Верхоланцева, «одобрялъ» «расколы кержаковъ», чѣмъ и «много выигрывалъ»3. Выигрывалъ, разумѣется, въ поддержкѣ именно съ этой стороны. Отъ времени, близкаго къ изучаемой эпохѣ, дошло до насъ свидѣтельство, что раскольники подкрѣпляли Пугачева деньгами, и человѣкъ, сообщившій это, былъ убѣжденъ, что Пугачевъ былъ орудіемъ раскольниковъ4. Дѣйствительно, едва-ли можно сомнѣваться, что раскольничій міръ создалъ легенду о скрывающемся и имѣющемъ явиться Петрѣ III; ибо если бы это было не такъ, то никогда бы Петръ III въ раскольничьемъ воображеніи не сдѣлался искупителемъ и Христомъ, никогда бы, иначе говоря, онъ не былъ канонизированъ раскольниками. Этотъ мистическій образъ Петра III, созданный расколомъ, — лучшее доказательство того, что именно здѣсь возникла означенная легенда; а разъ это такъ, то понятно стремленіе раскольниковъ осуществить мысль легенды въ своихъ реальныхъ интересахъ. Выше, въ I-й главѣ, были намѣчены соціологическій и психологическій мотивы возникновенія легенды о Петрѣ III; показанія, касающіяся участія раскольниковъ въ Пугачевщинѣ, даютъ намъ право утверждать, что расколъ, пустивъ въ ходъ мысль о скоромъ появленіи Петра III, явился вдохновителемъ пугачевскаго предпріятія; а когда оно было начато и развилось въ Пугачевщину — поощрителемъ; въ лицѣ же яицкихъ казаковъ-раскольниковъ, — даже и руководителемъ. Непосредственному вліянію этихъ казаковъ надо приписать то, что Пугачевъ и его соподвижники — не раскольники, въ родѣ Бѣлобородова, «одобряли расколы кержаковъ» и что въ манифестахъ Пугачева опредѣленно и тщательно обезпечивались главнѣйшія основы «старой, правой вѣры». Обезпечить навсегда эти основы — крестъ и бороду — было, конечно, того цѣлью, ради которой расколъ такъ энергично ухватился за пропаганду Петра III, какъ царя — благодѣтеля для черни. Эта пропаганда тоже вскрывается въ манифестахъ Пугачева: они призывали стоять за старую вѣру и черни помочь. Слѣдовательно, старая вѣра должна была войти какъ бы третьимъ членомъ въ союзъ царя съ народомъ: царь, выступающій на помощь черни, разумѣется, не могъ не усилить народныхъ симпатій къ старой вѣрѣ, за которую онъ тоже всталъ, какъ за истинное, непризнанное властителями, правовѣріе на Руси. Царь, народъ и старая вѣра — вотъ тѣ устои, на которыхъ, по мнѣнію Пугачева и его сообщниковъ, должно было утвердиться государство. Отсюда понятно, почему истинный царь, народъ и старая вѣра, при наличной степени умственнаго развитія и вообще культуры, оказывались весьма удобными лозунгами, во имя которыхъ можно было возбудить и развивать пугачевское движеніе. Но необыкновенная агитаторская сила этихъ лозунговъ, которую они обнаружили во время Пугачевщины, объясняется, конечно, реальнымъ состояніемъ народныхъ массъ, состояніемъ, какъ мы видѣли, безвыходнымъ... Выходъ нашелся, когда явился «истинный царь» и кликнулъ кличъ...
Теперь мы должны подчеркнуть тѣ реальные интересы, которые заставили разные разряды населенія съ довѣріемъ и живо откликнуться на давно жданный зовъ и превратить всей черни понятные лозунги въ грозный и зловѣщій набатъ.
Яицкое казачество начало возстаніе. Выше мы видѣли, что ему было не въ мочь то состояніе, въ которое оно было поставлено петербургскимъ бюрократическимъ управленіемъ. Понятно, что яицкіе казаки стремились къ признанію не одной «старой вѣры», желанной не только имъ, но и всѣмъ, ея державшимся, и всѣмъ, къ ней тяготѣвшимъ; они стремились — и это прежде всего — къ спеціально казацкой вольности, о которой болѣло казацкое сердце, тѣмъ болѣе, что безъ нея казаки перестали быть настоящими господами Яика и всѣхъ благодатныхъ его угодій. И вотъ первый манифестъ Пугачева жалуетъ яицкое войско «рякою съ вершинъ и до усья и землею, и травами и денежнымъ жалованьямъ, и свиньцомъ и порахамъ и хлебнымъ провіянътамъ»5 (11 сентября 1773 г.). Въ одномъ изъ послѣдующихъ манифестовъ подробнѣе перечисляются чаянія яицкаго казачества, которыя оно вознамѣрилось осуществить при помощи возстанія подъ знаменемъ Петра III: тутъ вмѣстѣ съ крестомъ и бородой обѣщается и «рѣка, и земля, и травы, и моря, и денежное жалованье, и хлѣбный провіантъ, и свинецъ, и порохъ, и вѣчная вольность». Стоило похлопотать о вѣчно-вольномъ владѣніи Яикомъ, ибо дѣйствительно это былъ богатый край, горячо любимый его сынами: недаромъ они называли Яикъ «золотымъ донышкомъ съ серебряной покрышечкой»6. Политическая борьба съ правительствомъ за казацкую вольность, за самостоятельность — вотъ чѣмъ главнымъ образомъ характеризуется собственно возстаніе яицкихъ казаковъ подъ знаменами Пугачева. Такъ и сами казаки опредѣляли характеръ своего движенія. Послѣ мятежей предъ Пугачевщиной, при подавленіи которыхъ, какъ извѣстно, не было недостатка въ жестокости, яицкіе казаки по старинѣ, какъ въ разинскую пору, величая Россійскую державу «Москвою», говорили: — «То-ли еще будетъ. Такъ-ли мы тряхнемъ Москвой!»7. — Во всякомъ случаѣ дорога въ хорошо имъ знакомый съ самой нехорошей стороны Петербургъ была черезъ столицу прежняго московскаго царства: туда въ Москву и звали Пугачева яицкіе руководители возстанія8, понимая, что политическій вопросъ, ими поставленный, въ благопріятномъ для нихъ смыслѣ можетъ быть рѣшенъ лишь по занятіи «государемъ» Москвы. Мѣстные яицкіе патріоты вовсе однако не желали изъ стараго политическаго центра россійской державы дѣлать центръ своего государства, создать которое мечтали наиболѣе фанатическія головы. Нѣтъ, это были убѣжденные сепаратисты, и ихъ пылкая Фантазія рисовала имъ заманчивую перспективу владычества надъ всею Русью изъ своего, милаго ихъ сердцу, края, перспективу созданія, стало быть, новаго политическаго центра съ истиннымъ и при томъ своимъ «государемъ». Существуетъ разсказъ, что однажды новая супруга Пугачева, яицкая казачка Устинья Кузнецова, внезапно заплакала, находясь въ кругу своихъ родственниковъ. Ее спросили: — «О чемъ ты, матушка-царица, плачешь?» — Какъ мнѣ не плакать? — отвѣтила печальная «царица», — вѣдь, когда Петръ Ѳеодоровичъ возьметъ Москву, я стану жить въ Москвѣ, разстанусь съ вами, родные. — «Эка ты дура, матушка-царица. Вѣдь, Москвой-то будетъ Яикъ!..»9. — Такъ родственники утѣшали свою «царицу», и тутъ несомнѣнно сказалась самая завѣтная политическая мечта яицкаго казака-повстанца. Итакъ, ясно, что политическій интересъ, сводящійся къ стремленію, по меньшей мѣрѣ, улучшить свое положеніе, возвратить себѣ прежнюю вольность, — вотъ та главная пружина, которая всколыхнула наиболѣе радикально настроенную часть яицкаго казачества и двинула ее за Пугачевымъ. Послѣдній въ глазахъ его первыхъ, знавшихъ его самозванство, сообщниковъ былъ подходящимъ орудіемъ для того, чтобы «тряхнуть Москвой» и добиться «вольности»; не яицкіе казаки создали Пугачева, какъ Петра III, — такимъ его сдѣлало всеобщее народное ожиданіе «истиннаго государя», возбуждаемое раскольничьими слоями народа; но главари яицкой оппозиціи приняли и признали его для осуществленія своего сепаратистическаго стремленія сдѣлать Яикъ вольнымъ и самостоятельнымъ. Бибиковъ называлъ Пугачева «чучеломъ, которымъ играютъ яицкіе казаки»10, и это совершенно вѣрно въ томъ смыслѣ, что, при помощи «государя Петра Ѳеодоровича» (истинное происхожденіе котораго заводчики возстанія знали, но въ котораго въ то же время очень многіе яицкіе казаки и въ томъ числѣ и нѣкоторые изъ начальниковъ-повстанцевъ вѣрили, какъ въ настоящаго царя), яицкіе казаки хотѣли добиться осуществленія своихъ чи сто казацкихъ интересовъ. Пугачевъ прекрасно понималъ эти собственно казацкіе интересы, потому что онъ самъ былъ казакъ, и все казацкое его сердцу было ближе, чѣмъ что бы то ни было иное. И когда Пугачевъ приказывалъ передававшимся ему военнымъ командамъ стричь головы по-казацки или собрать казачій кругъ и выбрать начальниковъ, то онъ несомнѣнно дѣлалъ это не только въ угоду окружавшимъ его яицкимъ казакамъ, согласившимся стать его «подданными», но и потому, что, будучи самъ казакомъ, онъ и въ качествѣ «государя» не могъ освободиться отъ сочувствія казацкимъ обычаямъ и, вообще, всему казацкому строю жизни. Такимъ образомъ, мечтая о полной мѣстной автономіи, яицкіе руководители движенія не могли заподозрить со стороны своего «государя» опасности ихъ казацкому жизненному укладу; слѣдовательно, не одинъ, такъ сказать, внѣшне-политическій интересъ, т. е. невмѣшательство въ казацкія дѣла изъ Петербурга, но и внутренній распорядокъ (владѣніе рѣкой и угодьями и управленіе, посредствомъ казацкаго круга, на общинномъ началѣ), — такъ сказать, соціальный интересъ, какъ его понимали казаки, долженъ былъ казаться имъ обезпеченнымъ при такомъ ихъ собственномъ «государѣ».
Подобно яицкимъ казакамъ, и инородцы, поднимаясь по кличу самозванца, преслѣдовали главнымъ образомъ свои собственные интересы. Выше было указано тяжелое положеніе башкиръ, почему нисколько не удивительно, что ихъ вожди, разные Юлаи, Салаваты, примкнули къ появившемуся «государю» и пожелали, посредствомъ такимъ путемъ легализированнаго мятежа, улучшить это положеніе, возвратить своему народу его родные лѣса и степи. Магометанское духовенство, руководившее прежними башкирскими возстаніями, мечтало создать въ башкирскихъ земляхъ независимое ханство11, и эта политическая мечта воодушевляла башкиръ въ ихъ новой борьбѣ съ русскою властью и покровительствуемымъ ею капиталомъ, въ борьбѣ подъ знаменами русскаго же царя, не скупившагося на обѣщаніе башкирскому народу всяческихъ льготъ и освобожденія отъ произвола общихъ и заводскихъ властей... Отъ башкиръ «міръ православный плакалъ», какъ выразился одинъ казацкій атаманъ, «въ нижайшемъ рапортѣ», жалующемся на ихъ набѣги и просившемъ обороны отъ нихъ; жаловались казаки и на то, что башкиры, убивъ 4-хъ изъ ихъ братіи и избивъ ихъ женъ, поставили послѣднихъ на колѣни, принуждали цѣловать «руку одного изъ башкиръ въ знакъ повиновенія злодѣю» и объявляли, что посланы Пугачевымъ «для приведенія къ корану всякаго русскаго человѣка и если кто не будетъ цѣловать руку и въ него вѣровать, того они будутъ закалывать копьями»12.
Другимъ частямъ инородческаго міра жилось, какъ извѣстно, тоже нелегко. Гнетъ администраціи былъ тому общей причиной. Въ частности мордва, черемисы и др. имѣли особыя причины быть недовольными. У этихъ инородцевъ не было помѣщика, но у нихъ былъ попъ, который, будучи не столько духовнымъ отцомъ, сколько командиромъ, въ то же время недурно игралъ роль «помѣщика»: храмъ былъ его вотчиной, и попъ хорошо отъ него кормился, не стѣсняясь въ поборахъ со своей паствы: послушныхъ, кроткихъ овецъ онъ стригъ такъ усердно, какъ, по его понятіямъ, подобало ревностному пастырю стада Христова. Удивительно-ли послѣ этого, что одинъ изъ самыхъ кровныхъ интересовъ этого инородческаго населенія, который оно стремилось осуществить, присоединяясь къ пугачевскому движенію, сводился къ освобожденію его отъ присосавшагося къ нему духовенства. Когда изъ Сундыря Пугачевъ съ толпой двинулся вверхъ по Сурѣ и проходилъ мордовскими и черемисскими деревнями, то, по сообщенію Верхоланцева, «жители ихъ болѣе всего жаловались на духовныхъ лицъ за ихъ поборы и проч.»13.
Но главнѣйшіе интересы, на которые опиралось пугачевское движеніе, это интересы крѣпостного крестьянства. «Воля» — вотъ тотъ могущественный кличъ, который прямо шелъ къ крестьянскому сердцу и находилъ въ немъ энергичный откликъ... Припомнивъ все сказанное выше о положеніи крѣпостныхъ, мы поймемъ все глубокое значеніе этого насущнѣйшаго для нихъ интереса — освобожденія отъ господской неволи. Недаромъ еще тогда, когда мятежъ не обратился въ жакерію, высшая администрація очень безпокоилась, зная, какую реальную силу имѣетъ указанный интересъ крестьянства. Такъ, оренбургскій губернаторъ опредѣленно высказывалъ опасеніе, какъ бы Пугачевъ не двинулся въ Казанскую губернію и не преклонилъ бы крестьянъ къ себѣ вольностью14. Эту самую «вольность», освобожденіе отъ крѣпостного рабства, Пугачевъ, какъ и ожидали, обѣщалъ въ первую голову въ своихъ манифестахъ къ народу, которые, по ихъ полному соотвѣтствію съ основнымъ наболѣвшимъ интересомъ крѣпостныхъ, и вызывали въ душѣ бѣлаго раба столько вѣры въ пришедшаго «истиннаго царя», окрыляли душу раба надеждой и даже увѣренностью, что настало время дарованной свыше свободы. Другіе интересы крестьянства тѣсно примыкали къ основному, къ освобожденію отъ крѣпостной неволи, ибо эта неволя тогда была самымъ существеннымъ зломъ, и освобожденіе отъ нея рисовалось въ народномъ воображеніи, какъ наступленіе желанной поры всяческихъ Льготъ, о которыхъ такъ ныло крестьянское сердце. «Теперешнее положеніе намъ несносно, — говорили крестьяне, — ибо большіе дворяне награждаются деревнями и деньгами, а намъ нѣтъ льготы». Значитъ, надо было измѣнить этотъ порядокъ, при которомъ большимъ дворянамъ — деревни и деньги, а крестьянамъ — однѣ тягости, т. е. отнять права на такія блага у дворянъ и освободить отъ всѣхъ соціальныхъ и финансовыхъ обязанностей крестьянство, разумѣется, не только крѣпостное, но и другіе его разряды, которые тоже рвались изъ фискальнаго ярма къ льготамъ, къ лучшей, свободной жизни. Пугачевцы — уральскіе и красноуфимскіе казаки съ башкирами — знали, что дѣлали, когда, по разсказу современника, подскакивали поближе къ фронту воинской команды и кричали: — «Выдайте намъ только полковника съ офицерами, а васъ всѣхъ батюшка прощаетъ и пожалуетъ деньгами и отъ податей сдѣлаетъ свободными»15. — Они именемъ «батюшки-царя» затрогивали самыя чувствительныя струны подневольныхъ и угнетенныхъ людей, вызывая въ нихъ надежду на иную, заманчивую жизнь, жизнь свободную и вдобавокъ съ деньгами. Эту именно свободную жизнь, въ которой не будетъ ни крѣпостной, ни заводской неволи, ни рекрутовъ, ни подушныхъ, ни другихъ податей и всякихъ многочисленныхъ сборовъ и повинностей, ни мздоимства чиновниковъ, и обѣщали народу пугачевскіе манифесты. Читая эти своеобразныя прокламаціи, мы въ нихъ видимъ довольно отчетливое обозначеніе того, чего не должно быть, дабы осуществился идеалъ свободной и спокойной жизни для народа, но въ нихъ мы, при всемъ желаніи, далеко не найдемъ такой же ясности въ выраженіи того, что должно быть въ государствѣ для осуществленія того же народнаго идеала свободы и покоя. Не будетъ всего того, что было тяжелаго въ жизни для черни, не будетъ даже цѣлаго общественнаго класса, владѣвшаго народнымъ трудомъ — дворянства, обреченнаго на истребленіе, а что же будетъ? Тишина и свободная спокойная жизнь, а въ ней «древній крестъ, молитва, головы и бороды», «вѣчно казаки», безоброчное пользованіе солью и въ тоже время — «вѣрноподданные рабы собственной нашей короны», въ числѣ которыхъ Пугачевъ въ своихъ весьма противорѣчивыхъ рѣчахъ иногда оставлялъ и «бояръ»: таковыхъ, за отобраніемъ у нихъ «селъ и деревень», онъ намѣревался «жаловать деньгами». Такъ раскольничьи чаянія и казацкій идеалъ общественнаго устройства причудливо сочетались съ освободительными стремленіями крестьянства и съ традиціями — офиціальными и народными — русскаго самодержавія, предъ лицомъ коего всѣ вѣрноподданные должны быть «рабами». Ясно одно: народъ и Пугачевъ съ товарищами хорошо понимали, отчего положеніе черни несносно; отсюда, отрицательная часть манифестовъ, шедшихъ навстрѣчу интересамъ народа, такъ радикально опредѣленна: она точно намѣчаетъ насущные тогда крестьянскіе интересы. Они сводились именно къ «вольности», и уничтоженіе всякихъ обязательствъ по отношенію къ барину и государству, и даже уничтоженіе самого барина и прежняго барскаго государства представлялось лучшимъ путемъ къ этой «вольности». Аграрный вопросъ въ нашемъ современномъ смыслѣ, въ смыслѣ крестьянскаго малоземелья, тогда не народился. Подъ крестьянской пашней, за немногими исключеніями, было достаточно земли, и главная бѣда заключалась, какъ мы видѣли выше, въ томъ, что въ соціальной неволѣ далеко не всегда можно было ее обработать; такъ что въ соціальномъ вопросѣ тонулъ и вопросъ о землѣ, не столько о ея принадлежности, сколько о свободной ея обработкѣ; при той же радикальной постановкѣ соціальнаго вопроса, которую намѣтила Пугачевщина, о землѣ въ этотъ моментъ много не приходилось хлопотать; она, за упраздненіемъ дворянства, сама собой должна была остаться въ рукахъ крестьянства. Однако нельзя сказать, чтобы крестьянство той поры спокойно относилось къ поземельнымъ счетамъ тамъ, гдѣ они возникали: напротивъ, при всякомъ посягательствѣ на землю, которую крестьяне считали своею, они, «собравшись великою ватагою», были всегда готовы принять въ колья непрошенныхъ межевщиковъ...16 И потому Пугачевъ, зная ревнивое отношеніе крестьянъ къ землѣ, жаловалъ ихъ сверхъ «вольности» и землями, и великими угодьями «безъ покупки (выкупа) и оброка», но, несмотря на это, все-таки не недостатокъ земли, а отсутствіе воли и льготъ, — вотъ что было краеугольнымъ камнемъ, на которомъ зиждилась въ то время народная психологія, созданная преобладающимъ интересомъ народныхъ массъ. Пугачевъ съ товарищами хорошо понимали этотъ преобладающій интересъ, который потому и нашелъ себѣ наиболѣе ясное и опредѣленное выраженіе въ пугачевскихъ манифестахъ. Политическій интересъ крестьянства, какъ извѣстно, не шелъ дальше того, чтобы добиться утвержденія «настоящаго царя» — истиннаго радѣтеля о пользахъ простого народа, но въ то же время политическое мышленіе крестьянства, попрежнему, съ сочувствіемъ останавливалось на другой формѣ общественнаго устройства — казацкой, не давая себѣ яснаго отчета, какъ «рабы» хотя бы и «истиннаго государя» будутъ вольными казаками. Въ синтезѣ этихъ политическихъ симпатій и стремленій крестьянства получалось все-таки большее тяготѣніе къ самодержавному владыкѣ, а не полновластному казацкому кругу, столь любезному для настоящаго казачества. Строго говоря, въ манифестахъ Пугачева самодержавіе и должно было заслонять собой казачество, ибо манифесты выходили отъ «самодержца» «Божіею милостію»; но надо думать, что и въ темномъ сознаніи крестьянскихъ массъ болѣе ярко обрисовывался фантастическій образъ «самодержца» безъ господъ, чѣмъ возможность совсѣмъ обойтись безъ царя при казацкомъ общественномъ устройствѣ: только при такомъ изображеніи народнаго политическаго сознанія и можетъ бытъ объясненъ успѣхъ самозванства въ Россіи. Народу потребовался самодержецъ, на спросъ явилось предложеніе изъ народной же среды; народъ сочувственно относился къ казачеству, и оно новоявленнымъ «самодержцемъ» изъ казаковъ обѣщалось ему на вѣчныя времена... Громадное большинство народа — крестьянство: его интересы, соціальные и политическіе, были самыми основными интересами Пугачевщины: «Жалуемъ, — говорилъ Пугачевъ въ своемъ манифестѣ, по переходѣ Волги, — «симъ именнымъ указомъ, съ монаршимъ и отеческимъ нашимъ милосердіемъ, всѣмъ находящимся прежде въ крестьянствѣ и подданствѣ помѣщиковъ, быть вѣрноподданными рабами собственно нашей короны и награждаемъ древнимъ крестомъ и молитвою, головами и бородами, вольностью и свободою, вѣчно казаками, не требуя рекрутскихъ наборовъ, подушныхъ и прочихъ денежныхъ податей, во владѣніе землями, лѣсными, сѣнокосными угодьями, рыбными ловлями, соляными озерами безъ покупки и безъ оброку и освобождаемъ отъ всѣхъ прежде чинимыхъ, — отъ злодѣевъ дворянъ, градскихъ мздоимцевъ и судей — крестьянамъ и всему народу налагаемыхъ податей и отягощеніевъ»... И далѣе: «А какъ нынѣ имя наше властію Всевышней десницы въ Россіи процвѣтаетъ, того ради повелѣваемъ симъ нашимъ именнымъ указомъ: кои дворяне въ своихъ помѣстьяхъ и вотчинахъ (находятся), оныхъ, противниковъ нашей власти, возмутителей имперіи и раззорителей крестьянъ, ловить, казнить и вѣшать и поступать равнымъ образомъ такъ, какъ они, не имѣя въ себѣ христіанства, чинили съ своими крестьянами, по истребленіи которыхъ противниковъ и злодѣевъ дворянъ всякій можетъ возчувствовать тишину, спокойную жизнь, кои до вѣка и продолжаться будутъ»17.
Все это какъ нельзя лучше отвѣчало міровоззрѣнію тѣхъ, къ кому обращалось, и, несомнѣнно, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, содѣйствовало развитію народной трагедіи, давно подготовлявшейся самыми условіями жизни крестьянства и достигшей своего кроваваго апогея въ пугачевской жакеріи.
Примечания
1. Дубровинъ, III, 217, 56.
2. Дубровинъ, II, 181.
3. Рукоп. Муз. Отеч. Каз. унив.
4. Изъ писемъ Поздѣева. «Русская Старина», 1872 г., т. X., стр. 1879 и 1880 — письмо 1816 г. См. также «Русск. Стар.», т. 97, 623 стр.
5. Орѳографія подлинника.
6. В.Н. Витевскій. Расколъ въ уральск. войскѣ, 5.
7. Щебальскій, Начало Пугачевщины, 28.
8. Дубровинъ, цит. соч., III, 66, 106.
9. Рукопись музея Отечествовѣдѣнья Каз. унив.
10. Пушкинъ. Ист. Пугач. бунта, 60.
11. Н.А. Ѳирсовъ. Инородческое населеніе прежняго казанскаго царства, стр. 228 и 229.
12. Дмитріевъ-Мамоновъ. Пугачевскій бунтъ въ Зауральѣ и Сибири; Спб., 1907 г., стр. 34 и 35.
13. Рукопись музея Отечеств.
14. Дубровинъ, цит. соч., II, 49.
15. «Русская Старина», 1904 г., кн. 6-я «Противъ Пугачева» (Изъ записокъ современника), стр. 652.
16. Записки Болотова, 3 ч., стр. 225, 230.
17. Пушкинъ, ц. соч., 96; Щебальский, соч., 76, 77; Дубровинъ III, 53, 112; Романовичъ-Слават., Дворянство въ Россіи, 361.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |