Кто не знаетъ, что психологія народнаго мятежа — страшная психологія. Чувства ненависти и мести, воспитанныя въ народной психикѣ безконечнымъ рядомъ лѣтъ безправія, произвола, униженій и всяческаго гнета, но чувства, сдерживаемыя господствующими порядками и страхомъ его жестокихъ каръ, становятся внезапно активными, дѣйствующими психическими силами, лишь только хотя бы на мигъ одинъ коллективному сознанію низшихъ слоевъ населенія представится, что пришло, наконецъ, время, когда можно покончить и со страданьемъ вѣковымъ, и съ вѣковымъ рабствомъ народа. Такимъ мигомъ была и наша Пугачевщина: чувства ненависти къ господамъ, мести имъ за всѣ ихъ злыя дѣла властно охватили простой народъ и роковымъ образомъ, такъ сказать, импульсивно, влекли его къ соотвѣтствующимъ волевымъ актамъ-поступкамъ. Болотовъ отлично понялъ всю глубину крестьянской ненависти, когда уговаривалъ новобранцевъ, посылаемыхъ противъ Пугачева, и получилъ отъ одного изъ нихъ въ отвѣтъ рѣзкій отпоръ — «злодѣйскую» усмѣшку и заявленіе: — «Сталъ бы я бить свою братію! А развѣ васъ, бояръ, такъ готовъ буду десятерыхъ посадить на копье сіе». — Болотовъ, услыхавъ такія рѣчи, сначала «оцѣпенѣлъ», затѣмъ обругался и «подумалъ»: — «Вотъ како вы защитники и оборонители въ сердцахъ своихъ, и вотъ жди отъ нихъ добраго»1. — Да, въ крестьянскихъ «сердцахъ» было нѣчто неблагополучное для дворянъ. Тотъ же Болотовъ положительно свидѣтельствуетъ, что, въ разгаръ Пугачевщины «дворяне удостовѣрены были, что вся подлость и чернь, а особливо все хамство и наши слуги, когда не въявь, такъ въ тайнѣ сердцами своими были злодѣю сему преданы, и въ сердцахъ своихъ вообще всѣ бунтовали, и готовы были при малѣйшей возгорѣвшей искрѣ произвести огонь и полымя». Когда въ Москвѣ распространился слухъ, что Пугачевъ двинулся къ Москвѣ, то здѣсь дворяне ожидали, «что при самомъ отдаленнѣйшемъ еще приближеніи его къ Москвѣ вспыхнетъ въ ней пламя бунта и народнаго мятежа, и... почитали себя въ такомъ случаѣ погибшими и не знали, что дѣлать и къ какимъ мыслямъ прилѣпиться»2... Дѣйствительно, какъ это хорошо было понятно дворянамъ, наступило для нихъ страшное время — «прекровожаждущій на благородныхъ рыскъ», по выраженію поэта Державина, состоявшаго и въ числѣ усмирителей. Этотъ «рыскъ» былъ энергичнѣе и безпощаднѣе отъ увѣренности крестьянъ въ томъ, что истреблять помѣщиковъ приказано государемъ. Самъ Пугачевъ, объявившій смертный приговоръ всему россійскому дворянству, при каждомъ удобномъ случаѣ подчеркивавшій свою ненависть къ «помѣщикамъ и боярамъ», съ самаго начала и до конца своей «императорской» карьеры показывалъ безчисленные примѣры того, какъ надо поступать съ захваченными начальствующими лицами, офицерами, помѣщиками, ихъ женами и дѣтьми..... Вѣшая и убивая «благородныхъ» всяческими способами, Пугачевъ нерѣдко прибѣгалъ къ такимъ формамъ казни, какія только и можно объяснить именно той глубокой ненавистью его къ господамъ, которая клокотала въ его сердцѣ и которую — онъ это зналъ — раздѣляетъ весь смотрѣвшій на него, какъ на царя-мстителя за прежнія обиды «черни», весь простой народъ. Горе было особенно тѣмъ «благороднымъ», на которыхъ ихъ подчиненные или крестьяне доносили, какъ на людей жестокихъ: такимъ не было ни малѣйшей пощады, ихъ ждала страшная кара... Генералъ Цыплятевъ, выданный своими собственными крѣпостными Пугачеву за жестокое обращеніе съ ними, былъ казненъ такъ: ему сначала отесали бока, а когда онъ упалъ, то въ ротъ воткнули колъ; съ несчастнымъ вмѣстѣ погибло и его семейство: дѣтей и жену Цыплятева повѣсили3. Повѣшенье было излюбленной «императоромъ» формой казни. Вѣшалъ Пугачевъ всюду, гдѣ только появлялся. Такъ, напримѣръ, по сообщенію офицера Чемесова, Пугачевъ, идя къ Саратову, «по тракту своему великое множество дворянъ перевѣшалъ», да и вообще «много вѣшалъ и казнилъ офицеровъ и дворянъ»4. По разсказу Пушкина, въ Саратовѣ Пугачевымъ были повѣшены всѣ дворяне, попавшіе въ его руки5. Неудивительно, что въ воспоминаніяхъ очевидцевъ о Пугачевѣ онъ фигурируетъ, какъ «государь», въ присутствіи котораго постоянно «вздергивали». «Бывало, онъ сидитъ, — разсказывала впослѣдствіи одна старуха, видавшая Пугачева, когда была молодою дѣвушкой, лѣтъ двадцати, — на колѣни положитъ платокъ, на платокъ руку; по сторонамъ сидятъ его енаралы; одинъ держитъ серебряный топоръ, того и гляди, что срубитъ, другой серебряный мечъ, супротивъ висѣлица, а около мы на колѣняхъ присягаемъ; присягаемъ, да по очереди, перекрестившись, руку у него поцѣлуемъ, а межъ тѣмъ на висѣлицу-то безпрестанно вздергиваютъ»6. — Обуреваемый своею и окружающихъ ненавистью къ правящему классу, Пугачевъ по временамъ впадалъ въ полное изступленіе и въ такомъ состояніи, казалось, готовъ былъ истребить всю ту жизнь, которая такъ или иначе напоминала ему о господствѣ дворянства. Такъ, однажды Пугачевъ, занявъ подъ Оренбургомъ въ губернаторскомъ хуторѣ барскіе хоромы и устроивъ въ нихъ попойку, велѣлъ разрушить всю роскошную обстановку богатаго дома, приговаривая: — «Вотъ, какъ славно живутъ мои губернаторы, а на что имъ такіе покои, когда я самъ, какъ видите, живу просто». — Не только барскихъ дворцовъ, Пугачевъ не щадилъ нерѣдко и храмовъ; «онъ давалъ свободу, — говоритъ одинъ изъ пугачевцевъ, — приверженцамъ своимъ, большею частію изъ кержаковъ яицкихъ (т. е. изъ раскольниковъ) грабить святые храмы: на это проклятые изувѣры сіи, — прибавляетъ этотъ свидѣтель, — были до ожесточенія дерзки»7. Дѣйствительно, отношеніе къ храмамъ многихъ приверженцевъ Пугачева было таково, что было способно возмутить религіозное чувство другихъ, не ушедшихъ въ расколъ: въ храмы въѣзжали на лошадяхъ, стрѣляли въ образа, доходили до того, что иконы, писанныя на холстѣ, употребляли въ качествѣ потниковъ подъ сѣдлами, а въ уста Распятаго вбивали гвоздь8. Очевидно, Пугачевъ въ угоду раскольникамъ, своимъ сторонникамъ, допускалъ и святотатство и кощунство по отношенію къ господствующей религіи, противъ которой протестъ не въ первый разъ связывался съ политической и соціальной борьбой. Итакъ, чувство ненависти было преобладающимъ чувствомъ инсургентовъ. Оно то и глушило не только въ душѣ Пугачева и его ближайшихъ сообщниковъ, но и всего поднимавшагося противъ господъ народа всѣ добрыя, жившія въ немъ, чувства, заставлявшія и тогда многихъ изъ простыхъ людей жалѣть погибавшихъ, а потомъ вспоминать съ ужасомъ о пережитомъ «черномъ годѣ»... Это черное чувство туманило головы массъ, и онѣ всюду, гдѣ и не было Пугачева, руководимыя своими второстепенными вождями, совершали тѣ же самые поступки, какъ и Пугачевъ со своей военной коллегіей и его «енаралы» со своими подобными же штабами. Таковъ, напримѣръ, бывшій помѣщичій слуга, произведенный Пугачевымъ въ полковники, Фирсовъ, поднимавшій «чернь» въ Симбирскомъ уѣздѣ, гдѣ она, по свидѣтельству Рычкова, «едва ли не вся взволновалась и устремилась на убійство и грабленіе дворянъ». Возстаніе народа здѣсь было настолько единодушно, что «самый городъ» (Симбирскъ) «былъ угрожаемъ нападеніемъ и погибелью». У пугачевскаго полковника Фирсова было злодѣйское сборище въ 700 человѣкъ, но ему передались всѣ корсунскіе жители, послѣдствіемъ чего была, между прочимъ, гибель Рычкова — сына, не убоявшагося «великаго ихъ людства», какъ говоритъ Рычковъ-отецъ въ своихъ запискахъ9. И всюду на обширномъ пространствѣ, охваченномъ мятежомъ, «благородные» падали жертвой «прекровожаждущаго рыска». «Распущенныя», — читаемъ мы въ одномъ всенижайшемъ рапортѣ управляющаго, написанномъ изъ Симбирска барину-графу, — «по Саранскому, Пензенскому и прочимъ уѣздамъ воровскія многолюдныя толпы близъ вотчинъ вашего сіятельства и винокуреннаго Чембирлеевскаго завода, рыская своимъ безчеловѣчнымъ свирѣпствомъ и всѣхъ попадшихъ въ ихъ руки господъ помѣщиковъ, приказчиковъ и всякаго званія начальниковъ умерщвляли и умерщвляютъ смертно»10. Близокъ былъ къ смерти и авторъ «рапорта»: «Мнѣ», — жалуется онъ въ другомъ посланіи, — «мужики иные въ глаза сказали и въ брюхо палкой тыкали, и бранили по матерну: надо, де, тебя и съ Козыревымъ повѣсить; моли, де, онъ Бога Козыревъ, что уѣхалъ». «И нынеча», — прибавляетъ «управитель», — «великіе мятежи и звѣрища собираются, ста по четыре и болѣе вѣшаютъ и рубятъ». Потрясенный происходившимъ избіеніемъ дворянъ и ихъ помощниковъ крѣпостными, управляющій полагаетъ, что всего и «описать невозможно»: «столько много перевѣшано и переколото». Это была месть народа своимъ насильникамъ и обидчикамъ: все теперь припомнилось, припомнилось немало помѣщичьихъ преступленій противъ женской чести. Радищевъ разсказываетъ, что однажды крестьяне, связавъ своего господина, повели на казнь. «Какая тому была причина?» — спрашиваетъ нашъ авторъ и отвѣчаетъ: «онъ былъ господинъ человѣколюбивый, но, мужъ не былъ безопасенъ въ своей женѣ, отецъ въ дочери: каждую ночь посланные его приводили къ нему на жертву безчестія ту, которую онъ того дня назначилъ. Извѣстно же въ деревнѣ было, что онъ омерзилъ 60 дѣвицъ, лишивъ ихъ непорочности». Этого «человѣколюбиваго господина», «гисторія» котораго была небезызвѣстна Екатеринѣ, «выручила» подоспѣвшая команда11, но другіе многіе подобные «человѣколюбивые» помѣщики не избѣжали своей лютой участи. Длиннѣйшій синодикъ погибшихъ отъ Пугачева и пугачевцевъ, напечатанный Пушкинымъ, весьма краснорѣчиво свидѣтельствуетъ, какъ интенсивенъ былъ этотъ «рыскъ», какъ, иначе говоря, жгуче было преобладающее чувство Пугачевщины. Именно эту сторону народнаго мятежа несомнѣнно хотѣла подчеркнуть умная граФиня Блудова, много понаслышавшаяся о Пугачевщинѣ, когда писала въ своихъ воспоминаніяхъ, что при Пугачевѣ, такъ же, какъ при Разинѣ и Желѣзнякѣ, «народъ пьянѣлъ, терялъ отличительное русское свойство — здравый смыслъ»12, т. е. народъ не помнилъ себя отъ охватившей его ярости, затемнившей его сознаніе, и дворянству въ этотъ моментъ массоваго аффекта пришлось очень сильно пострадать. Въ этомъ сознаніи мелькала только одна мысль, что теперь пришло время «черни», что теперь она все себѣ можетъ позволить... Самое ощущеніе такой возможности свободы дѣйствій вызвало въ народныхъ массахъ чувство радости жизни и стремленіе взять отъ нея все, что она могла дать въ наступившій мигъ «воли». Такъ, когда толпа заводскихъ рабочихъ, зажегши на площади кучу конторскихъ бумагъ и кидая въ огонь расчетныя книги, хохоча, кричала: «горите наши долги!»13, она несомнѣнно наслаждалась тѣмъ же ощущеніемъ, которымъ наслаждается колодникъ, разбившій свои кандалы и ушедшій отъ погони. Въ такомъ состояніи духа толпѣ обыкновенно хочется развернуться, загулять и такимъ образомъ, согласно со своими вкусами, отпраздновать свою свободу... Разбиваются кабаки и начинается повальный разгулъ... Пьяная толпа звѣрѣетъ, окончательно теряетъ всякую сдержку своимъ животнымъ истинктамъ и злымъ чувствамъ и совершаетъ страшныя жестокости, всячески истребляя своихъ «злодѣевъ», насилуя ихъ женъ и дочерей, не щадя и дѣтей, разгромляя и сожигая усадьбы, заводы и цѣлые города... Все это, разумѣется, терроризировало правящій классъ, но это же все вело къ полной деморализаціи инсургентовъ, понятно, весьма вредной для боевой ихъ годности; вслѣдствіе чего и Пугачевъ, и его сподвижники старались иногда противодѣйствовать поголовному пьянству приставшей къ нимъ толпы... Такъ, напр., въ одномъ заводѣ, когда мастеровые крестьяне, передавшіеся на сторону Пугачева, бросились въ кабакъ, то распоряжавшійся здѣсь пугачевскій полковникъ Бѣлобородовъ приказалъ выпустить вино изъ бочекъ на землю. «Вино, — разсказываетъ Верхоланцевъ, — полилось рѣкой». Народъ, однако, не отказался отъ своего стремленія загулять: «народъ», — сообщаетъ тотъ же очевидецъ, — «бросился на образовавшіяся лужи и съ жадностью пилъ изъ грязныхъ лужъ; пьяные бушевали по улицамъ»14.
Самъ Пугачевъ, пользуясь высокимъ положеніемъ, ловилъ моментъ наслажденій. То и дѣло напиваясь на своихъ оффиціальныхъ обѣдахъ, онъ проявлялъ также и большое женолюбіе. Миловидныхъ дворянокъ, взятыхъ имъ въ плѣнъ, Пугачевъ обыкновенно бралъ къ себѣ въ наложницы; одна изъ нихъ, вдова коменданта Харлова, оставила въ потомствѣ наиболѣе яркую по себѣ память, вслѣдствіе особо трагической своей судьбы: насытившись красавицей, «государь» приказалъ ее убить, что и было исполнено. Не довольствуясь плѣнницами-дворянками и другими женщинами, постоянно бывшими при немъ, Пугачевъ не оставлялъ въ покоѣ и казачекъ Яицкаго городка; по-видимому, это былъ сладострастникъ типа Свидригайлова или старика Карамазова; видя его «наклонности», казацкіе старшины, ради спасенія казачекъ отъ похищенія Пугачевымъ, даже согласились съ его намѣреніемъ жениться на одной изъ казацкихъ дѣвицъ. По крайней мѣрѣ, впослѣдствіи такъ объяснялся этотъ пикантный эпизодъ изъ жизни пугачевскаго «двора». «А какъ передъ» симъ, — читаемъ въ одномъ показаніи, — «Пугачевъ трехъ дѣвокъ изъ Яицкаго городка въ Берду уже взялъ и съ ними въ одной кибиткѣ жилъ, то старшины, чтобы впредь такого похищенія не могъ сдѣлать и при этомъ, видя его наклонности, разсудили согласиться съ желаніемъ самозванца». Но и «старшины» въ этихъ наклонностяхъ не отставали отъ Пугачева. Если въ слободѣ Бердѣ, этой резиденціи Пугачева, когда онъ стоялъ подъ Оренбургомъ, царили безпробудные пьянство и самый грязный развратъ, то то же самое происходило и безъ участія Пугачева въ с. Чесноковкѣ подъ Уфой, гдѣ господствовалъ одинъ изъ самыхъ энергичныхъ пугачевскихъ старшинъ — Чика-Зарубинъ или гр. Чернышевъ. «Въ Чесноковкѣ, — разсказываетъ Дубровинъ, — происходило безпрерывное пьянство, разгулъ и развратъ. Вино, деньги, хорошенькія молодыя женщины и дѣвушки привозились изъ окрестностей для удовлетворенія сладострастія самозваннаго графа и его приближенныхъ». Словомъ, люди спѣшили, какъ и при Разинѣ, насладиться жизнью или, поболѣе опредѣленному выраженію народной пѣсни, — «попить, поѣсть, поцарствовать». Само собой понятно, что «поцарствовать» удалось всего болѣе тому, кто выставлялся царемъ, и тѣмъ, кто его выставляли, и всего менѣе той народной массѣ, которая его признала за такового и такимъ образомъ явилась опорой движенія... Но все-таки и она «поцарствовала». Пугачевскія партіи и присоединившіеся къ нимъ крестьяне, чувствуя себя господами положенія, полагали, что они имѣютъ полное право на все то, что принадлежало ихъ въ эту минуту низвергнутымъ врагамъ — помѣщикамъ... И они распоряжались барскимъ добромъ, какъ своею добычею. Пріѣзжала партія на барскій дворъ, сейчасъ же — въ погребъ, «и что было на погребу пива, то все выпили», сообщаетъ управляющій своему барину, «не столько они (т. е. люди пріѣхавшей пугачевской партіи), сколько наши крестьяне пили», — прибавляетъ онъ, видимо, желая быть вполнѣ точнымъ. Вообще крестьяне рвались къ барскому добру, и пріѣзжавшимъ къ нимъ пугачевцамъ не приходилось слишкомъ долго угощать крестьянъ всѣмъ тѣмъ, что Богъ послалъ на барскомъ дворѣ и въ барскомъ домѣ. Почва для экспропріаціи барскаго имущества была хорошо подготовлена созданными крѣпостнымъ правомъ отношеніями между помѣщиками и крестьянами. «Также масло и прочее», — продолжалъ жаловаться «управитель», — «что было на погребу, то все наши крестьяне растащили и столько ихъ собралось, что я думаю на святую недѣлю къ обѣднѣ столько не собиралось: такъ смѣлы — и у этихъ варваровъ прибывшихъ пугачевцевъ изъ рукъ рвали». Дальше начался дѣлежъ имущества, найденнаго въ хоромахъ: «обои со стѣнъ, съ канапе и стульевъ, что ни было, и съ полу все растащили, изодрали, и наши крестьяне по себѣ раздѣлили; также столы, стулья, панели, двери, ставни, — все крестьяне растащили и по себѣ раздѣлили». Словомъ, все раздѣлили: одѣяла, даже постель, данную какой-то Терентьевнѣ для Петрушки — «отъ нея все взяли съ миромъ и все раздѣлили», даже барскую шубу — «мужики въ лоскутья изрѣзали» и «раздѣлили». Такъ жаловался управляющій гр. А.Р. Воронцова, вынесшій изъ этого стремленія крестьянъ дѣлить между собой барскую собственность то общее впечатлѣніе, что если бы крестьянамъ не помѣшала «команда», то «они бы и стѣны разломали и раздѣлили»15. Но такое стремленіе осуществлялось крестьянами всюду, гдѣ свирѣпствовала Пугачевщина; въ показаніяхъ воронцовскаго управляющаго мы находимъ лишь характерное и точное констатированіе этого рода поступковъ Пугачевщины. Въ нихъ проявилось властное отношеніе народныхъ массъ ко всему тому, что было добыто крѣпостнымъ трудомъ: въ дѣлежѣ крестьянами не принадлежащаго имъ достоянія нельзя не видѣть осуществленія именно того, чисто народнаго, полустихійнаго убѣжденія, что на все, принадлежащее высшимъ, народъ имѣетъ свое право, какъ на созданное имъ же самимъ лишь не для себя въ обычное время, но долженствующее перейти въ руки настоящихъ собственниковъ-производителей, когда наступило ихъ время... Время это — одинъ мигъ, но мигъ, захватывающій дыханіе, головокружительный мигъ фактическаго господства «черни»тамъ, гдѣ ею былъ признанъ настоящій царь, принесшій милость, правду и власть настоящимъ хозяевамъ русской земли. Въ грабежѣ помѣщичьяго достоянія во время Пугачевщины нельзя, мнѣ кажется, отрицать опредѣленную, такъ сказать, стихійно-соціалистическую тенденцію: на такое объясненіе наводитъ и то обстоятельство, что шайки пугачевцевъ, показывавшія крестьянству примѣръ въ грабежахъ, не касались крестьянской собственности16, какъ бы тѣмъ подчеркивая ея справедливость и несправедливость собственности дворянской. Неудержимое стремленіе народа къ властности въ этотъ мигъ проявлялось не только въ грозныхъ, трагическихъ, но и въ довольно комическихъ сценахъ, одну изъ которыхъ передаетъ намъ тотъ же цитированный нами воронцовскій «управитель». Прибывшій въ усадьбу Яшка-суконщикъ началъ съ того, что отыскалъ въ подвалѣ барскіе «вопчей сюртукъ», камзолъ и шапку и все это надѣлъ на себя, «а въ лаптяхъ», — съ укоризной сообщаетъ «управитель»; чтобы сдѣлаться вполнѣ бариномъ, надо было пріобрѣсти сапоги, и вотъ, поймавъ приказчика въ церкви, Яшка-суконщикъ заявилъ ему: — «Ежели ты мнѣ сапоговъ не дашь, то сейчасъ тебя повѣсимъ и всего разоримъ». — Тотъ тотчасъ же и исполнилъ желаніе новаго барина. «Онъ сталъ», — разсказываетъ «управитель», — «ихъ обувать, а ему въ ноги кланяюсь, чтобы меня помиловалъ»17. Такъ «царствовали» во время Пугачевщины, мстя своимъ «злодѣямъ», народныя массы и ихъ представители; царствованіе было весьма интенсивно, ибо чувствовалось, что оно будетъ непродолжительно и что скоро придется, какъ и при Разинѣ, «на отвалъ пойти».
Примечания
1. Записки, III, 440—441.
2. Записки, III, 377 и 378.
3. Рукоп. муз. Отечествов.
4. «Русская Старина», т. 72, стр. 2 и 3.
5. Истор. Пугач. бунта, 104.
6. «Русскій Архивъ», 1902 г., II, 659.
7. Рукопись муз. Отечествов.
8. Дубровинъ, цит. соч., II, 32, 33.
9. «Русскій Архивъ», 1905 г., II кн., 335 и 336 стр.
10. Арх. кн. Воронцова, т. 25, стр. 432.
11. Путешествіе, лондонское изд., 213 и 214; см. и у г. Семевскаго, Крестьяне, I, 318.
12. «Руск. Архивъ», 1889 г., I, 73.
13. Рукопись муз. Отечествов.
14. Рукоп. музея Отечествовѣдѣнья.
15. Арх. кн. Воронцова, т. 25, стр. 432—436.
16. Пушкинъ, «Истор. Пугач. бунта. Соч., изд. Исакова, 1859 г., т. VI, стр. 35.
17. Арх. кн. Воронцова, т. 25, стр. 436.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |