Сам Пушкин, направив сперва первую часть «Капитанской дочки» (конец сентября 1836 года), а потом и весь ее текст (октябрь 1836-го) цензору П.А. Корсакову, неизменно называет свое произведение романом. Но первый же отклик на только что напечатанную в «Современнике» «Капитанскую дочку», принадлежащий В.Ф. Одоевскому, зафиксировал, что приятель Пушкина воспринимает это произведение как повесть (Т. 16. С. 195—196).
Так и пошло. Белинский всякий раз называет «Капитанскую дочку» повестью, а первый пушкинский биограф П.В. Анненков — романом. Для Чернышевского пушкинское произведение — повесть, для А.М. Скабичевского — роман. Автор первого капитального труда о «Капитанской дочке» Н.И. Черняев уверенно называет ее романом, а современник Черняева, известный литературовед Ю.И. Айхенвальд, — повестью. М. Горький убежден, что Пушкин написал исторический роман, а В.Б. Шкловский — что повесть. Те же жанровые разночтения мы встретим и в трудах советских литературоведов. Так что совсем неудивительным окажется тот факт, что в двух изданиях «Капитанской дочки», вышедших в серии «Литературные памятники», пушкинское произведение названо романом, а комментарий М.И. Гиллельсона и И.Б. Мушиной, который мы уже здесь цитировали, называется «Повесть А.С. Пушкина «Капитанская дочка»».
Кто же прав? Читаем в специальном исследовании:
«Среднюю эпическую форму чаще всего называют повестью. В древней литературе термин «повесть» имел более широкий смысл, обозначая вообще повествование, например: «Повесть временных лет». Повестью называют также «хронику» — произведение, представляющее собой изложение событий в хронологическом порядке: «Повесть о днях моей жизни» Вольнова. В начале XIX века термин «повесть» соответствовал тому, что теперь называют рассказом. Повесть (как средняя эпическая форма) отличается от рассказа тем, что дает ряд эпизодов, объединенных вокруг основного персонажа, составляющих уже период его жизни. Это уже иной тип жизненного процесса. В связи с этим повесть больше по объему, в нее входит более широкий круг персонажей; завязку, развязку, вершинный пункт (кульминацию) образуют уже более развитые события; персонажи, взаимодействующие с основным, более широко обрисованы. Примером повести может служить «Капитанская дочка» Пушкина, композиционно образующая ряд эпизодов из жизни Гринева, составляющих определенный период его жизни»1.
Убедительно? Но вот в том же пособии доходим до «большой эпической формы», которая «дает и ряд периодов, и ряд многосторонне показанных персонажей, что позволяет ей отразить наиболее сложные формы жизненных противоречий не в отдельном их проявлении в одном событии или в связи с одним характером, а в сложных взаимоотношениях людей». Доходим до жанрового определения: «Большую форму чаще всего называют романом». И вдруг:
«Пушкин писал: «Под словом «роман» разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании», подчеркивая тем самым эту синтетичность большой эпической формы и то, что в ней изображается именно сложный жизненный процесс — эпоха»2.
Но разве в повествовании «Капитанской дочки» не развита историческая эпоха? Разве само это повествование не вымышлено?
Выходит, что Л.И. Тимофеев сперва уверенно назвал «Капитанскую дочку» повестью, а потом опосредствованно — через пушкинское определение жанра — романом!
Б.В. Томашевский, называя малую форму повествовательного прозаического произведения новеллой, а большую — романом, оговаривался, что граница между ними не может быть твердо установлена: «Так в русской терминологии для повествования среднего размера часто присваивается наименование повести»3. Но в дальнейшем к повести не возвращается. Заложив новеллу в основу повествовательной прозы как единицу меры, он различает сборник новелл (например, приключения Шерлока Холмса) и новеллы, объединенные в роман.
В последнем случае, по Б.В. Томашевскому, происходит отсечение концовок новелл, спутывание их мотивов, т. е. делается все для того, чтобы превратить новеллу из самостоятельного произведения в сюжетный элемент романа:
«Обычно в новеллах, объединенных в один роман, не довольствуются общностью одного главного героя, а лица эпизодические также переходят из новеллы в новеллу (или, иначе говоря, отождествляются). Обычный прием в романической технике — эпизодические роли в отдельные моменты поручать лицу, уже использованному в романе (сравни роль Зурина в «Капитанской дочке»...)»4.
О роли Зурина в «Капитанской дочке» и о том, как ее понимает Б.В. Томашевский, у нас еще будет возможность поговорить подробней. А что до объединения новелл в роман, или, как еще выразился Б.В. Томашевский, к связыванию их там воедино, то, по справедливому замечанию комментатора книги Томашевского С.Н. Бройтмана, такое формалистическое объяснение5 жанра романа не принято современной наукой и давно ею отвергнуто. Еще в 20-х годах XX века о несостоятельности подобного объяснения жанровой природы романа писал выдающийся наш ученый М.М. Бахтин, чьи работы о романе и романном слове не утратили своей актуальности и сегодня.
Вспомним пушкинское толкование романа, которое цитировал Л.И. Тимофеев. Дословно оно звучит так: «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании» (Т. 11. С. 92). И сравним его с тем, что пишет о романе М.М. Бахтин: «Изображение прошлого в романе вовсе не предполагает модернизации этого прошлого <...> Напротив, подлинно объективное изображение прошлого как прошлого возможно только в романе. Современность с ее новым опытом остается в самой форме видения, в глубине, остроте, широте и живости этого видения...»6
Иными словами, великий наш теоретик полностью подтвердил величайшего нашего практика: «новый опыт» современного взгляда на прошлое и есть вымысел художника, есть субъективное отношение творца к прошлому (в более широком смысле — ко времени, к эпохе), к известным и оттого неискажаемым историческим фактам.
Стало быть, правильней называть «Капитанскую дочку» романом? Можно и повестью. Но только если учитывать, что повесть — это романное образование7 пусть и небольшой — «средней», как называют ее исследователи, формы. (Хотя, на мой взгляд, определяя тот или иной жанр, странно подходить к нему с портняцким сантиметром, или со школьной линейкой, или даже с современным инженерным калькулятором!) Важен в конечном счете не размер, а количество сюжетных линий, развитых в повествовании. Если таких линий несколько, мы имеем дело с романом или (не будем ломать привычного, устоявшегося, но, по-моему, нелепого представления о связи жанра литературной вещи с ее объемом) с повестью — маленьким романом. Если одна, — перед нами рассказ или новелла (объяснять их различия выходит за рамки нашей авторской задачи).
А сколько сюжетных линий в «Капитанской дочке»? Кажется, впервые Н.Н. Страхов в статье, посвященной даже не пушкинскому произведению, а «Войне и миру» Л. Толстого, стал настаивать на одной только линии, на которую нанизан весь сюжет произведения Пушкина: ««Капитанская дочка» есть рассказ о том, как Петр Гринев женился на дочери капитана Миронова»8. Заглавие статьи Г.П. Макогоненко «Исторический роман о народной войне»9 свидетельствует о другой — и тоже только одной! — сюжетной линии. Наконец, В.Г. Маранцман называет «Капитанскую дочку» «повестью о пугачевском мятеже»10.
Конечно, сам этот разнобой в определении сюжетных линий «Капитанской дочки» уже должен был бы сказать, что в ней их несколько. Да беда в том, что если со Страховым еще можно согласиться: ведь Петр Гринев и сам именует свое повествование «семейственными записками», то назвать «Капитанскую дочку» романом о народной войне или повестью о пугачевском мятеже можно с очень большой натяжкой. Народная война вообще никак не отражена в «Капитанской дочке». Да и что это такое — народная война? Ясно, что здесь речь не об Отечественной войне, а о советской идеологеме, штампе: дескать, народ воюет против своих поработителей. А в этом случае называть пугачевцев народом слишком расширительно для «Капитанской дочки». В ней ведь действует и такой представитель народа, как Савельич, для кого пугачевцы — злодеи и мошенники! Что же до их мятежа, то он страшно прошелся по судьбам персонажей пушкинского произведения, но его сюжетной линии не составляет.
Разумеется, называя пушкинское произведение романом или повестью, исследователь не может ограничиваться этим, если ведет жанровые наблюдения над «Капитанской дочкой». Ведь обозначение общего, родового для многих книг жанра не отменяет первейшей литературоведческой задачи — найти специфические жанровые приметы, присущие именно и только данному конкретному произведению. Да, «Капитанскую дочку» можно назвать и романом и повестью. Но какой это роман? Какая повесть? Не уяснив себе жанровой специфики пушкинского произведения, мы рискуем многое в нем не понять. Или неверно истолковать.
Поэтому, думаю, что не совсем прав современный пермский философ В.Н. Касатонов, утверждающий, что «Капитанская дочка» «есть повесть о личности в истории, а не исторический роман и романтическая история (отдельно и суммарно)». То есть в данном случае правота исследователя представляется неполной. Это станет особенно очевидным, если продолжить цитату из его работы: «Уже само название повести настраивает нас в лирическом ключе: повесть будет о любви. Но Пушкин решает более сложную задачу: любовь и фундаментальные личностные отношения должны быть показаны на фоне значительных — и известных — исторических событий. Это соединение лирического и эпического жанров выступает как своеобразное высветление смысла истории: исторические события оказываются предопределенными во внутреннем духовном мире людей, в котором последние противостоят друг другу, как выразители целостных мировоззренческих позиций»11. Не станем отвлекаться на стилистическую неловкость: «настраивает нас в лирическом ключе» или на странную расшифровку заголовка пушкинского произведения, показывающего якобы, что «повесть будет о любви», но заметим, что в пределах очерченных В.Н. Касатоновым границ жанра поместится не один пушкинский роман, но и романы Достоевского, и даже эпопея Л. Толстого. От специфики жанра именно «Капитанской дочки» исследователь в данном случае ушел.
К сожалению, ушла от специфики жанра пушкинского романа и Е.Ю. Полтавец, хотя, судя по названию ее работы «Размышления о жанре «Капитанской дочки» и о том, кто кому вожатый», вроде к этому и стремилась. Впрочем, ее цель сформулирована ею так: «В наши задачи входило раскрыть жанровый код «Капитанской дочки» именно не как типичного, а как нетипичного исторического романа, а с другой стороны — подчеркнуть архетипическое в нем...»12. Но жанровый код у Е.Ю. Полтавец связан не с жанром романа, а, как недвусмысленно следует из ее работы, с источниками пушкинской вещи: библейскими, мифологическими, сказочными.
Ну а раз произошла подмена, путаница понятий, то не следует удивляться призыву Е.Ю. Полтавец «рассмотреть «Капитанскую дочку» не на фоне истории и исторического романа, а на фоне пушкинской историософии и религиозных исканий, в том числе и религиозных искании новых жанров светской литературы, предпринятых Пушкиным незадолго до кончины»13. Как это обычно и бывает, путаница повлекла за собой новую путаницу. Для чего, к примеру, противопоставлять пушкинскую историософию, о которой мы еще поговорим в нашей книге, историческому роману? Ведь историософия Пушкина, как и историософия любого художника, не может не быть запечатленной в историческом романе, не может не придать ему особого, специфического именно для этого художника колорита. А что такое религиозные искания новых жанров светской литературы? Если речь идет о литературе, написанной с христианских или иных религиозных позиций, то что же в этом нового? И какой новый жанр светской литературы смогут сформировать религиозные искания самого что ни на есть богобоязненного автора?
Не мною первым было замечено, что, рассказывая об ужасающих кровавых событиях, Гринев не упомянул ни об одной своей жертве, хотя описывал и перестрелки с пугачевцами, на которые выезжал из Оренбурга, и военные действия отряда Зурина, где его застало известие о поимке Пугачева.
Впрочем, будем точны — не описывал. Гринев всего только информировал читателя. Неизменно, чуть ли не одними и теми же словами подчеркивая, что не видит в описании подобных вещей своей творческой задачи (не считая, говоря по-другому, что пишет о народной войне или о пугачевском мятеже). Вот об осажденном Пугачевым Оренбурге: «Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а не семейственным запискам. Скажу вкратце...» А вот — о походе в составе отряда Зурина: «Не стану описывать нашего похода и окончания войны. Скажу коротко...» Учитывая небольшую пространственную площадь «Капитанской дочки», случайным такое совпадение не назовешь. Оно говорит об осознании мемуаристом жанра своего повествования, о четко установленных Гриневым жанровых границах собственных записок. Поэтому он вспоминает некоего казака, отставшего в бою от своих товарищей и едва им, Гриневым, не зарубленного, не ради той подробности, что собирался убить врага, а ради той, что казак отстал нарочно, ибо и сам разыскивал Петрушу, чтобы передать ему письмо Марьи Ивановны.
Частный человек, Гринев не чувствует в себе таланта историка или военного стратега, потому и не берется с ними соперничать. Как у любого мемуариста, его взгляд на ту или иную историческую фигуру неизбежно субъективен. Поэтому думается, что не правы исследователи (и прежде всего Марина Цветаева), принимающие оценку того или иного персонажа из повествования Гринева за пушкинскую. Думается даже, что Пушкин и выступил-то в роли издателя для того, чтобы отдалиться от Гринева. Как и положено, издатель ознакомился с романом раньше нас и захотел максимально облегчить его восприятие читателю — усилить нравственную суть повествования, подобрав к каждой главе эпиграф.
Если и есть в этом что-то новое, необычное, то оно связано со спецификой жанра, который избрал Пушкин.
При этом общероманные правила в «Капитанской дочке» остаются незыблемыми, т. е. речь автора и персонажей принадлежат, как писал ММ. Бахтин в статье «Из предыстории романного слова», «к разным системам языка»14. В другой работе («Слово в романе») Бахтин подчеркивал, что «автор осуществляет себя и свою точку зрения не только на рассказчика, на его речь и его язык <...>, но и на предмет рассказа». И эта точка зрения отличается от восприятия рассказчика. Читатель, замечает М.М. Бахтин, имеет возможность не только следить за действием в романе, но и воспринимать его в скрещении двух взглядов — автора и рассказчика, постигая таким образом два слоя повествования15 Эти два слоя повествования и предстоит нам постигнуть, читая «Капитанскую дочку». Причем второй слой романа в данном случае выражен в эпиграфах, которые подобрал Пушкин, объявивший себя издателем Гринева, к его «семейственным запискам». И не только в эпиграфах.
Примечания
1. Тимофеев Л.И. Основы теории литературы. 2-е изд., испр. и дополи. М., 1963. С. 333.
2. Там же.
3. Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика: Учеб. пособие / Вступ. ст. Н.Д. Тамарченко; Комент. С.Н. Бройтмана при участии Н.Д. Тамарченко. М., 1996. С. 243.
4. Там же. С. 248.
5. Хотя в данном случае оно, может быть, не связано с формализмом. Писал же А.Н. Веселовский: «Старая точка зрения... на большие поэмы как на свод народных песен не выдержала критики...» (Веселовский А.Н. Историческая поэтика / Ред., вступ. ст. и примеч. В.М. Жирмунского. 2-е изд., испр. М., 2004. С. 97). Может быть, точка зрения Б.В. Томашевского на роман исходила из той же логики, что и отвергнутая точка зрения на большие поэмы?
6. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лег. М., 1975. С. 472.
7. Поэтому не следует удивляться тому, что собственно комментарий пушкинского текста в книге М.И. Гиллельсона и И.Б. Мухиной, названной, как мы уже сказали, «Повесть А.С. Пушкина «Капитанская дочка»», начинается так: «Капитанская дочка, заглавие для своего романа Пушкин выбрал, вероятно, лишь осенью 1836 года» (Указ. соч. С. 61).
8. Страхов Н.Н. Литературная критика / Вступ. ст. сост. Н.Н. Скатова, Примеч. Н.Н. Скатова и В.А. Котельникова. М., 1984. С. 292.
9. См.: Пушкин А.С. Капитанская дочка. 2-е изд., доп. 1-е изд. подготовил Ю.Г. Оксман. С. 200—232.
10. Маранцман В.Г. Изучение А.С. Пушкина в школе. На пути к А.С. Пушкину: Пособие для учителя и учащихся: В 2 ч. Ч. 1. М., 1999. С. 237.
11. Касатонов В.Н. Хождение по водам: (Религиозно-нравственный смысл «Капитанской дочки» А.С. Пушкина) // Пушкин А.С. «Капитанская дочка». Калуга, 1999. С. 145.
12. Полтавец Е.Ю. Размышления о жанре «Капитанской дочки» и о том, кто кому вожатый // Литература в школе. 2005. № 7. С. 21.
13. Там же. С. 17.
14. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. С. 415.
15. Там же. С. 127.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |