«Да кто его отец?»

Глава 1, названная Петром Андреичем «Сержант гвардии», предварена следующей цитатой:

«— Был бы гвардии он завтра ж капитан.
— Того не надобно; пусть в армии послужит.
— Изрядно сказано! Пускай его потужит...
Да кто его отец?

Княжнин»

Отдаленные от пушкинского времени, мы можем не знать о той популярности, какой тогда все еще пользовалась комедия Якова Борисовича Княжнина «Хвастун», созданная в 1786 году, из которой, слегка переиначивая текст, берет Пушкин эту цитату. Тот, кто не знаком с княжнинской комедией, вряд ли догадается, что выписанный Пушкиным диалог ведут люди не только не испытывающие друг к другу приязни, но нравственно противостоящие друг другу: враль беседует с порядочным человеком. А знакомые с текстом Княжнина (допустим, первые читатели «Капитанской дочки») не имели, разумеется, оснований упрекать Пушкина за подобную редактуру. Ведь подлинный текст «Хвастуна» и сейчас живет своей жизнью, а гриневская глава «Сержант гвардии» потому так названная, что речь в ней идет о том, как сложилась воинская судьба Петруши, с рождения записанного сержантом в знаменитый столичный гвардейский Семеновский полк, — так вот эта глава получила одновременно и нравственный и фактический путеводитель по себе. Столичным гвардейцем Петруша Гринев и в самом деле не станет и действительно «потужит» — потянет очень нелегкую армейскую лямку, причем потянет, как и было возвещено эпиграфом, из-за отца. Не потому, что у отца недостанет связей удержать сына гвардейцем в Семеновском полку, а потому, что старый служака Андрей Петрович Гринев хорошо знает цену «веселой петербургской жизни», о которой возмечтал было его сын, и сознательно направляет его в армейский гарнизон «в стороне глухой и отдаленной».

Разумеется, напрашивается естественный вопрос: если Андрей Петрович не хотел, чтобы его сын служил в гвардии, то почему допустил, чтобы Петрушу с рождения «по милости майора гвардии князя Б.» («близкого нашего родственника», — разъясняет Петруша) записали в Семеновский полк? Потому, во-первых, что по существующим тогда порядкам дворяне обязаны были записывать детей солдатами в гвардию. С этого начиналась армейская служба. А во-вторых, «милость» князя-родственника дорогого стоила: Семеновский полк был весьма престижен, туда стремились пристроить своих детей именитые дворяне. Андрею Петровичу не было резона отказываться от подобной «милости». Так что если и задумывался отец Гринева над армейской (а не гвардейской) службой своего сына, то, естественно, желая отпрыску только хорошего. Да, столичный гвардеец, по мнению Андрея Петровича, «шаматон», т. е., по разъяснению академического четырехтомного словаря русского языка под редакцией А.П. Евгеньевой, «пустой человек, шалопай»! (Устаревшее это слово произведено от французского «chômer» — «бездельничать, быть праздным». Мне не представляется убедительной фактическая солидарность авторов Комментария «Капитанской дочки» М.И. Гиллельсона и И.Б. Мушиной с В.П. Воробьевым, который в статье, опубликованной в «Ученых записках Саратовского педагогического института» (1958. Вып. XXXIV. С. 224), связывал «шаматона» с устаревшим немецким «Schamade», означавшим сигнал трубы или барабана противнику о сдаче ему крепости, и с устаревшим французским «chamade» — «сдача (в плен)»¹. Не мог Андрей Петрович считать каждого гвардейца готовым к сдаче в плен перебежчиком! Это было бы с его стороны ничем не оправданной клеветой на гвардию!) Ну так не будет Петруша шаматоном — пойдет служить в армию. Удивительно было прочитать по этому поводу в книге М.И. Гиллельсона и И.Б. Мушиной: «Остается предположить, что повествователь сознательно «опускает» неизбежные трудности, которые не могли не сопутствовать самой процедуре перевода юноши, еще во младенчестве записанного в Семеновский полк сержантом, в распоряжение оренбургского военного губернатора»². Почему же «опускает»? Мы уже писали о том, как с помощью П.Я. Вяземского Пушкин преодолел эти трудности: Андрей Петрович просит оренбургского военного губернатора, старого боевого товарища, не просто принять Петрушу под свое начало, но и снестись с Семеновским полком, чтобы уладить все необходимые формальности, и генерал соглашается это сделать! Судя по всему, он не менее серьезно, чем отец Петруши, относится к военной службе: «Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, — все будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку».

Кстати, не только отец Гринева или военный губернатор Оренбурга считают армейскую службу хоть и потяжелей, но подобротней гвардейской, которая притягивает к себе молодых шалопаев и от которой по своей воле они не откажутся. Того же мнения придерживается и поручик Иван Игнатьич, которое он и высказывает в лицо Петруше, едва тот прибывает в Белогорскую крепость: ««А смею спросить, — продолжал он, — зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?» Я отвечал, что такова была воля начальства. «Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки», — продолжал неутомимый вопрошатель». (Давно устаревшее «чаятельно» — это нынешнее «думается».)

Как некогда отмечал Д.Д. Благой, такое противоположение армейцев и гвардейцев встречается у Пушкина не впервые. Например, в «Евгении Онегине», где действует «Ларин — екатерининский военный, очевидно, армеец (он отчетливо противопоставлен тому, другому, по которому вздыхала в молодости его жена, — «славному франту, игроку и гвардии сержанту»), проведший свою службу не в столице за картами, а в боевых походах (Ленский в детстве играет его «очаковской медалью»)». Вот и старик Гринев, продолжает Д.Д. Благой, заставляет своего записанного в гвардию сына послужить в армии³. (Понятно, что Андрей Петрович много старше, о чем говорит, в частности, «очаковская медаль» Ларина, т. е. золотой офицерский крест, учрежденный Екатериной за взятие в декабре 1788 года армией под командованием Г.А. Потемкина турецкой крепости Очаков. Ясно также, что медалью, которой играл Ленский, Пушкин называет именно бляху необъявленного орденом креста, а не серебряную медаль за взятие Очакова, учрежденную Екатериной для солдат. Такую медаль не мог получить тот, кто через небольшой промежуток времени вышел в отставку в высоком генеральском чине бригадира.)

Но проясненный вроде с самого начала вопрос, вынесенный издателем в эпиграф к главе I гриневских записок: «Да кто его отец?» — встанет с новой силой в конце их, когда обнаружится, что императрица избавит оговоренного Швабриным Петрушу от позорной казни только «из уважения к заслугам и преклонным летам отца». Снова Андрей Петрович обнаружит свой характер, когда нисколько не ободренный оказанным ему уважением будет близок к тому, чтобы проклясть сына: «Не казнь страшна <...> Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..» И проявив подобным образом характер, не подтвердит социологических выкладок многих пушкинистов, толковавших о некой оппозиционности Гринева-старшего императрице.

Откуда вообще взялись эти нелепые толки? По-моему, от невнимательного чтения. Ведь за началом повествования Петруши: «Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году» — следует фраза: «С тех пор жил он в своей симбирской деревне, где и женился...», которая показывает, что граф Миних упомянут Петрушей только потому, что его отец служил под началом этого генерал-фельдмаршала, когда тот командовал русской армией. Выводить из этого очевидного факта наличие некой духовной общности или некоего духовного сообщничества пусть и не самого младшего штаб-офицера (разделение майоров на премьер-майоров и секунд-майоров было отменено при Павле) с верховным начальником вовсе не обязательно! А возможно, что и младшего: ведь, уходя в отставку, офицер получал на чин, а то и на два выше. Премьер-майор командовал батальоном. Но, может быть, неслучайно пожимает плечами Гринев-старший, найдя в Придворном календаре фамилию некоего генерал-поручика, который «у меня в роте был сержантом»! Необязательно также и увязывать отставку старшего Гринева с тем, что занявшая российский престол Елизавета Петровна в 1743 году отправила Миниха в ссылку, откуда его вернул Петр III, которому он остался верен во время дворцового переворота, устроенного женой императора. Для этого не дают основание ни сам Петруша Гринев⁴, ни его издатель, оговоривший, что в работе над доставленной ему рукописью он позволил себе не так уж много — придумать, как мы помним, для каждой главы эпиграф и «переменить некоторые собственные имена». В связи с чем мы с очень большой долей уверенности можем утверждать, например, что в рукописи Гринева оренбургский губернатор был назван своим подлинным именем — Иван Андреевич Рейнсдорп и что переменил это имя на Андрея Карловича Р. именно издатель! И потому, скорее всего, что изображенный Гриневым, а не Пушкиным, как пишут М.И. Гиллельсон и И.Б. Мушина, «генерал Р. старше Рейнсдорпа». Исследователи, по-моему, излишне категоричны, утверждая, что генерал Р. «вспоминает в разговоре об участии в прусском походе Миниха (1733), в то время как Рейнсдорп вступил в русскую армию в 1746 году»⁵. Все-таки прямого разговора в романе о своем участии в прусском походе Миниха оренбургский губернатор не ведет. Должно быть, они имеют в виду отрывочные фразы из письма отца Петруши генералу, который тот проборматывает: «и... когда... покойным фельдмаршалом Мин... походе... также и... Каролинку». «Каролинка» вызывает генеральское оживление: «Эхе, брудер! так он еще помнит стары наши проказ?» Немецкое имя Каролина могло, конечно, принадлежать пруссачке. И все же в каком контексте упомянут Андреем Петровичем «покойный фельдмаршал Мин...» и о каком «походе» под руководством этого фельдмаршала он пишет губернатору, — мы наверняка сказать не сможем.

Другое дело, как описывает генерала Петруша: «Я увидел мужчину роста высокого, но уж сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны...» А ведь Иван Андреевич Рейнсдорп родился в 1730 году. И если принять, что он — реальный прототип Андрея Карловича Р., то, стало быть, подобным образом нам охарактеризовали сорокадвухлетнего мужчину!

Конечно, можно было бы не удивляться этому, учитывая, что его рассматривает шестнадцатилетний юноша, чьи ощущения передает постаревший Гринев. А для юноши человек почти втрое его старше уже очень немолод. К тому же в Семилетней войне, которую Елизавета Петровна вела против прусской армии Фридриха II, будущий оренбургский губернатор был трижды тяжело ранен. Вполне можно было бы решить, что именно потому он и запомнился Петруше сгорбленным и седым. И старый полинялый мундир, в котором генерал напоминал Гриневу «воина времен Анны Иоанновны», тоже мог стать указанием на то, какую замшелую древность может навевать на юношу пожилой человек.

А то обстоятельство, что И.А. Рейнсдорп вступил в русскую армию в 1746 году (юнкером), засвидетельствовало бы в этом случае, что отец Петруши вышел в отставку, успев еще некоторое время послужить рядом с будущим оренбургским губернатором: в 1747 году Рейнсдорп стал поручиком, а в 1749-м — капитаном. Можно было бы решить, что Андрей Петрович опекал его, помогал ему освоиться в воинском деле, потому тот и бормочет, встретив в письме отца Петруши обращение к себе: «ваше превосходительство» — «это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно!»

Но нет! Все эти логические построения рушит сам генерал, разглядывая Петрушу. «Поже мой! — сказал он. — Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был твоих лет; а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!» Конечно, подлинный Рейнсдорп никак не мог видеть Андрея Петровича в возрасте Петруши. А это значит, что в своих «семейственных записках» Гринев допускает авторские вольности, которые издатель отмечает и помечает заменой реального имени исторического персонажа вымышленным.

Иными словами, издатель не произвольно менял имена в рукописи Гринева, а руководствовался совершенно определенным принципом. Представляя Петрушину рукопись как мемуары, Пушкин в то же время не забывает о том, что его герой не летописец, чья задача — ни в коем случае не отклоняться от достоверности. Помнит Пушкин и о специфике жанра «Капитанской дочки», которая не просто «семейственные записки» Гринева, но еще и роман, для которого авторский вымысел — всегда существенный жанрообразующий признак.

Очень может быть, что, уловив желание Петруши сблизить по возрасту старых армейских товарищей, издателю захотелось придать им еще большей близости, и потому он назвал генерала тем же греческим по происхождению именем, которое носит отец Петруши, — Андрей, означающим в переводе «мужественный».

Заставив генерала поначалу говорить сильно исковерканным на немецкий лад русским языком, а затем уже в дальнейшем в основном не перевирать слова, Пушкин вовсе не проявляет тем самым непоследовательности, как думают М.И. Гиллельсон и И.Б. Мушина⁶. Во-первых, и в главе X генерал, узнав о гибели супругов Мироновых, отзовется, в частности: «И мадам Миронов добрая была дама и какая мастерица грибы солить!» А во-вторых, на мой взгляд, не укорять в данном случае стоит Пушкина, а отметить его несомненное новаторство: ведь у его предшественников коверкающие язык иноземцы так до конца на нем и изъяснялись (ближайший пример: фонвизинский Вральман). Не было в этом смысле в русской литературе у Пушкина и последователей. Между тем, передав транскрипцией речь оренбургского губернатора, показав как звучит его речь, Пушкин не утомляет читателей искаженным русским героя, убежденный, что читатели и не забудут о его речевой искаженности.

(И уж коли мы заговорили о следах издательской деятельности, оставленных в тексте романа, укажем на распространенную среди пушкинистов еще одну легенду о «явной ошибке» Пушкина, назвавшего Тимофеичем одного из сподвижников Пугачева, с которым вынужден был сидеть за одним столом Гринев⁷. Снова Пушкин указывает этим на авторскую вольность Гринева.)

Так или иначе, но мы можем себе представить, каким авторитетом пользовался у своих боевых товарищей Андрей Петрович, если к нему, давно уже вышедшему в отставку, сохраняют уважение и оренбургский губернатор, и другой генерал из Следственной комиссии, учрежденной по делу Пугачева («почтенный человек», — отзывается он об Андрее Петровиче), и даже сама императрица, сперва смягчившая приговор сыну «из уважения к заслугам и преклонным летам отца», а потом, убедившись в невиновности Петруши, захотевшая порадовать его отца и порадовавшая Гринева-старшего, лично написав ему. (Что, разумеется, лишний раз свидетельствует об отсутствии какой-либо оппозиционности Андрея Петровича императрице!) Так что есть, конечно, правда и в словах Б.М. Сарнова, приведенных нами в сноске, о том, что, читая ежегодный Придворный календарь, сообщавший о назначениях, награждениях и перемещениях по службе, Гринев мог дивиться прыти тех своих соратников по службе, которых не уважал: «Обоих российских орденов кавалер!..»: все-таки для того, чтобы не по заслугам получить ордена святого апостола Андрея Первозванного и святого Александра Невского или даже любой из этих орденов, нужно было ублажить немало чиновников! Недаром, стало быть, Андрей Петрович, провожая сына на службу, напоминает ему о необходимости смолоду сберечь то, что смолоду сберег сам. Он — человек чести!

Но это, так сказать, в сторону. А возвращаясь к тому, как обошелся с гриневской рукописью издатель, отметим, что про цифры в ней, про конкретные даты он ничего не говорит. Так что зашифрованный год отставки отца — 17.. — свидетельство авторской воли Гринева. И мы бы не стали останавливать на этом внимание читателей, если б исследователи не обнаружили, что поначалу в пушкинской рукописи стояла конкретная дата — 1762 год. Дата, конечно, невероятно значимая: в самый канун 1762 года на русский трон взошел Петр III, но очень быстро — в том же 1762-м — был свергнут с престола своей женой Екатериной. Вот откуда возникли разговоры о том, что Гринев-старший, должно быть оставшись верным низложенному Петру III, оказался в оппозиции к режиму действующей императрицы. К примеру: «Очевидно, что старший Гринев, подобно деду Пушкина, «как Миних, верен оставался // Паденью третьего Петра»...», — пишет Г.А. Лесскис⁸. И спустя страницу снова об Андрее Петровиче Гриневе: «Редкий человек отказался бы, как он, от карьеры ради верности присяге, данной бесталанному и безвольному государю (да ведь к тому же он не волен был этой присяги не давать), и все его сослуживцы, начальники и подчиненные, кроме немногих, перешли на сторону узурпаторши. А он отказался!»⁹

Но ведь все это — домыслы, основанные на пушкинских черновиках, а не на окончательной редакции «Капитанской дочки», где дата отставки Гринева-старшего вовсе не 1762 год. Что и понятно. Какое отношение может иметь подобная дата к тому, о чем рассказывает Петруша? Конечно, никакого! Мы помним, что после выхода в отставку Андрей Петрович женился. И что его сын, прапорщик, был в числе тех офицеров, которым комендант Белогорской крепости капитан Миронов зачитывал секретное сообщение о появлении в окрестностях Оренбурга Пугачева в начале октября 1773 года.

Реальная русская история знает немало примеров раннего участия юноши и даже подростка в боевых действиях. Известный московский главнокомандующий Яков Александрович Брюс, в двухлетнем возрасте записанный солдатом в Семеновский полк и до тринадцати лет последовательно получавший производство в прапорщики, в подпоручики, в поручики, именно в 13 лет уходит на Семилетнюю войну. И воюет храбро и успешно: в шестнадцать становится полковником, через год за блокаду Кюстрина и битву при Цорндорфе — бригадиром. В 19 лет при Петре III Я.А. Брюс уже генерал-майор, в 21 год при Екатерине командует дивизией, произведенный в генерал-аншефы¹⁰.

В 13 лет начал службу солдатом и Василий Михайлович Долгорукий и уже через год участвует в штурме русской армией под командованием Миниха Перекопа и Очакова. При Елизавете получает под свое начало Тобольский пехотный полк, в Семилетнюю войну вступает генерал-майором, а выходит из нее не только с тяжелым ранением, но и с чином генерал-поручика. В день коронации Екатерины II Долгорукий становится генерал-аншефом. Ему выпало командовать армией, которая покорила для России Крым, за что командующий получил и орден святого Георгия 1-й степени, и шпагу с алмазами, и почетное прозвище «Крымский».

Все это так. И все же даже на этом фоне действующий на фронте девяти-десятилетний офицер был бы нонсенсом! Да и текст «Капитанской дочки» не дает основания для подобной сенсации. «Сколько лет Петруше?» — спрашивает у жены старший Гринев. «Да вот пошел семнадцатый годок», — отвечала матушка.

«Нас было девять человек детей, — сообщает Петруша. — Все мои братья и сестры умерли во младенчестве». (Думаю, что напрасно иные исследователи связывают эту Петрушину фразу с рассказом фонвизинской Простаковой о невероятной плодовитости ее матушки, родившей 18 детей, из которых осталось жить двое. В комедии Фонвизина комические гиперболы уместны. Неуместно только сопоставлять их с горькой реальностью, о которой поведал Гринев и которая в то время была весьма распространена и никого не удивляла. Сам Пушкин вырос в семье, где из восьми появившихся на свет детей выжили только трое.) То есть Петруша мог оказаться и не первенцем у родителей. Но независимо от того, был или не был он первенцем, его год рождения (1756-й, как нетрудно сосчитать), указывает на то, что не пришлось Андрею Петровичу сражаться на фронтах Семилетней войны, которая началась в 1757 году. Потому-то в письме своему старому товарищу он вспоминает только об их совместной службе в армии, которой командовал покойный фельдмаршал Миних.

Он имел все основания гордиться этой службой потому, должно быть, что принимал участие в знаменитой войне с турками 1735—1739 годов, когда армия Миниха взяла не только Перекоп или Крым, но и такие турецкие крепости, как Очаков, Хотин и Азов. Кстати, в этом походе участвовал и комендант Белогорской крепости капитан Миронов. Недаром же Петруша Гринев видит на стене дома коменданта рядом с офицерским дипломом «лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова». Кистрин (Кюстрин) — прусская крепость, которая была осаждена (но не взята! — и об этом мы еще поговорим) русской армией под командованием генерал-аншефа В.В. Фермора в 1758 году (Семилетняя война). Очаков, взятый Минихом, Россия была вынуждена из-за своей союзницы Австрии, заключившей сепаратный договор с Турцией, вернуть назад.

Но это Миронов мог участвовать в Семилетней войне. (Правда, судя по словам Василисы Егоровны, сказавшей Петруше в 1772 году: «Тому лет двадцать как нас из полка перевели сюда...», он в ней, начавшейся в 1757-м, не участвовал.) А Андрей Петро вич — еще раз подчеркнем — не мог. И уж совершенно очевидно, что не мог отец Петруши выйти в отставку в 1762 году!

Очевидно-то оно очевидно, но искушение проинформировать читателя о рукописной дате оказалось настолько велико для такого исследователя, как Г.П. Макогоненко, что он в примечаниях к тексту «Капитанской дочки», изданной в серии «Литературные памятники», совместил несовместимое: «Из печатного текста романа изъята была точная дата отставки А.П. Гринева, сохранившаяся в рукописи, так как, с одной стороны, она подчеркивала принадлежность старого Гринева к лагерю оппозиции, а с другой — была не согласована с возрастом героя, которому в 1773 г. должно было быть не менее 17 лет»¹¹. Не говорю уже о том, что изъять нечто откуда-то можно только в том случае, если это нечто там содержится, а никакой «точной даты отставки А.П. Гринева» в печатном тексте романа нет: она осталась в ру копией.

Почему она там оказалась? Скорее всего потому, что первоначальный замысел Пушкина сильно отличается от того, который он реализовал в своем законченном произведении. А вот каким был этот первоначальный замысел, нам никто, кроме самого художника — прояснить не сможет. Пушкин этого не сделал. Он хотел, чтобы мы судили о его замысле по напечатанному им тексту «Капитанской дочки». Не станем нарушать его волю.

А это значит, что мы в отличие от других исследователей не будем обращать внимание и на оставшиеся в бумагах Пушкина планы подступа к роману. На наш взгляд, они не заслуживали и не заслуживают того значения, которое им придавалось и придается, тех горячих споров, которые вокруг них возникают. Можно было бы еще понять полемику и даже включиться в нее, если б не было у нас окончательного текста романа с реализованным замыслом писателя. А в противном случае для чего нам все эти пушкинские «пробы пера»? Чтобы понять «историю создания» произведения, как назвали их в совокупности комментаторы М.И. Гиллельсон и М.Б. Мушина? Но ведь до конца понять мы этого не сможем: планы слишком обрывочны; да и не для нас, а для себя записаны они Пушкиным. Потому и не утихает вокруг них полемика, что каждый предлагает собственную трактовку, которую нельзя признать единственно верной: нет для этого пушкинского свидетельства. А в этом случае всегда возникает тот феномен, о котором однажды хорошо сказал Ю.Н. Тынянов: пушкинисты читают друг друга, а не Пушкина!

Не будем учитывать мы и так называемую «Пропущенную главу», впервые опубликованную пушкинистом П.И. Бартеневым¹², а в советское время введенную в основной корпус романа в качестве приложения — сразу после последней главы¹³. Никого не остановило при этом, что читатели, успевшие привыкнуть к фамилиям основных действующих лиц, встретятся, дочитав роман, с неким Буланиным, который в романе именовался Гриневым, и с Гриневым, но не с Петром Андреичем, а с тем, чья фамилия раньше была Зурин.

Иначе говоря, главу извлекли из черновой рукописи. Прежний ее заголовок «Глава XII» был зачеркнут самим Пушкиным, который и дал ей название: «Пропущенная глава». Однако не обработал и в роман не включил. Уничтожив черновую редакцию романа, Пушкин тем не менее сохранил «Пропущенную главу» в рукописи, открыв этим широчайший простор для всякого рода предположений.

Понять, почему советские текстологи ввели абсолютно не вписывающуюся в сюжет романа главу, труда не составляет: в «Пропущенной главе» речь идет о восстании крестьян в имении отца Буланина (читай: Гринева!), о том, как вся семья Буланиных вместе с Савельичем и Марьей Ивановной оказалась плененной восставшими, а потом, когда пленникам удалось запереться в амбаре, ее осадили пугачевцы под водительством Швабрина. Гусары Гринева (читай: Зурина!), избавили пленных от смертельной опасности.

Идеологическая подоплека решения текстологов ясна, но само подобное решение настолько бесцеремонно обходится с пушкинским текстом, что глава должна быть изгнана из него. Никакого приложения к своему роману Пушкин не писал и не публиковал.

А для чего же тогда Пушкин переименовал главу и сохранил ее в рукописи? Об этом много раз спрашивали, на этот вопрос существует великое множество ответов. А мы ответим на это так: не для того, чтобы ввести ее в роман, который опубликовал по собственной воле в своем журнале!

Примечания

1. Гиллельсон М.И., Мушина И.Б. Указ. соч. С. 77—78. 28

2. Там же. С. 66—67.

3. См.: Благой Д.Д. Социология творчества Пушкина. М., 1931. С. 137.

4. Позволю себе не согласиться с мнением уважаемого мною Б.М. Сарнова по поводу Петрушиного описания отца: «Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом... Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы?..»» «Воркотня эта весьма многозначительна, — комментирует этот эпизод Сарнов. — Она означает, что все бывшие сослуживцы Петрушиного отца и даже его подчиненные сделали блестящую карьеру, потому что стали верой и правдой служить взошедшей на престол Екатерине. А Андрей Петрович, как видно, сохранил верность прежнему государю, за что и поплатился» (Сарнов Б. Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев: Книга для школьников и учителей. М., 2003. С. 236—237). О «верности прежнему государю», т. е. Петру III, мы еще поговорим в самом тексте. Здесь же, в сноске, заметим, что Андрей Петрович как всякий отставной военный мог скептически оценивать быстрое продвижение по службе одних знакомых, удивляться возвышению других и вполне искренне верить, что третьи отмечены заслуженно. Именно поэтому, как пишет Гринев об отце, чтение Придворного календаря «производило в нем всегда удивительное волнение желчи». А будь Андрей Петрович по-настоящему оппозиционен режиму, для чего он стал бы пожимать плечами по поводу продвижения тех, кто исправно этому режиму служит? Что удивляло бы в этом старшего Гринева? Нет. скорее всего он оценивает здесь и персоналии знакомых, и обычные для России бюрократические действия ее чиновников наградных отделов.

5. Гиллельсон М.К., Мушина И.Б. Указ. соч. С. 97.

6. Там же.

7. См., например: Пушкин А.С. Капитанская дочка. С. 288.

8. Лесскис Г.А. Пушкинский путь в русской литературе. М., 1993. С. 460.

9. Там же. С. 461.

10. Это далеко не единственный пример того, что умная Екатерина вовсе не спешила с расправой над теми, кто был обласкан ее свергнутым мужем. Вот и сам Пушкин, помечая: «Слышал от сен.<атора> Баранова», записывает: «Полковник Чернышев был тот самый, о котором говорит Екатерина в своих записках. Он и брат его были любимцы Петра III, который сделал одного подполковником и дал ему полк и второго подполковником. Екатерина пожаловала первою бригадиром и сделала п.<етер>б.<ургским> комендантом, а брата его полковником и комендантом симбирским» (об этом в том издании, которое вышло в серии «Литературные памятники»: Пушкин А.С. Капитанская дочка. Изд. 2-е. дополи. Л., 1984» С. 102).

11. Пушкин А.С. Капитанская дочка. Изд. 2-е, дополи. Л., 1984. С. 283.

12. Русский архив. 1880. Т. 3. Кн. 1. С. 218—227.

13. Увы, не избежали этого и публикаторы того текста «Капитанской дочки», на который мы опираемся, вышедшего в серии «Литературные памятники».