Старинные люди

Мы в фортеции живем,
Хлеб едим и воду пьем;
А как лютые враги
Придут к нам на пироги,
Зададим гостям пирушку:
Зарядим картечью пушку.

Подлинная ли эта «солдатская песня», как назвал ее издатель, предваряя ею главу III записок, которая поименована Гриневым «Крепость»? Или здесь заявляет о себе знаменитый пушкинский протеизм, его блистательное владение мастерством стилизации? На эти вопросы мы ответить не сможем: текст этой «солдатской песни» в допушкинских изданиях до сих пор не разыскан. Отметим, однако, как перекликается добродушная непритязательность быта и нравов обитателей «фортеции» (так на иноязычный лад в петровское и несколько поздние времена называлась крепость) с тем же добродушием и с той же непритязательностью, какие подметил Петруша у обитателей Белогорской крепости. Первый же солдат — «старый инвалид», которого встретил Петруша в доме коменданта (а из «стареньких инвалидов» состояла немалая часть войска крепости), «нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира», явно не сетуя на судьбу, заставляющую его щеголять подобным разноцветьем. И Василиса Егоровна, жена капитана Миронова, коменданта крепости, по-доброму, по-хорошему встретит сообщение Гринева о том, что его отец владеет тремястами крестьянских душ: «Ведь есть же на свете богатые люди!» «А у нас, мой батюшка, — продолжит она, и мы не услышим в ее голосе никаких оттенков зависти, — всего-то душ одна девка Палашка: да, слава Богу, живем помаленьку».

А обстановка в доме Мироновых? Украшения, которые хозяева повесили на стену своей комнаты? «...На стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также выбор невесты и погребение кота». Как много говорит этот набор о семейной чете! Ясно, почему был забран в стекло и в рамку и вывешен на всеобщее обозрение не капитанский, но просто офицерский диплом. По той же самой причине, по которой собственноручное письмо Екатерины II к отцу Гринева, содержащее «оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова», тоже оказалось у наследников Петра Андреича «за стеклом и в рамке», — как предмет семейной гордости. И Мироновым было чем гордиться. Их глава семейства вышел «в офицеры из солдатских детей». Не как Петруша, с рождения записанный в гвардию сержантом только из-за своего происхождения (из дворян) и потому — согласно тогдашнему порядку чинопроизводства — переведенный в армию прапорщиком. Нет, Миронов получил офицера (а значит, и дворянство) за ратные подвиги!

Мы говорили уже о том, что прусская крепость Кюстрин была осаждена русской армией, но не взята ею. Прав ли А.Л. Осповат в том, что название этой картинки подсказано иронической аттестацией одного из персонажей комедии А.А. Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды»: «В народе говорят, что камер-пажем был / Он сделан в торжество за взятие Кистрина»?¹ Эта написанная в 1815 году комедия вызвала огромное количество откликов и вполне могла быть на слуху у Петра Андреевича Гринева, не утратившего и в старости интереса к текущей литературе. Ирония в наименовании Гриневым (или стоящим за его спиной Пушкиным) вымышленной лубочной картинки несомненна. Но можно ли уподобить капитана Миронова персонажу Шаховского? По-моему, нет! А утверждение АЛ. Осповата о том. что «если взятие Кистрина — это победа, которая не была одержана, то взятие Очакова — это победа, которая не может быть одержана однажды и навсегда...»?² (Очаков, взятый Минихом, — мы писали об этом, — России пришлось отдать назад и брать его снова через пятьдесят лет екатерининскому полководцу Потемкину.) Исторически оно бесспорно, однако, накладывая исторические факты на роман, исследователь приходит, по-моему, не просто к спорному, а неверному выводу: не существовавшие в реальности лубочные картинки в «Капитанской дочке» исполняют, по мнению А.Л. Осповата, «предикационную функцию». Предикат — это логическое сказуемое, это то, что в суждении высказывается о предмете суждения. Обе картинки, таким образом, истолкованы как высказывание «в контексте романа, описывающего случаи «взятия» и «невзятия» крепостей (Белогорская, Оренбург...)»³.

Но кто в романе заинтересован в таком «высказывании»? Гринев, который измыслил эти лубки? Пушкин, который измыслил Гринева? Для чего им обоим нужна была бы предикативность картинок, которая никак и ничем не проясняет сути описываемых событий? Не говорю уж о Мироновых, которые не дожили до окончательного покорения Очакова и потому тоже вряд ли задумывались о предикативности своих лубков!

А ведь как раз в контексте «Капитанской дочки» особенно прояснено, что обе эти картинки отражают вехи военной биографии капитана Миронова. Очаков — свидетельство его участия в походе под командованием фельдмаршала Миниха. Пародийный лубок, изображающий взятие невзятой крепости, удостоверяет, скорее всего, что к ее осаде Иван Кузьмич отношения не имеет. Да и Василиса Егоровна это засвидетельствовала. Не только в разговоре с Гриневым в 1772 году. Она и через год снова подтвердит, что в начатой, как мы помним, в 1757 году Семилетней войне ее муж не участвовал, когда заговорит о боевой надежности Белогорской крепости: «Слава Богу, двадцать второй год в ней проживаем».

Конечно, по контрасту с М.И. Гиллельсоном и И.Б. Мушиной, решивших, что «набор лубочных картинок, представленный в доме Мироновых, скорее всего случаен»⁴, попытка А.Л. Осповата объяснить именно неслучайность набора представляется более верной. Но само это объяснение, как видим, нуждается в существенном уточнении при том, что в отношении тех лубков, висящих на стене у Мироновых, которые представляют «выбор невесты и погребение кота», исследователь убедителен и говорит по существу дела.

Особенно ценным следует признать увязывание А.Л. Осповатом сюжета «Капитанской дочки» с лубком «Мыши кота погребают»: их связь «реализуется на уровне пояснительных надписей, где постоянно варьируется имя предводителя бунта, который отправляет на виселицу капитана Миронова. Мышь, занимающая в похоронной процессии одно из двух заметных мест — впереди, держа в руках лопату, или за дровнями, но тоже с лопатой, — носит прозвище соответственно Емелька гробыляк и Емелька могиляк...». Следовательно, утверждает А.Л. Осповат, погребение кота предсказывает Марье Ивановне «гибель отца»⁵.

Думаю, что в таком объяснении намного больше правды, чем в желании А.И. Иваницкого «прочесть пророческий смысл лубка «Погребение кота» в комнате Миронова». Смысл этот, по мнению А.И. Иваницкого, наполнен намеками на судьбу Гринева. Висящий в мироновской комнате лубок «указывает герою предстоящий ему путь и свойства, которые тот должен обрести, — парадоксального, иррационального хитроумия, способности зайти за оборотную сторону мира, чтобы победить»⁶.

Разбирать подобные толкования не станем по той хотя бы причине, что представляется абсолютно невероятным само предположение, что лубок, висящий в доме одного героя «Капитанской дочки», пророчествует нечто не ему, не его семье, а совсем другому герою, который всего только рассматривает развешанные хозяевами дома украшения на стенах!

Так что еще раз отдадим должное правоте А.Л. Осповата, по мнению которого и выбор невесты тоже очень значимый для несчастной семьи лубок. Он пророчит «замужество дочери»⁷. Скорее всего, это так и есть. Ведь судьба Маши — главная тревога ее родителей. О чем и говорит Гриневу Василиса Егоровна: «Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою». Материнская тревога понятна, но в ней, как видим, сквозит и надежда на «доброго человека».

Иными словами, в Белогорской крепости Петруша очутился в окружении пристойной бедности, самодостаточного добронравия. В окружении людей, которые, как писал Гринев о себе, «воспитывались... не по-нынешнему».

Вот почему я не могу согласиться с теми многочисленными комментаторами «Капитанской дочки», кто считает, что второй эпиграф к третьей главе — из «Недоросля», как пометил его издатель, — неточен только потому, что Пушкин записал его по памяти. «Старинные люди, мой батюшка», — гласит эпиграф, тогда как Простакова у Фонвизина произносит: «Старинные люди, мой отец!»

Но, всматриваясь в текст третьей и других глав «Капитанской дочки», где появляется Василиса Егоровна, видишь, что «батюшка» и особенно «мой батюшка» — любимое ее обращение к собеседнику, ее излюбленная присказка. Пушкин редактирует Фонвизина так же, как и Княжнина: никакого упоминания о персонаже пьесы, из которой цитирует, и максимальная приближенность своего эпиграфа к тому, как говорят, как думают и как ведут себя персонажи гриневского повествования. «Старинные люди, мой батюшка» — так с полным правом могла сказать о себе и о своем окружении Василиса Егоровна Миронова. Так и воспринял их и нравственные принципы, которые они исповедуют, Петруша Гринев.

С этой точки зрения особым смыслом наполнятся и строчки из другого эпиграфа к главе — из «солдатской песни», которую мы уже цитировали: «А как лютые враги / Придут к нам на пироги, / Зададим гостям пирушку: / Зарядим картечью пушку». Придумал ли их издатель или они существуют независимо от него, но он соотнес их, в частности, с тем местом записок Гринева, где Василиса Егоровна рассказывает о своей дочери: «...Маша трусиха. <...> А как тому два года Иван Кузьмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж не палим из проклятой пушки». «Звать на пирог», по В.И. Далю, и значило в старину звать на именины. Что же испугало Машу на именинах матери? Пушечная пальба? Но в седьмой главе романа пушка Белогорской крепости уже выстрелит в настоящего врага. И Маша на вопрос капитана Миронова: «Что, Маша, страшно тебе?» — ответит: «Нет, папенька... дома одной страшнее».

«Тому два года», — сказала Василиса Егоровна о тех своих именинах. А незадолго до этого она же рассказывала Петруше: «Швабрин Алексей Иванович вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство». Был, стало быть, Швабрин на ее именинах. О том, какие чувства испытывает к нему Маша, она сама скажет в следующей, четвертой главе Гриневу: «Я не люблю Алексея Ивановича. Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась. Это меня беспокоило бы страх».

Забежим вперед. Для пятой главы записок Гринева Пушкин тоже подобрал два эпиграфа, причем второй из народной песни:

Если лучше меня найдешь, позабудешь,
Если хуже меня найдешь, воспомянешь!

В своем месте мы укажем на связь этого эпиграфа с текстом, с той же Марьей Ивановной. Сейчас же обратим внимание на то, что начинается эта народная песня словами, по которым она и названа: «Вещевало мое сердце, вещевало». Скорее всего, поэтому и выбрал ее для эпиграфа издатель: у Маши Мироновой — вещее сердце. От пушечной пальбы, как выясняется, она в обморок не упадет. Напугал ее на именинах матери именно Швабрин. Чем? Возможно, уже одним своим присутствием, своим существованием. И хотя месяца за два до Петрушиного появления в Белогорской крепости Швабрин сватался к Маше, ощущение этого страха у нее не исчезло. А, быть может, только укрепилось. Ведь ее страх тесно переплетен с гадливостью по отношению к Алексею Ивановичу: «Он очень мне противен...» А это значит, что ощущает Маша Швабрина не просто как врага, но как врага заклятого, «лютого» (если вспомнить эпиграф к главе III).

Примечания

1. Осповат А.Л. Из комментария к «Капитанской дочке»: Лубочные картинки // http://www.ruthenia.ru/document/530953.html

2. Там же. 50

3. Там же.

4. Гиллельсон М.И., Мушина М.Б. Указ. соч. С. 101.

5. Осповат А.Л. Указ. соч.

6. Иваницкий А.И. Исторические смыслы потустороннего у Пушкина: К проблеме онтологии петербургской цивилизации. М., 1998. С. 234.

7. Осповат А.Л. Указ. соч.