Впрочем, так же, как Маша, станет ощущать Швабрина и Петруша, а Петрушу Швабрин. Их короткое приятельство закончится взаимной ненавистью. Об этом расскажет глава IV гриневских записок, для которой издатель нашел еще один эпиграф из Княжнина, из его комедии «Чудаки»:
— Ин изволь и стань же в позитуру.
Посмотришь, проколю как я твою фигуру!
Конечно, по смыслу такой эпиграф перекликается с яростью обоих героев, зафиксированной в этой главе гриневских записок:
«— Ты лжешь, мерзавец! — вскричал я в бешенстве. — Ты лжешь самым бесстыдным образом.
Швабрин переменился в лице: «Это тебе так не пройдет, — сказал он, стиснув мне руку. — Вы мне дадите сатисфакцию».
— Изволь, когда хочешь! — отвечал я обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его».
Но по стилистике эпиграф ближе поручику Ивану Игнатьичу, готовому отрапортовать коменданту, «что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу», ближе эпиграф по стилистике и самому коменданту Миронову, который, как и Иван Игнатьич, не читал, в отличие от Петруши и Швабрина, французских книг, но, как и его соратник Иван Игнатьич, помнит воинский устав, написанный не разговорным языком, а книжным, совпадающим с официальным (отсюда обилие канцеляризмов), на котором изъяснялись персонажи тогдашней литературы, в том числе и герои княжнинской комедии. Уже «Недоросль», «Бедная Лиза» и «Горе от ума» — каждое произведение по-своему шагнуло навстречу разговорному языку. Но окончательно превратил разговорный язык в литературный Пушкин, который, однако, описывая прежние эпохи, был очень чуток к их языковым особенностям. Вот и капитан Миронов в «Капитанской дочке» официально изъясняется на языке своего времени: «Поединки формально запрещены в воинском артикуле». «Упросите генерала и всех командиров прислать к нам поскорее сикурсу да приезжайте сами, если можете», — напишет в своем отчаянном письме Гриневу пленница Швабрина Марья Ивановна, самим этим словом «сикурс», значившим «помощь», введенным в военный обиход Петром I и почти все XVIII столетие бытовавшим в военных поселениях, свидетельствуя, что воистину она — капитанская дочка. Иными словами, стилистика эпиграфа четвертой главы указывает на тех персонажей в ней, которые взывают к разумности, пытаются воспрепятствовать дуэли, остановить ее. А смысл эпиграфа передает, что этого сделать им не удастся. Глава названа Гриневым «Поединок», и эпиграф к ней возвещает, что поединок этот все же закончится дуэлью, на которой один из ее участников «проколет» другого.
А ведь какие поначалу дружеские отношения установились между Петрушей и Швабриным! Как простодушно объяснил Швабрин Петруше свою поспешность — «без церемонии» — познакомиться с ним: «Вчера узнал я о вашем приезде; желание увидеть наконец человеческое лицо так овладело мною, что я не вытерпел. Вы это поймете, когда проживете здесь еще несколько времени!»
С какой, как пишет Петруша, «большой веселостью» описал Швабрин «семейство коменданта, его общество и край, куда завела меня судьба». Ясно, что веселил Гринева Швабрин и веселился сам от сознания, что наконец-то в крепости появился человек, с которым он может быть на равных: ведь он слышал, конечно, что Гринев, как и он, Швабрин, переведен в армию из гвардии. А за что переведен Петруша, — для Швабрина не так суть важно. Вряд ли он сомневается в том, что не по собственному желанию вместо столицы оказался Петруша в армейском захолустном гарнизоне.
На веселости Швабрина остановить свое внимание стоит хотя бы потому, что больше нигде в романе он такую черту не выказывает. В своем кругу, как видим, он мог быть веселым. Но не было на протяжении повествования у Швабрина своего круга. А Гринев, к которому Швабрин сначала относился очень дружески: занимал разговорами, давал французские книги, из этого круга очень скоро выпал.
Потому что Швабрин злоречив? «С первого взгляда она не очень мне понравилась, — пишет Петруша о Марье Ивановне. — Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкой». А потом обнаружил, что его новый приятель вообще склонен к злословью. К примеру, про Ивана Игнатьича «Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной...» «Что не имело и тени правдоподобия...» — комментирует Гринев. И тут же добавляет: «...но Швабрин о том не беспокоился», — показывая этим, что не относится серьезно к швабринскому злоречию, что оно его не задевает.
Правда, только поначалу. Только на первых порах знакомства клевета Швабрина забавляет Петрушу как некая невинная в сущности (Швабрин ведь и сам не заботился о правдоподобии) часть веселой натуры его приятеля. «С А.И. Швабриным, разумеется, виделся я каждый день, — свидетельствует Петруша, — но час от часу беседа его становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне». Однако и эта нарастающая неприязнь к новому приятелю никак не предвещала того, что последовало за чтением Гринева Швабрину своей песенки.
Почему многие литературоведы объявили Петрушино стихотворение «слабым», «графоманским»? Почему в оценке даже наиболее снисходительных из них проскальзывает явное пренебрежение: «Неважно, что его «вирши» не отличались особым литературным мастерством...»?1 Ведь в подобных характеристиках Петрушиного творчества они солидаризуются со Швабриным, который «самым колким образом» издевается над автором и его стихами, и полностью игнорируют то обстоятельство, что, давая оценку своим стихам: «Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны...» — Петр Андреич Гринев подкрепляет ее очень весомым для тогдашнего времени авторитетом: «...и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их хвалил». А ведь умер Сумароков в 1877-м: через пять лет после написанного Петрушей стихотворения, над которым глумился Швабрин. Да и что плохого в сочиненных Гриневым стихах:
Мысль любовну истребляя,
Тщусь прекрасную забыть,
И ах, Машу избегая,
Мышлю вольность получить!Но глаза, что мя пленили,
Всеминутно предо мной;
Они дух во мне смутили,
Сокрушили мой покой.Ты, узнав мои напасти,
Сжалься, Маша, надо мной;
Зря меня в сей лютой части,
И что я пленен тобой.
Они архаичны? Для тогдашнего времени вполне современны. Как разыскали исследователи, Пушкин попросту обработал стихи, напечатанные и в «Новом и полном собрании российских песен», изданном Н.И. Новиковым (М., 1780. Ч. 1. С. 41. № 34), и в «Собрании разных песен» М.Д. Чулкова (СПб., 1770. Ч. 1. С. 45—46. № 34). Причем и там и там первые два куплета полностью совпадают между собой и значительно с песенкой Гринева:
Мысль любовну истребляя.
Тщусь прекрасную забыть,
И от взоров убегая,
Тщуся вольность получить.
Но глаза, что мя пленили,
Всеминутно предо мной,
Те глаза, что дух смутили,
И разрушили покой.
А в сборнике Чулкова, которым, по мнению литературоведа А.А. Карпова, скорее всего и пользовался Пушкин в своей работе над Петрушиным стихотворением2, напечатан куплет, очень близкий заключительному из песенки Гринева:
Ты ж узнав мои напасти,
И, что я пленен тобой,
Зри меня в жестокой части,
Сжалься, сжалься надо мной3.
Разумеется, что, обрабатывая так старую любовную песню, Пушкин стремился внушить читателю мысль не о некоем плагиате, который совершает его герой, а о том, что песенка, сочиненная Гриневым, была вполне на уровне литературы тогдашнего времени, «изрядна», как выразился о ней Петр Андреич. И недаром его сочинения хвалил Сумароков, автор многих любовных песен, некоторые из которых стали народными. Потому что стихи Гринева внятно говорят о школе именно этого метра отечественного стиха — Александра Петровича Сумарокова.
«...Такие стихи, — отозвался о гриневской песенке Швабрин, — достойны учителя моего, Василья Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные куплетцы».
Удивительно, что, комментируя эти слова, одни литературоведы поверили в то, что Швабрин и вправду был учеником Тредиаковского, другие — в то, что стихи Гринева «очень напоминают» стихи Тредиаковского.
И те и другие поверили по непонятному мне недоразумению.
Вот типичный образец стиля «любовных куплетцев» Тредиаковского:
Покинь, Купи́до, стрелы:
Уже мы все не целы,
Но сладко уязвлены
Любовною стрелою
Твоею золотою;
Все любви покорены.К чему нас ранить больше?
Себя лишь мучишь дольше.
Кто любовью не дышит?
Любовь всем нам не скучит,
Хоть нас тая и мучит,
Ах сей огнь сладко пышет!(Начало стихотворения «Прошение любве»)
По-моему, если сравнить их с песенкой Гринева, то может показаться, что между ними пролегла эпоха. В сущности, так оно и есть. Поэтическое реформаторство Сумарокова самым печальным образом сказалось на стихах Тредиаковского, заставив их безнадежно устареть!
Почему же Швабрин называет себя учеником Тредиаковского? Потому что иронизирует, дразнит «сумароковца» Гринева. А почему он сближает Петрушину песенку с любовными куплетцами Василия Кирилловича? Потому что Швабрин читает не только французские книги, он начитан и в русской литературе. И даже не просто начитан в ней, но достаточно хорошо осведомлен об утвердившихся в ней нравах. В частности, знает, как враждебно относились друг к другу Тредиаковский и Сумароков, сколь непримиримы между собой были их последователи, знает поэтому, с каким изумленным негодованием воспринял бы представитель сумароковской школы сообщение о том, что его стихи могут кому-то напомнить стихи Тредиаковского. Знает и расчетливо язвит Гринева этим отзывом.
А зачем ему язвить Петрушу? Конечно, Швабрин мечет язвительные стрелы оттого, что песенка Гринева ему не просто не понравилась, — она его взбесила (и вовсе не из-за скверной якобы своей выделки!).
В последнее время в педагогических изданиях появляются работы, авторы которых (чаще всего учителя литературы) убеждены, что Маша, к которой обращена песенка Гринева, не имеет отношения к Марье Ивановне Мироновой, что это некий образ воображаемой стихотворцем возлюбленной. Но ведь текст «Капитанской дочки» достаточно определенно высказывается по этому поводу:
«— А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в вечной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?
— Не твое дело, — отвечал я нахмурясь, — кто бы она ни была эта Маша. Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок. — Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник!» Этот разговор, который ведется на повышенных тонах, способен по-новому высветить нам то обстоятельство, что поначалу Швабрин представил Марью Ивановну только что прибывшему в крепость Гриневу «совершенною дурочкой». Не потому ли он поспешил со своим представлением, чтобы опередить иное мнение, которое могло бы сложиться о Маше у молодого человека? Наверняка поэтому. Ведь, как рассказала Петруше Марья Ивановна, Швабрин «месяца два до вашего приезда» «за меня сватался»! Сейчас, разговаривая со Швабриным, Петруша об этом еще не знает, но мы-то можем догадаться о далеко не равнодушном отношении Швабрина к Марье Ивановне, оценивая его «дружеский совет» «скромному любовнику», как иронически именует он Петрушу: «коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками» (устаревшее «хочешь успеть» — это нынешнее «хочешь достичь успеха»; «успех» от слова «успеть»), оценивая быстро разгорающуюся ненависть между вчерашними приятелями, явно замешанную на ревности! Не зря ведь еще до того, как написал он свою песенку, Гринев свидетельствовал, что особенно ему не нравились швабринские «колкие замечания о Марье Ивановне»!
«— Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.
— С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег.
Кровь моя закипела. «А почему ты об ней такого мнения?» — спросил я, с трудом удерживая свое негодование.
— А потому, — отвечал он с адской усмешкою, что знаю по опыту ее нрав и обычай.
— Ты лжешь, мерзавец! — вскричат я в бешенстве. — Ты лжешь самым бесстыдным образом».
Ну разве не ясно, из-за чего сейчас груб и беспощаден к Гриневу Швабрин? Произошло то, чего он так боялся: Петруша увлекся Марьей Ивановной. И убедила его в этом именно Петрушина песенка.
Но и Гринев, привыкший снисходительно относиться к небылицам, которые Швабрин рассказывает про их общих знакомых, новую небылицу терпеть не станет. Недаром в нем сейчас кипит кровь, недаром он в бешенстве. Потому что клевещет Швабрин не на кого-нибудь, а на Машу Миронову, неравнодушие к которой Гринев выразил в своей песенке.
И разве не о том же свидетельствует разговор в доме коменданта, где соперники, чтобы успокоить тех, кто мог бы воспрепятствовать их дуэли, прикинулись примирившимися и где Василиса Егоровна чрезвычайно удивилась, узнав, что ссора произошла из-за песенки: «...Да как же это случилось?» Послушаем ответ Швабрина:
«— Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при мне, а я затянул свою любимую:
Капитанская дочь,
Не ходи гулять в полночь.
Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом рассудил, что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось».
А ведь песенка, которую якобы затянул Швабрин, снова бьет по чувствам Петруши: ходящая в полночь гулять капитанская дочка — аналог той, кто придет к тебе на свидание за пару серег. Понятна Петрушина реакция на это невинное вроде швабринское разъяснение: «Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков...»
Любопытно, что в рукописи «Капитанской дочки» Швабрин продолжил «любимую» свою песенку: «Заря утрення взошла, / Ко мне Машенька пришла». Но нетрудно понять, почему Пушкин отказался от такого продолжения.
Две строчки песенки, оставшиеся в рукописи, — это, как установил И.И. Грибушин в работе «О песнях «Капитанской дочки»»4, начало новой и чрезвычайно популярной в то время литературной песни: «Заря утрення взошла, / Ко мне Пашинька пришла...» Отвечая матери Марьи Ивановны и подменяя имя песенной героини, Швабрин не только оскорблял намеками Марью Миронову, но и недвусмысленно дал бы понять родителям, что именно из-за их дочери случилась у них с Гриневым «разладица». Потому и остались эти строчки в пушкинской рукописи, что посвящать других (особенно родителей Маши) в истинную причину будущей дуэли с Петрушей в планы Швабрина, конечно, не входило. А вот в удовольствии лишний раз оскорбить, задеть, взбесить соперника Швабрин себе не отказал!
Отчего Белинский решил, что у Швабрина «мелодраматический характер»?5 Где в романе Швабрин проявляет какие-либо преувеличенные, неадекватные ситуации чувства? Мы уже поняли, какими мотивами он руководствуется, издеваясь над Петрушиной песенкой, ведя дело к дуэли. Поняли, во имя чего, во имя кого он будет пытаться убрать Гринева, устранить его физически. А о том, что, в отличие от Петруши, он не станет обременять себя понятием о чести — воспользуется тем, что Гринев во время дуэли на мгновенье обернется на голос разыскивающего его Савельича, и нанесет в эту секунду сопернику страшный (к великому сожалению для Швабрина не смертельный!) удар, — о том, стало быть, что благородство Швабрину не свойственно, предупреждала Гринева Василиса Егоровна, когда стыдила того за намерение драться со Швабриным: «Как тебе не совестно? Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в Господа Бога не верует...»
Конечно, Белинский ошибся: поведение Швабрина на протяжении всего романа рационально-расчетливо.
Он сообщил об их дуэли с Петрушей старшему Гриневу. А что же еще ему оставалось делать, если он понимал, что Гринев-младший неизбежно запросит у родителей благословения на брак с Марьей Ивановной, потому что видел, как набирают обороты после дуэли отношения раненого Петруши и ухаживающей за ним Маши. У него оставался единственный шанс расстроить их отношения, используя яростное неприятие стариком Гриневым дуэли как ненавистного старым воякам повесничанья. И Швабрин этот шанс не упустил.
Впрочем, не только Белинский ошибся в оценке Швабрина. Сразу же после появления «Капитанской дочки» в печати В.Ф. Одоевский, приятель Пушкина, пишет ему: «Швабрин набросан прекрасно, но только набросан; для зубов читателя трудно пережевать его переход из гвардии офицера в сообщники Пугачева». И дальше со ссылкой на «Иосифа Прекрасного» — так Одоевский называет О.И. Сенковского: «По выражению Иосифа Прекрасного, Швабрин слишком умен и тонок, чтобы поверить возможности успеха Пугачева, и не довольно страстен, чтобы из любви к Маше решиться на такое дело» (Т. 16. С. 196).
Конечно, Швабрин вряд ли всерьез полагал, что самозванцу удастся сесть на русский трон. Вряд ли не понимал, что его дворянское происхождение (а он не из какого-нибудь мелкопоместного дворянства, он, как говорит о нем Петруше Марья Ивановна, «хорошей фамилии»!) закроет ему дорогу к продвижению на пугачевской службе. Но ему и не нужны были чины и звания. Для чего же он перешел на сторону Пугачева? Именно потому, что он «довольно страстен, чтобы из любви к Маше решиться на такое дело»! Следует признать, что ни Сенковский, ни Одоевский не поняли характера Швабрина. Хитрый и неглупый («умный» — в этом его определении Сенковский солидарен с Машей), он точно рассчитал, что уж кого-кого, а офицеров Белогорской крепости Пугачев не помилует. А кто среди этих офицеров? Отец Маши, капитан Миронов, который так же, как и его жена, никогда бы не благословил брак дочери с безбожным циником Швабриным. Поручик Иван Игнатьич, отозвавшийся Гриневу о Швабрине: «Я и сам до него не охотник», — а подобного отношения к себе Швабрин не мог не ощущать. Кто еще? Петруша Гринев — его удачливый, как он чувствовал, соперник. Переходя на сторону Пугачева, он, что называется, одним махом семерых побивахом — чужими руками убирал из жизни мешающих ему людей.
Его расчет оправдался только отчасти: Петрушу Пугачев помиловал. Что ж, они это обстоятельство в будущем использовал, когда предстал перед Следственной комиссией по делу Пугачева и немало поспособствовал тому, чтобы его сопернику был вынесен суровый приговор. Это в будущем. А назначенный Пугачевым комендантом Белогорской крепости, он тиранит любимую им Марью Ивановну, понуждая ее выйти за него замуж, угрожая в противном случае отвезти ее в лагерь к Пугачеву. И больше того! Действительно сдает ее злодею, открывая Пугачеву, что Маша вовсе не племянница здешнего попа, как ее представили самозванцу, а дочь казненного им коменданта крепости. Но это уже после того, как Пугачев изъявил желание обвенчать Гринева с Марьей Ивановной: «Пожалуй, я буду посаженым отцом, Швабрин дружкою...»
Понимает ли Швабрин, что, открывая Пугачеву подлинное Машино имя, подвергает дочь капитана Миронова смертельной опасности? Несомненно. Но как Марье Ивановне, по ее собственному признанию, «легче было бы умереть, нежели сделаться женою такого человека, каков Алексей Иванович», так и Швабрину легче предать Машу смерти, чем уступить ее сопернику. Помните развязку «Бесприданницы» А.Н. Островского? Потерявший надежду вернуть назад невесту, Карандышев стреляет в нее с криком: «Так не доставайся ж ты никому!» Вот и Швабриным движет схожее чувство, которое вновь проступит, когда он предстанет перед Следственной комиссией и будет свидетельствовать против Гринева еще и для того, в частности, чтобы не позволить ему соединиться с Марьей Ивановной.
«...Только простодушие, — пишет исследователь Пушкина А.Н. Архангельский, — мешает главному герою догадаться, что Швабрин умалчивает на допросе о Марье Ивановне лишь потому, что боится ее свидетельства в пользу Гринева, а не потому, что хочет уберечь ее от неприятностей»6. Не думаю, что в данном случае Швабрин боится свидетельства Маши. Он наверняка трактует однозначно и определенно явную симпатию самозванца к Гриневу: тот приезжал выручать Марью Ивановну вместе с Пугачевым и выручил ее с помощью самозванца! Опровергнуть этот очевидный факт Марья Ивановна не сможет. Так же, как и повернуть его в пользу Гринева. С точки зрения Швабрина, ничего не знающего об истоках пугачевской симпатии к Гриневу, свидетельство Марьи Ивановны будет основано только на ее эмоциях, к которым вряд ли преклонит ухо Следственная комиссия. Тем не менее Швабрин не называет на допросах Машиного имени. И скорее всего по той же причине, что и Гринев.
«Маша так долго в его власти, а он не пользуется этими минутами», — удивляется Швабрину В.Ф. Одоевский в цитированном уже здесь письме Пушкину (Т. 16. С. 196). По-моему, удивляется напрасно. Вот если б пушкинский герой воспользовался «этими минутами», то правы оказались бы и Белинский, и Сенковский, и Одоевский, и Архангельский: Швабрин вышел бы типичным мелодраматическим злодеем, для которого нет ничего святого в этом мире. Но ведь недаром тот же Сенковский сказал о нем: «слишком умен и тонок». Умный и тонкий, хорошо понимающий других, Швабрин не может не чувствовать отношение к себе Марьи Ивановны, для которой, как мы уже отмечали, легче умереть, чем выйти за него.
«Смысл жизни, — сказал замечательный русский писатель М.М. Зощенко в своей книге «Возвращенная молодость», — не в том, чтобы удовлетворять свои желания, а в том, чтобы иметь их»7. И неважно, что эта мудрость высказана спустя столетие после «Капитанской дочки». Она, объясняющая, в чем состоит смысл жизни каждого человека, в том числе и Швабрина, на все времена. Что дало бы Швабрину его насилие? Только то, что Маша, вне всякого сомнения, наложила бы на себя руки. А смерти Марьи Ивановны, пока она в его власти, Швабрин ни за что бы не допустил! Мучил бы ее, держал бы в темнице, угрожал ей, но и надеялся бы при этом на благополучный для себя исход — на то, что ему удастся назвать Марью Ивановну своей суженой!
Пушкин не зря назвал свою героиню Марией. Это имя переводится с древнееврейского на русский не только как «любовь», но и как «страсть». Любовь облагораживает человека, страсти нередко оскверняют людей, развращают их, приводят к злодейству. Конечно, судя по всему, и до встречи с Марьей Ивановной Швабрин не отличался благородством. Но разгоревшаяся страсть к ней окончательно сформировала его облик. Примем во внимание, что имя Швабрина Алексей образовано от греческого глагола, который переводится как «защищать», «отражать», «предотвращать». Охваченный страстями Швабрин стремится предотвратить любые контакты Марьи Ивановны с внешним миром, отразить поползновения на нее любого соперника, защитить ее даже от ею любимого, предлагая взамен только себя. Таков сюжет пушкинского романа, где двое любят одну, но одного любовь возвышает, помогает достойно и с честью выйти из самых запутанных ситуаций, а другого унижает, заставляет идти к цели, не брезгуя никакими средствами, даже предательством.
Но думается, что не только это обстоятельство имел в виду Пушкин, называя свой роман в честь Маши Мироновой. Он ведь назвал его не по имени и фамилии героини, а по ее семейной связи с отцом-капитаном. Марья Ивановна — дочка капитана Миронова, который и помыслить не может о том, чтобы нарушить присягу или поступиться честью, что окажется небезразличным и Пугачеву и Екатерине, но главное — станет предметом постоянной тревоги за Машу любящего ее Петруши и весомого шантажа той же Маши со стороны любящего ее Швабрина.
Дуэль между Гриневым и Швабриным, можно сказать, была предрешена. И не только фактический поединок в четвертой главе воплотил в явь эту предрешенность. В духовном смысле их дуэль продлится до самого конца романа, пока Швабрин не исчезнет из жизни Маши и Петруши. А в четвертой главе Швабрин, воспользовавшись тем, что внимание Гринева на минуту было отвлечено неожиданно появившимся Савельичем, «проколет», как и предвещал эпиграф к главе, Петрушу.
Примечания
1. Гранин Г.Г., Концевая Л.А. Психологический анализ художественного текста в учебнике «Русская филология» (А.С. Пушкин. «Капитанская дочка»). Сообщение 1 // http://www.psyedu.ru/view.php?id=204
2. См.: Карпов А.А. Об источнике стихотворения Гринева // Временник Пушкинской комиссии, 1979. Л., 1982. С. 140—142. Мнение этого литературоведа может подтвердить и тот факт, что именно сборник Чулкова (часть 1-я), по свидетельству Б.Л. Модзалевского, находился в библиотеке Пушкина.
3. Цитируя, я позволил себе прасодически выправить текст, сплошь написанный правильным четырехстопным хореем. В сборнике Чулкова первые две строчки четверостишия напечатаны так: «Ты ж, узнав мои напасти, / И узнав, что я пленен тобой...» Думаю, что второе «узнав», выпадающее из всего ритмического строя большой песенки, — ошибка, не замеченная теми, кто имел отношение к составлению или изданию сборника.
4. Временник Пушкинской комиссии, 1975. Л., 1979. С. 85—89.
5. Белинский В.Г. Собр. соч. Т. 6. С. 190.
6. Архангельский А.Н. Герои Пушкина. Очерки литературной характерологии. М, 1999. С. 136.
7. Зощенко Мих. Собр. соч.: В 3 т. Л., 1986—1987. Т. 3. С. 126.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |