Владимиру Набокову принадлежит великолепное замечание о том, что «истинный ... сочинитель, как Пушкин или Толстой, выдумывает не только историю, но и историков»1. Кто такой выдуманный Пушкиным Петр Андреевич Гринев? Очевидец и участник событий пугачевщины, автор талантливых, точных, беспристрастных и в высшей степени поэтичных записок о виденном и пережитом. Недаром Издатель, сам изучающий историю бунта, признается, что решил опубликовать столь выдающуюся рукопись отдельно. Гринев является еще и дедом внуков, от одного из которых доставлены были мемуары анонимному Издателю. В октябре 1836 года выдуманного Пушкиным мемуариста уже нет в живых, иначе незачем было сообщать, что рукопись публикуется «с разрешения родственников». Кроме мемуаров, перу Гринева принадлежат и поэтические «опыты», заслужившие похвалу Сумарокова, но оставшиеся, по-видимому, неопубликованными. Издатель ничего не сообщает о судьбе этих «опытов».
В общем, «Капитанская дочка» — это такой роман, в котором главный герой является одновременно героем и повествователем, сам же момент повествования значительно отодвинут во времени от событий, о которых повествуется, а рассказ ведется в форме записок о прошедшем. Повествователь, т. е. тот, кто ведет повествование, в современном литературоведении иногда называется нарратором (от латинского narratio — повествование). Это может быть выдуманный, фиктивный автор (в «Капитанской дочке» Гринев, а за пределами мира его мемуаров — Издатель; в «Герое нашего времени» таких «авторов» несколько — Печорин, Максим Максимыч, безымянный повествователь, собирающий «истории» и «путевые записки»). Если же рассказ ведется всезнающим повествователем от третьего лица, т. е. роль нарратора берет на себя реальный автор (как, например, в «Войне и мире» Л. Толстого), то такое повествование некоторые зарубежные исследователи предлагают называть повествованием без нарратора, «ноннаративным», что довольно забавно калькируется в русском языке как «неповествовательное повествование». Проблемой повествователя и типов повествования занимается целая литературоведческая дисциплина — нарратология, называющая, например, повествование от третьего лица «гетеродиегетическим» (от греч. диегезис — повествование), а от первого лица — «гомодиегетическим». Нарратологи выделяют также массу различных сложных и переходных повествовательных типов. Но мы в эти сложности вдаваться не будем, а отметим только, что совмещение в произведении главного персонажа с нарратором отвечает, по-видимому, каким-то особым целям автора и даже (может быть, и независимо от этих целей) сообщает произведению особые свойства, позволяющие сделать предположения о его тайном предназначении. Эти свойства мы попытаемся раскрыть и в дальнейшем будем называть «кодом нарратора», учитывая, что в роли нарратора выступает сначала Гринев, а затем Издатель.
Итак, поставим перед собой два вопроса. Первый: зачем Пушкин сделал Гринева не только участником, но и рассказчиком событий? Второй, едва ли не более важный: зачем этот рассказчик не просто добросовестный мемуарист, но и поэт, а проза Гринева (его мемуары) обнаруживает такое большое сходство с поэзией?
Первый вопрос не раз оказывался в центре внимания исследователей, попробуем суммировать самое важное. Еще Б.В. Томашевский, классифицируя романы с точки зрения «системы рассказывания», выделил такие классы: «1) отвлеченное рассказывание, 2) роман-дневник, 3) роман — найденная рукопись..., 4) роман — рассказ героя, 5) роман эпистолярный»2. С этой точки зрения «Капитанская дочка» относится к третьему типу, однако и эпистолярный момент нельзя сбрасывать со счетов, о чем мы поговорим ниже.
Само наличие в пушкинской прозе (и вообще в прозе начала XIX века) повествования от первого лица объясняли по-разному. Например, Б.М. Эйхенбаум считал, что повествование «от лица всезнающего, как бы парящего над созданными им самим персонажами»3 автора в романе первой трети XIX века могло появиться только после того, как достаточно была разработана форма повествования от первого лица, а также после того, как «роман вовсе оторвался от повести»4. Действительно, система повествователей и даже персонаж — циклизатор повестей характерны для прозы Пушкина, Лермонтова, Гоголя, а наиболее близкие к романной форме повествования от третьего лица (пушкинские «Арап Петра Великого» и «Дубровский») остались незаконченными.
По мысли Ю.Н. Тынянова, «вымышленное лицо рассказчика»5 помогает Пушкину сохранить нейтральную позицию, особенно в повествовании об исторических событиях. Близок к этой точке зрения и В.И. Гусев: «В полном согласии с мировой романически-новеллистической традицией, Пушкин интенсивно вводит в свою прозу то, что называют образом повествователя, рассказчика... Пушкин очень любит «укрыться» за речью «постороннего» «первого лица», не совсем совпадающего или совсем не совпадающего с собственно авторским началом, позицией, голосом»6.
В.Д. Сквозников в статье «Стиль Пушкина» говорит, что «угол зрения, благодаря характеру Гринева, максимально нейтрализован: герой — далеко не идеолог»7. Это бесспорно, но другие эпитеты, прилагаемые автором статьи к взгляду Гринева на описываемые события («наивный», «простоватый»), вызывают обиду. Да, Гринев не идеолог. Он «не удостаивает» быть идеологом, как Наташа Ростова «не удостаивает» быть умной, по словам Пьера Безухова.
В работе Г.Г. Красухина «Анализ жанровой роли Гринева-повествователя» герой Пушкина наконец-то берется под защиту. «Капитанская дочка» последовательно называется романом (что совпадает с пушкинским определением), а повествовательная роль Гринева рассматривается как традиционная и новаторская одновременно. Традиционно то, что Гринев — «персонифицированная добродетель». «Но Пушкин отошел от традиции, дав Гриневу возможность не резонерствовать по подобию прежних добродетельных героев, а жить полнокровной жизнью... В том и состоит художественное открытие Пушкина, что он поставил искренность своего героя под контроль его же собственного — самокритического и самоиронического — суда», — говорит Красухин8. И ведь до чего парадоксально, что именно в высшей степени развитое в Гриневе нравственное чувство, свойственная ему скромность и даже самоирония, с которой он порой говорит о себе (а иронический человек — это, «в сущности, героический человек», как писал когда-то замечательный поэт Юрий Левитанский), заставляли многих читателей вслед за Белинским и Цветаевой находить в рассказчике «ничтожный, бесчувственный характер»9 и даже считать, что Гринев «вообще не из понимающих»10. Это Гринев-то!
В «дочковедении» много копий сломано в спорах о мере совпадения авторской позиции с позицией рассказчика, много упреков досталось Гриневу и в классовой ограниченности, и в непонимании «задач крестьянской войны», и чуть ли не в эгоизме и тупости. Но это в прошлом. Думается, что блестящая апология пушкинского рассказчика в работе Г.Г. Красухина ставит точку в этих спорах. И все же, хотел ли Пушкин «укрыться» за Гриневым? И что именно «не совсем совпадает», коль скоро мы далеки от наивного отождествления автора и рассказчика?
Выскажем свою гипотезу. Конечно, Гринев не alter ego автора. Гринев — его «милый идеал», лучшая часть его души. Недаром о предках Гринева читатель узнает примерно то же, что подчеркивал и чем гордился Пушкин в своей родословной. Недаром Пушкин и поэтом делает своего героя. А еще Пушкин помещает Гринева в центр Стихии — метели-мятежа, сталкивает его с властью, дает ему роль Поэта в извечном противостоянии Поэта и царя (Пугачева), который по сравнению с Поэтом, в сущности, всегда самозванец. И только Гриневу (даже не Татьяне, не Моцарту и не сказочному царевичу Гвидону) удается достигнуть гармонии и в жизни, и в творчестве.
Идеал не одеяло, чтобы им «укрыться». И замена взгляда «идеолога» на взгляд поэта не принижает, а возвышает рассказчика. Пушкин не прячется за Гриневым, а мечтает о нем.
Итак, становление русской психологической прозы требовало разработки образа повествователя, а это должно было предшествовать форме повествования от лица всезнающего автора. В «Капитанской дочке», кроме того, роль персонажа-повествователя заключается не в том, чтобы маскировать или «укрывать» подлинные намерения хитрого и скрытного автора или «нейтрализовать» его истинную точку зрения, а в том, чтобы в Гриневе воплотить пушкинский идеал писателя, причем такого, который бы мог противостоять и власти, и мятежу, то есть «и в жизни был мастак».
Но эти выводы пока не могут претендовать на роль какого-то особого кода, ключа к таинственному, «эзотерическому» содержанию, о котором мы начали разговор в предыдущем разделе. Попробуем к нему вернуться.
Сначала нам придется (в который уже раз!) обратиться к имени героя-повествователя. Заметим сразу, что второй нарратор в этом произведении — аноним, обозначенный словом «Издатель». Самой большой загадкой являются, возможно, взаимоотношения Гринева и этого анонима. Не мистифицирует ли читателя Издатель, переменяя «некоторые собственные имена» и давая понять, что автора записок уже нет в живых? Но, как бы то ни было, само звучание слова «Издатель» перекликается с «Создатель», недаром почти все пушкинисты пишут его с большой буквы...
Итак, известно имя только одного из повествователей — Петр. До «Капитанской дочки» это имя Пушкин обычно не давал вымышленным персонажам. Есть Петр Великий, есть Петр III — и вдруг какой-то Петруша Гринев! Владислав Ходасевич, составивший, как он сам говорит, подробнейшие «Пушкинские святцы»11, сосчитал в пушкинских произведениях и Евгениев, и Владимиров, и Алексеев, и Наташ, и Полин, и Лизавет, даже пушкинских персонажей-однофамильцев, но ни словом не обмолвился о Петрах! Есть, правда, в «Гробовщике» отставной сержант гвардии Петр Петрович Курилкин, но ведь это оживший скелет и вообще персонаж, так сказать, загробного мира (или сновидческого, что, в сущности, то же самое).
В имени и отчестве Петра Андреевича Гринева ощущается отсылка к именам двух апостолов-братьев, один из которых (Андрей) еще и является небесным покровителем России. В творчестве Пушкина «Петр» является именем двух самодержцев, существа из загробного мира и ...персонажа-повествователя в последнем романе, в котором обнаруживается немалое сходство с евангельскими сюжетами, образностью и даже анаграмматическими и композиционными приемами Нового Завета. Содержится ли в «Капитанской дочке» т. н. мифологема Петра, т. е. мотивы, связанные с апостолом Петром?
Из всех учеников Христа Петр был, пожалуй, самым «трудновоспитуемым». Он даже распятие свое принял вверх ногами в знак своего покаяния и душевных переворотов. В то же время Петра отличают страстность, философская пытливость, искренность и самопожертвование. Все знают, что апостол Петр в минуту смертельной опасности на короткое время отрекается от Господа (когда узнавшие Петра попытались указать на него как на одного из учеников Христа). Вряд ли стоит напоминать, какое большое значение в «Капитанской дочке» имеет мотив узнавания, отречения и покаяния. Причем Гринев именно не отрекается от «чести и христианской совести» даже под страхом смерти, и только суровый Гринев-старший, который всегда с недоверием относился к Петрушиному «самостоянью», может подозревать сына в измене. С апостолом Петром связан мотив оружия (Петр пытается защитить Учителя и орудует мечом), о котором мы уже говорили, а также мотив сна и бодрствования (в момент Гефсиманского моления Петр засыпает, несмотря на просьбу Христа бодрствовать). Вещий сон Гринева напоминает нам об этом.
С мифологемой Петра связаны и мотивы ангела и темницы, прощения и соблазна. Все это важные моменты в жизни Гринева, чья душа подвергается и соблазну «распутства» (общение с Зуриным и тоска в крепости), и соблазну дуэли, и соблазну пугачевского беспредела. Маша, как ангел, выводит его из темницы. Апокрифические сюжеты повествуют о возвращении Петра в Рим после встречи с Христом, недаром во сне Гринев возвращается в отчий дом, испытывая одновременно страх перед отцом за ослушание. Мотив переворота, возвращения, обращения является в то же время метафорическим и подчеркнут в апокрифическом сюжете о распятии Петра на перевернутом кресте.
Но все эти мотивы могли бы содержаться в романе и в том случае, если бы повествование было «гетеродиегетическим», т. е. если бы о Петре Гриневе рассказывал не он сам, а кто-то другой. И вот тут-то мы подходим к самому интересному. Плавание Гринева по метельному морю с воображаемым возвращением к дому символизирует плавание в мире страстей и соблазнов и стремление к Горе спасения. «Архетипом путешествия является поиск «Центра» или святого места, что олицетворяет путь из мрака», — гласит словарь символов12. Все апостолы — посланники и странствующие проповедники, но именно Петр объясняет идею центра и тайну креста: «Вертикальный устой крестного дерева символизирует логос, слово, божественное в богочеловеке, а горизонтальная перекладина — человеческую природу в нем»13). Петр Гринев у Пушкина тоже путешественник, искатель Центра — Белой Горы, да еще владеющий словом, сам рассказывающий о поисках точки пересечения вечного и бренного в человеке. Вспомним, что повествование героя о самом себе называется «гомодиегетическим» (от гомо — «человек» по-латыни и диегезис — слово, обозначающее в греческом «повествование»). Гринев — это не только апостол (посланник), но и «человек повествующий», а значит — обращенный к слову, Логосу. Кстати, слова «Петр» и «крест» как раз и складываются анаграмматически в «крепость», где Петр Гринев проходит свое испытание и обретает Белую Гору спасения.
Теперь вспомним, владел ли пером апостол Петр. Владел, да еще как! Об этом свидетельствуют два Соборных Послания, исполненных страстности и красноречия. В Первом Послании находим тему Отца и Его «нетленного наследства» (по-своему эта тема интерпретируется в записках Гринева, подчеркивающего верность завету отца и фамильной чести), а также тему «нетленной красоты» «сокровенного сердца человека» (вспомним Машино истинное приданое, противопоставленное «алтыну денег»), темы «доброй совести» и «страннолюбия». Апостол Петр говорит и о «злословии», на которое нужно отвечать кротостью, что в конце концов Гринев и исполняет по отношению к Швабрину. Даже такие образы, как «рыкающий лев» и «вор, посягающий на чужое», встречаются в Послании апостола Петра. О «воре» мы уже говорили; напомним, что «лев» — метафора Пугачева в сочиненном Пушкиным эпиграфе к главе «Мятежная слобода».
Второе Послание также очень примечательно по части совпадения (или сознательного следования автора «Капитанской дочки» его образам) со многими деталями в записках Гринева. Так, упоминаются «святая гора», «суд», «заблуждение» и даже «облака и мглы, гонимые бурею»! Очень интересен и выпад против тех, кто «обещает... свободу, будучи сами рабы тления» (2-е Петра: 2; 19). Возможна аллюзия на эти слова в метафорическом диалоге Пугачева и Гринева о питании птиц, безграничной свободе и мертвечине.
Словом, если мы спросим себя, какие образцы «божественного красноречия» в Евангелии ближе всего к стилю «Капитанской дочки», то ответ, по-видимому, может быть таким: евангельские притчи как элементы проповеди, а также Послания, среди которых наиболее близкими являются Послания Петра. (О «божественном красноречии» Евангелия Пушкин говорит, как известно, в статье «Об обязанностях человека. Сочинение Сильвио Пеллико» — VII, 470).
А что, если рукопись Петра Гринева, «доставленная» «от одного из ... внуков», сознательно ориентирована на жанр послания, понимаемого, конечно, в расширительном смысле, но не утратившего генетической связи с евангельским посланием-проповедью и даже как бы завещанием? Известно, что Пушкин хотел предварить записки Гринева его письмом внуку, тоже Петруше, где «записки» названы еще «исповедью» и «признаниями» (VI, 736). Впоследствии это вступление к роману не вошло в окончательный текст, а ориентация на исповедь, видимо, сменилась на другой жанровый образец — Соборное Послание, в результате чего камерность и исповедальность обращения к внуку заменилась на интонацию проповеди, обращенной к потомкам вообще: «Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки...» (VI, 455).
В самом деле, «Капитанская дочка», которую, конечно, нельзя назвать эпистолярным романом в прямом смысле слова, обладает, так сказать, повышенной степенью эпистолярности. Обилие пословиц и вообще паремийная основа этого произведения сигнализируют об особом его жанре. Указанием на другую сторону жанровой природы, близкую, впрочем, к прагматике проповеди, является и обилие процитированных и упомянутых на страницах «Капитанской дочки» посланий. Само «писание» Гринева начинает восприниматься как соборное послание ко всем читателям.
Мы не забыли о том, что рассматриваем функцию нарратора, и вот сейчас самое время обратить внимание на то, что записки Гринева построены не только как послание к соборному адресату, но и как произведение соборного автора. Роль нарратора то и дело переходит от Гринева к авторам писем. Вообще почти все персонажи романа или посылают письма, или получают, или участвуют в доставке разного рода корреспонденции, частной и служебной, включая внука Гринева и самого Издателя, являющихся уже персонажами не «записок», а сюжетного обрамления.
Письма персонажей в пушкинских произведениях выполняют различные функции. 1. Являются одним из способов психологической характеристики. 2. Создают иллюзию подлинности, введения в повествование исторических документов. 3. Выполняют сюжетообразующую функцию. 4. Освещают события с разных точек зрения, что возможно лишь при смене нарратора.
Например, письмо Савельича рассказывает о том, чего Гринев как основной рассказчик не мог знать, будучи тяжело болен после ранения. Письмо Маши из крепости рассказывает о том, что также не могло быть известно Гриневу, находящемуся в Оренбурге, и т. д. Приведем список процитированных и просто упомянутых писем, обозначая курсивом имя персонажа, выполняющего функцию нарратора.
1. Скорее всего, не кто иной, как Гринев-старший «выписал» из Москвы Бопре, а также запас вина и прованского масла.
2. Андрей Петрович Гринев вручает Петруше свое письмо к генералу Р., которое затем частично цитируется в сцене чтения письма адресатом.
3. Иван Иванович Зурин сообщает о «крайней нужде в деньгах» и просит поторопиться с выплатой долга в краткой записке, которая цитируется.
4. Цитируется поэтическое послание Гринева к Маше Мироновой.
5. Гринев решился «писать к батюшке», прося благословения на брак.
6. Письмо Гринева-старшего к сыну, полностью процитированное.
7. Письмо Гринева-старшего к Савельичу, полностью процитированное.
8. Письмо Савельича к Андрею Петровичу, полностью процитированное.
9. Швабрин извещает родителей Гринева о дуэли.
10. Письмо генерала к капитану Миронову, полностью процитированное.
11. Пересказанное Гриневым воззвание Пугачева («возмутительные листы»). Кстати, не надо думать, что «листы» — это какие-то несброшюрованные страницы. В старину слово «лист» означало также и письмо, и здесь оно употребляется именно в этом значении.
12. При штурме крепости еще один «лист» находят в руках убитого казака-пугачевца.
13. «Бумага» Савельича со списком украденного добра.
14. Письмо Маши Мироновой, полностью протицированное.
15. Пропуск для Гринева, подписанный «каракульками» Пугачева.
16. Гринев снабжает Машу письмом к своим родителям.
17. Зурин получает приказ об аресте Гринева.
18. Письмо генерала, зачитанное на допросе, цитируется частично.
19. Письмо от князя Б. родителям Гринева.
20. Прошение Маши.
21. Письмо императрицы, упомянутое в приписке Издателя.
Наконец, Пугачев тоже выступает в роли нарратора, когда повествует «калмыцкую сказку».
Словом, персонажи «Капитанской дочки» — это авторы и адресаты различных повествований. Тогда, с точки зрения нарратологии, в этом романе больше «фиктивных» авторов (или, как они еще называются, «эксплицитных»), чем мы предположили сначала: к Гриневу и Издателю добавляются отец Гринева, Зурин, Савельич, генерал, Маша Миронова (она не только пишет письмо, но и является тем персонажем, с чьих слов Гринев повествует о поездке Маши в Петербург), Пугачев. Персонажи-реципиенты, т. е. те, кто читает или слушает их повествования, в нарратологии получают название «эксплицитные читатели». В предполагаемом обращении к внуку, которое должно было открывать роман, этот внук и должен был выполнять функцию «эксплицитного читателя». Однако в окончательном тексте «Капитанской дочки» «эксплицитных читателей», как видим, и так очень много (тут-то и проявилась соборность этого текста), а главное — вместо введения, где к чтению приглашается только внук, появилось краткое послесловие в виде приписки Издателя, приглашающего всех нас прочитать рукопись, изданную «особо». Такой читатель-адресат, о котором мечтает автор, получил название «имплицитного читателя». Очень часто «эксплицитные читатели» как бы помогают созданию образа «правильного» «имплицитного читателя», который должен «определить свою позицию по отношению ко взглядам всех этих «читателей» и синтезировать в единое концептуальное целое внутренний мир романа»14. В.Е. Хализев считает, что тексты, обращенные к «имплицитному читателю», содержат «программу воздействия на читателя»15. Такой текст является «апелляцией, обращением к читателю, направленным ему посланием»16.
По-видимому, теперь можно наконец сделать вывод, что мемуары Гринева в составе романа Пушкина «Капитанская дочка» являются посланием Петра (в смысле авторства Петра Гринева) и посланием, написанным по образцу и содержащим тематику Посланий Петра-апостола. Письма, включенные в текст мемуаров, и приписка Издателя расширяют сферу читателя-адресата до соборного читателя. В работе И.А. Есаулова «Категория соборности в русской литературе» соборность в «Капитанской дочке» рассматривается только как идея православного единения (кстати, представляется, что более плодотворным было бы рассмотрение не столько православных, сколько христианских идей в этом произведении). Мы же старались показать идею соборного послания, выраженную в самой структуре и построении текста пушкинского романа.
Таков, по-видимому, код нарратора в этом произведении, и особенно важное значение приобретает тот факт, что в роли нарратора здесь выступает Петр, чья жизнь и манера письма в равной степени напоминают деяния и послания Петра-апостола.
Есть понятия «демонология», «Христология»... «Петрология» тоже, оказывается, есть в русской литературе.
После «Капитанской дочки» имя Петр в русской литературе почти никогда не доставалось любимым авторами персонажам. Петр Петрович Лужин, Петр Верховенский у Достоевского, лакей Петр в «Отцах и детях», Петр Адуев у Гончарова и т. д. Как правило, это персонажи, ориентированные на Запад, душевно черствые или теоретики-рационалисты. Исключение составляет Пьер Безухов, но он все-таки не Петр, а Пьер, хотя это имя даже подчеркивает его западное воспитание и любовь к западной философии. Петр в русской литературе, как правило, социальный реформатор, например, Пьер Безухов то реформирует масонство, то становится членом тайного общества, противостоящего правительству, что Толстым, конечно, не одобряется. Петр часто сопоставляется с Андреем, более «восточным» по натуре и мышлению, символизирующим Россию (например, в «Войне и мире»). И даже Андрей Штольц, наполовину немец, у Гончарова — синтетический идеал русского прогрессивного деятеля. Гринев же у Пушкина как истинный Петр сопоставляется с Петром ложным (Пугачевым), ложным царем и ложным апостолом, проповедующим «тление» под видом свободы. Истинный Петр в народных легендах не только апостол Петр, но и тот «истинный, добрый царь», «настоящий» Петр III, пророчества о скором возвращении которого стали своеобразным знаменем народного самозванчества и выражением социально-утопической мысли, к которой (как и к личностям обоих Петров-самодержцев) Пушкин проявлял интерес на протяжении всего периода своих исторических изысканий (подробнее см. в книге А.С. Мыльникова «Легенда о русском принце» — Л., 1987). Легенды о Петре III, чудесном народном избавителе, появлялись в форме не только самозванчества, но и пророчеств. Таково, например, знаменитое «Кильское пророчество», появившееся в Киле, столице Гольштейна, в виде рукописного листка бумаги с латинским двустишием, гласящим: «Петр III, божественный и почитаемый, восстанет и воцарится. И будет это дивно лишь для немногих»17. В этом пророчестве Петр назван «божественным»! Интересно, что Пушкин отмечает на первой же странице «Замечаний о бунте», что «не только в простом народе, но и в высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении» (VIII, 357). «Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить сему слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: жив ли мой отец?», — пишет Пушкин все в тех же «Замечаниях», подготовленных специально для сведения Николая I (там же).
О чем это говорит? О том, что до сих пор литературоведение слишком большое значение придавало теме Пугачева в «Капитанской дочке». Мы согласны с мнением Г.Г. Красухина, что «меньше всего... «Капитанская дочка» — роман о пугачевщине»18. Но и с мнением, восходящим еще к Н.Н. Страхову, что это просто семейная хроника, нельзя согласиться. «Капитанская дочка» не только является посланием Петра, но и пророчеством Петра. Истинное «Петрово наследство», по Пушкину, где под Петром понимается и апостол Христа, и гипотетический мудрый правитель, заключается в том, что настоящей «петровской реформой» будет «улучшение нравов»... И об этом поведал нам повествователь по имени Петр.
Кажется, теперь нам осталось ответить на вопрос о самом сокровенном. Почему стихотворство Петра Гринева заслужило похвалу Сумарокова? Это подчеркивает, что поэтические «опыты» «были изрядны» для того времени. «Песенка» семнадцатилетнего Гринева, конечно, не шедевр, но писал он, по-видимому, много и оттачивал свое мастерство. Во всяком случае, о его таланте мы можем судить по его запискам. Итак...
Свое имя пушкинский повествователь сумел искусно «вплести» в повествовательную ткань. Мы недаром так часто останавливались на примерах различного рода анаграмм и паронимов, связанных с именем «Петр». Это прием не только поэтический, но и сакральный. Так зашифровывались божественные имена, которые, как известно, нельзя произносить «всуе», в древних священных текстах. Например, в «Ригведе».
В.Н. Топоров пишет: «Основные операции, предусмотренные техникой анаграммирования ... (расчленение анаграммируемого слова на элементы, рассредоточение их по тексту /дело поэта/, нахождение этих элементов и восстановление искомого целого /дело слушателя, читателя/), как и их последовательность, в точности соответствуют тому, что делает жрец при жертвоприношении с жертвой и что делает поэт как жрец, отвечающий за словесную часть ритуала»19. В мифе в жертву часто приносится «страдающий бог», например Христос, причем в жертву приносит сына Бог-Отец. То, что «Капитанская дочка» написана о верности завету отца и даже начинается подобно молитве «Отче наш...» («Отец мой...»), мы уже знаем. Посмотрим, в чем смысл мифа. «Утратив изначальную целостность, младший сын (жертва) приобщается царству смерти, но, найдя там живую воду жизни, напиток бессмертия, «мед поэзии», он возвращается на землю в виде обильной и процветающей, умноженной целостности, знаменующей новый способ существования. По идее поэт и является создателем его, поскольку он знает и смерть и жизнь, — пишет Топоров. — Поэт — автор «основного» мифа и его герой-жертва и герой-победитель, субъект и объект текста, жертвующий (жрец) и жертвуемый (жертва), вина и ее искупление... При таком понимании задач поэта имя приобретает особую значимость. Оно — самый краткий и точный итог, квинтэссенция изображаемого в поэтическом тексте, и потому оно — главное в тексте»20.
Что происходит в «Капитанской дочке»? То же выполнение наказа отца (Петруша младший и единственный сын, так как это специально оговорено в тексте первой главы). Испытания младшего Гринева в отдаленной крепости (и дуэль, и пугачевщина) способствуют возмужанию и обретению такого сознания, которое позволяет обратиться с посланием к потомкам. И не случайно топонимический и антропонимический код так важен для понимания пушкинского романа: этот текст построен поэтом-создателем-издателем по образцу сакральных текстов, где имя было главным словом, а самозванец — отступником.
Имя «Петр» в «Капитанской дочке» анаграммируется и входит в паронимический ряд, т. е. расчленяется, что и происходило в прямом смысле слова с жертвой в обряде жертвоприношения. Сам же носитель имени, Петр Гринев, подвергается инициационным испытаниям по воле отца и Отца, соединяя в себе и жертву, и героя-победителя, т. е. поэта-создателя.
Вывод: анализ нарративного кода показывает, что «Капитанская дочка» представляет собой не только послание Петра, но и воссоздание Гриневым-поэтом древней ритуальной модели спасения распавшегося мира.
Есть ли что-либо подобное в мировой литературе? Сравнениями исторической прозы Пушкина и Вальтера Скотта не занимался, кажется, только ленивый. Но вот интересная «информация к размышлению»: экслибрис «шотландского чародея» включал старинный латинский девиз его предков «Clausus tutus ero» («Цел, пока скрыт»), представляющий собой грубую анаграмму имени Walter Scott. Случайность? Вряд ли.
Примечания
1. Набоков В.В. Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб., 1998. С. 813.
2. Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика. М., 1996. С. 255—256.
3. Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л., 1969. С. 283.
4. Там же.
5. Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 164.
6. Гусев В.И. Рождение стиля. М., 1984. С. 43—44.
7. Сквозников В.Д. Стиль Пушкина // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. М., 1965. С. 75.
8. Красухин Г.Г. Анализ жанровой роли Гринева-повествователя // Пушкин А.С. Драматические произведения. Романы. Повести. М., 1997. С. 609.
9. Белинский В.Г. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. М., 1948. С. 638.
10. Цветаева М.И. Проза. Кишинев, 1986. С. 374.
11. Литература в школе. 1989. № 1. С. 40.
12. Керлот Х.Э. Словарь символов. М., 1994. С. 428.
13. Мифы народов мира. М., 1991. Т. 2. С. 309.
14. Современное зарубежное литературоведение. М., 1999. С. 49.
15. Хализев В.Е. Теория литературы. М., 1999. С. 116.
16. Там же.
17. Мыльников А.С. Легенда о русском принце. Л., 1987. С. 150.
18. Красухин Г.Г. Прямое и прочное благо // Пушкин А.С. Драматические произведения... С. 17—18.
19. Топоров В.Н. К исследованию анаграмматических структур (анализы) // Исследования по структуре текста. М., 1987. С. 215.
20. Там же. С. 216.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |