VII. Пугачев еще не сложил оружия

Как мы помним, в начале января 1774 г. российское правительство, сочетая силу с дипломатией, решило победоносно завершить войну с турками. После консультаций с фельдмаршалом Румянцевым Екатерина и ее совет утвердили стратегию весенней кампании: главный удар следовало нанести на Дунайском фронте, дополнив его действиями флота в Греческом Архипелаге и Второй армии под Очаковом. Императорский совет также рассмотрел условия мира. Большинство его членов одобрили передачу Керчи и Еникала татарам в обмен на турецкую крепость Кинбурн. в отличие от графа Панина, правительство отказалось пойти на уступки в главном — в вопросе о независимости крымских татар и свободном плавании русских судов по Черному морю.

На фоне этих дебатов тема восстания отошла на второй план. Однако 24 декабря Санкт-Петербург выпустил манифест о Пугачеве, чтобы в какой-то мере не допустить использования турками слухов о бунте в своих целях. Были также предприняты меры по пресечению враждебной деятельности турок в Крыму и среди татар на Кубани. Восстание не запугало власти империи, но оно еще больше осложнило ситуацию в стране, ограничило возможности правительства и заставило его активизировать работу по скорейшему заключению мира. 29 января 1774 г. генерал Бибиков писал из Казани Денису Фонвизину: «Неужели и теперь о мире не думаете? Эй, пора, право, пора!»¹

В то время как генерал Бибиков победоносно сражался с восставшими, а фельдмаршал Румянцев готовился к броску за Дунай, Екатерина сосредоточилась на дипломатии. Узнав в середине февраля о смерти султана Мустафы III, она, во-первых, предложила Румянцеву воспользоваться этим и нанести молниеносный удар по Силистрии и Варне, чтобы принудить турок к мирным переговорам, а во-вторых, попыталась через Берлин и Вену выяснить турецкие намерения. Хотя Румянцев отверг предложенный ему план как несбыточный, почтительно напомнив государыне, что Варна находится не на Дунае, а в более чем ста милях юго-восточнее, он как полномочный представитель России постоянно напоминал великому визирю об удручающем состоянии Порты, намекая, что следующая военная кампания приведет к его дальнейшему ухудшению. Напротив, уступка Керчи и Еникала могла бы принести туркам пользу².

Императорский совет вернулся к обсуждению условий мира 10 марта, после того как граф Панин сообщил, что австрийский канцлер князь Кауниц пообещал России помочь в этом. В случае, если турки откажутся заключать мир, Вена была готова отказаться от ранее данного им обещания добиваться от России возврата Турции после войны дунайских княжеств³. В связи с этим Панин предложил окончательно определить условия мира. Он продолжал настаивать на обмене Еникала и Керчи на Кинбурн и на плавании по Черному морю только торгового русского флота. За исключением князя Орлова, который опять был против этих предложений, совет единогласно одобрил этот план. Но императрица попросила продолжить обсуждение этого вопроса и принять по нему решение на следующем заседании. Поэтому 13 марта совет, «признавая при том по настоящим обстоятельствам нужду в скором мире», определил условия, которые Румянцев должен был предложить туркам. Он обязан был потребовать в обмен на Керчь и Еникал крепости Очаков и Кинбурн. В противном случае следовало настаивать на передаче Кинбурна и срытии Очакова. Но если турки отклонят и это, то «познавая сущую государственную надобность скорейшего возвращения отечеству тишины и мира», можно было согласиться и на вариант графа Панина⁴.

Кроме того, правительству стало известно, что враждебные ему силы используют слухи о возникших в России внутренних проблемах, чтобы убедить турок продолжать войну. В те дни посол Гуннинг докладывал своему правительству, что «французские и шведские министры в Константинополе не просто распространяют слухи о проблемах России, а передают Оттоманской Порте, как они говорят, подлинные сообщения, написанные и подписанные мятежниками, о разбитии войска генерала Бибикова, взятии Казани и походе на Москву». В связи с этим Фридрих II Прусский рекомендовал Екатерине как можно скорее заключить мир, чтобы избежать войны со Швецией или Польшей⁵.

Однако в середине марта совет прервал обсуждение вопроса о мире, поскольку турки согласились принять предложения Екатерины и попросили фельдмаршала Румянцева возобновить переговоры. На основании данных ему 14 февраля полномочий, Румянцев сообщил великому визирю, что имеет право вести мирные переговоры и хочет знать реакцию турецкой стороны на условия, предложенные Россией в прошлом году на Бухарестском конгрессе. Фельдмаршал напомнил, что эти полномочия даны ему давно, чтобы, как он объяснял в письме Алексею Обрескову, представлявшему Россию на бухарестских переговорах, не вызвать у великого визиря подозрения, что «к сему принуждают нас внутренние неспокойствия, о которых он уже довольно знает»⁶. Ситуация для заключения мирного договора была сейчас наиболее подходящей.

Когда 6 апреля новость о предложении турецкой стороны достигла Санкт-Петербурга, у императрицы уже был подписан рескрипт Румянцеву об уступках туркам, на которые он должен был пойти. Но в тот же день она получила долгожданные известия о сокрушительном поражении Пугачева в Татищевой⁷. Поэтому она послала Румянцеву новые инструкции, одобрив его ответ великому визирю. Чтобы знать о планах турков на переговорах, она поручила ему выяснить их через прусского и австрийского министров в Оттоманской Порте (в тот период своего дипломатического представителя в Константинополе у русских не было). Она также предложила Румянцеву поставить свой лагерь поближе к ставке великого визиря, чтобы ускорить переговоры. Наконец, императрица разрешила своему представителю в случае необходимости использовать эффективное средство ведения дел с турками, а именно подкуп кого-то в окружении великого визиря; для этого ею было выделено около 100000 руб.

Если реакции великого визиря не будет, Румянцев должен был сообщить ему, что получил новые указания от своего двора заключить мир «на выгодных и сходственных кондициях для обеих империй». Однако фельдмаршал обязан был твердо заявить, что мирный договор должен свести к минимуму напряженность между противоборствующими сторонами, компенсировать России военные расходы и разрешить свободную торговлю между Россией и Турцией. Екатерина полагала, что Румянцев должен был начать переговоры в соответствии с данными ему инструкциями, исходя из ответа визиря на эти условия и учитывая ранее достигнутые в Бухаресте договоренности. Естественно, позиции Румянцева на переговорах были бы более прочными, если бы он заранее знал, на что готов пойти великий визирь; поэтому императрица уполномочила фельдмаршала пожертвовать для этого «знатною суммою денег»⁸.

Из сказанного ясно, что российское правительство очень жаждало мира, и даже было готово пойти на значительные уступки, чтобы как можно скорее его заключить. Но не следует преувеличивать влияние восстания на спешку в этом вопросе. Как отмечалось выше, Россия планировала пойти на уступки туркам еще за несколько месяцев до начала бунта. Но когда это, наконец, было воплощено в конкретных, хотя и очень осторожных указаниях, Пугачев потерпел сокрушительное поражение в Татищевой, что в Санкт-Петербурге было расценено как начало его конца. 9 апреля Екатерина сообщала фельдмаршалу Румянцеву о разгроме бунтовщиков, отметив, что «ко времени и кстати разрушается потеха сия, произведя несколько месяцев сряду некоторый род новой гордости в ненавистниках славы империи нашей». И если бы усилия дипломатов потерпели неудачу, русское правительство было готово достичь своих целей с помощью силы: в том же самом письме Екатерина повелела Румянцеву добиться мира «пером или оружием»⁹.

Еще до получения этих новых инструкций, Румянцев по тону второго письма великого визиря заподозрил, что турки просто тянут время. 28 апреля он написал ответ турецкому представителю на основании новых указаний Екатерины. Одновременно его армия пересекла Дунай, начав тем самым весеннюю кампанию¹⁰. Через неделю адмирал граф Алексей Орлов, главнокомандующий русским флотом в Средиземном море, отправился из столицы к месту службы с приказом Екатерины как можно скорее победить врага на море¹¹. Императрице была нужна быстрая и безусловная виктория.

Никогда не отвергавший приглашений, сделанных женщинами (ходили слухи о наличии у него в прошлом приблизительно пятнадцати любовниц), генерал Григорий Александрович Потемкин прибыл в Царское Село вечером 4 февраля 1774 г.¹² Он был немедленно препровожден в личные апартаменты императрицы, где беседовал с ней около часа. В течение этого месяца, судя по Камер-фурьерскому журналу, Потемкин по крайней мере четыре раза обедал с Екатериной и ее придворными¹³. Неофициально они, вероятно виделись чаще.

Хотя не совсем ясно, по какой причине и как происходило возвышение Потемкина как фаворита императрицы, последняя неделя февраля и первые недели марта стали свидетельством его головокружительного взлета к вершинам власти. 27 февраля он попросил Екатерину сделать его ее генерал-адъютантом — то была обычная для фаворитов должность. На следующий день это его желание было исполнено, а еще через день или два об этом стало известно уже всем. В воскресенье, 2 марта, новый фаворит сидел во время обеда рядом с императрицей. С того дня они стали неразлучны; Потемкин почти всегда обедал теперь с Екатериной и узким кругом придворных. Тем временем, прежнему фавориту Васильчикову пришлось срочно освободить свои покои в Зимнем дворце; в качестве компенсации ему были пожалованы поместья, крепостные, особняк и 50000 руб.¹⁴

В середине марта императрица сделала своего нового протеже подполковником лейб-гвардии Преображенского полка. В течении следующих трех месяцев она осыпала его многочисленными почестями и должностями. Потемкин стал кавалером ордена Св. Александра Невского, польского ордена Белого Орла и пожалован перстнем, который по мнению всех, стоил 12000 руб. Его ввели в состав Императорского совета, сделали вице-президентом Военной коллегии, главнокомандующим легкой кавалерией и нерегулярных войск, а также генерал-губернатором Новороссии — огромнейшей губернии на юге страны. В июне он был награжден орденом Св. Андрея Первозванного, а императрица подарила ему свой портрет — такого раньше удостаивался только Григорий Орлов¹⁵.

Сразу было понятно, что Потемкин — не просто новый любовник императрицы. «Здесь открывается совершенно новое зрелище, — сообщал 4 марта посол Гуннинг, — по мнению моему, заслуживающее более внимания, чем все события, происходившие здесь с самого начала этого царствования». Далее он охарактеризовал тридцатичетырехлетнего Потемкина:

Он громадного роста, непропорционального сложения и в наружности его нет ничего привлекательного. Судя по тому, что я об нем слышал, он, кажется, знаток человеческой природы и обладает большей проницательностью, чем вообще выпадает на долю его соотечественников при такой же, как у них, ловкости для ведения интриг и гибкости, необходимой в его положении; и хотя распущенность его нравов известна, тем не менее он единственное лицо, имеющее сношение с духовенством¹⁶.

Хотя внезапное возвышение Потемкина привело к изменениям в жизни двора, оно почти не сказалось на внутренней и внешней политике страны. Новый фаворит разделял уверенность своей госпожи в генерале Бибикове¹⁷. Верный соратник Румянцева, он убедил Екатерину разрешить фельдмаршалу действовать на Дунае по своему усмотрению. Он настоял на уступках туркам для облегчения последующих переговоров и преодолел сопротивление этому со стороны Григория Орлова; во всяком случае, окончательный вариант инструкций Екатерины фельдмаршалу был утвержден Потемкиным. Друзья сообщили графине Румянцевой, а та передала своему мужу, что «Григорий Александрыч тво(е)му графу служит, очень много ее [Екатерины] мнение переменил»¹⁸. Очевидно, Потемкин и Румянцев начали переписываться в апреле; во всяком случае, императрица сообщала своему фавориту обо всех текущих военных и дипломатических делах. Являясь негласным советником Екатерины, Потемкин сначала действовал, главным образом, через нее, а когда получил всю полноту власти, то стал принимать решения самостоятельно.

Видимо, основной задачей Потемкина было ослабление влияния при дворе Орловых и Чернышевых. Признавая его ум, графиня Румянцева опасалась, что «ежели Потемкин не отбаярит пяти братов [Орловых], так опять им быть великим»¹⁹. Чтобы этого не произошло, новый фаворит старался сохранять хорошие отношения с графом Паниным и великим князем Павлом. Григория Александровича поддерживали и его дальние родственники — братья Павел и Михаил Сергеевичи Потемкины. Приглашенные в столицу императрицей, они вскоре были назначены на важные должности²⁰. Благодаря покровительству своего ставшего влиятельным родича они превратились в важных персон при дворе.

Эти изменения привели к внезапному падению влияния Григория Орлова и Захара Чернышева. Вскоре после того, как в начале мая самый храбрый из пятерых братьев Орловых — Алексей, отбыл на Средиземное море, у Екатерины и Григория Орлова произошла крупная ссора, в результате чего князю пришлось временно удалиться в свое имение. Появление Потемкина в начале марта в качестве фаворита императрицы осложнило и положение графа Чернышева, вскоре заговорившего о своем предстоящем отъезде из столицы в деревню²¹. Назначение Потемкина 30 мая вице-президентом Военной коллегии означало, что отставка графа неизбежна, и это понимали и он сам и все остальные. «Гр. Чернышев ничего не предпринимает, чтобы сохранить свою должность, — сообщал 20 июня Гуннинг. — Если за все время моего пребывания здесь он был у графа Панина не более трех раз, то теперь посещает его каждый день». Однако Чернышев в итоге уступил давлению и 23 августа подал в отставку, чтобы занять должность генерал-губернатора Белоруссии²².

Эти отставки привели к окончательному триумфу Потемкина. Отныне самый влиятельный человек в империи, он некоторое время являлся своего рода соправителем России.

24 апреля Императорский совет обсудил ситуацию, возникшую в связи с кончиной генерала Бибикова. Вместо того, чтобы отправить к месту бунта нового командующего, совет рекомендовал Екатерине назначить на эту должность находящегося в Казани генерала князя Ф.Ф. Щербатова. Через четыре дня был одобрен проект инструкций ему. 1 мая Екатерина сообщила Щербатову о его назначении; ему поручалось довершить разгром восставших, чтобы предотвратить распространение беспорядков в соседние области, умиротворить башкир и схватить Пугачева. Поскольку правительство считало восстание практически подавленным, оно не предоставило Щербатову всей полноты полномочий в охваченных волнениями районах. Он должен был сотрудничать с местными властями в ликвидации последних очагов бунта. На этом же заседании совет одобрил текст благодарности губернатору и жителям Оренбурга за их мужественное противостояние повстанцам²³.

Но если Екатерина и ее окружение были уверены, что восстание подавлено, то у других оптимизма было поменьше. Безвременная кончина Бибикова встревожила Гуннинга. «Весьма легко может случиться, — сообщал он 26 апреля, — что смерть его снова возбудит дух инсургентов... в настоящую минуту сильно распространяется слух, которому я не могу не верить, о том, будто бы Пугачев до сих пор имеет под начальством до восьми тысяч человек и направляется к Оренбургу». А три недели спустя он с горечью заметил, что «Пугачев еще не сложил оружия и я опасаюсь, что это может продлиться долго. Потеря генерала Бибикова положительно незаменима»²⁴. Но так думал только он один; остальные полагали, что с Пугачевым практически покончено. Посол Лобковиц считал, что мятежник больше не опасен и 19 апреля заметил, что «все это дело хорошо закончилось». Аналогично рассуждал и московский генерал-губернатор Волконский. Даже западноевропейская пресса стала терять к мятежу интерес: «Дейли Эдветайзе» 4 мая писала, что «проблемы, которые некоторое время существовали в Оренбургской губернии, теперь полностью решены»²⁵.

Однако восстание не прекратилось. Пугачев отступил на север, собирая остатки своих сил и принимая к себе новых людей. По совету своего соратника, башкира Кинзи Арсланова, самозванец, продвигаясь вдоль реки Белой, скрылся от преследования в Башкирии. В начале апреля он набрал там приблизительно триста воинов и занял Вознесенский завод. Пугачевцы забрали заводскую кассу, сожгли конторские книги и взяли часть работников предприятия с собой, после чего разрешили башкирам сжечь его. Затем повстанцы двинулись к Авзяно-Петровским заводам Демидова. Прибыв туда 8 апреля, они находились там три дня. Верхне- и Нижне-Авзянские заводы дали Пугачеву около четырехсот людей для его войска; местные жители снабдили их хлебом и лошадьми. Разгромив дом управляющего, восставшие отправились на Белорецкий завод, захватили его 13 апреля и в течение трех недель использовали это предприятие в качестве опорной базы для пополнения своих сил²⁶.

В Белорецке Пугачев принял в свои ряды всех мужчин, способных воевать, а остальных отдал башкирам в качестве пленников. Он приказал Белобородову, находившемуся в Саткинском заводе, придти к нему в крепость Магнитная (ныне г. Магнитогорск). Он также приказал населению Исетской провинции готовить фураж и печеный хлеб для «персонального шествия его величества с армией»²⁷. За месяц к самозванцу примкнули от 4000 до 7000 казаков, заводских и государственных крестьян, башкир и калмыков. Затем, запасшись новым оружием, Пугачев круто повернул на юго-восток, чтобы напасть на Магнитную, одну из самых беззащитных крепостей Верхне-Яицкой линии. А тем временем разъяренные башкиры сожгли Белорецкий завод и изгнали его работников²⁸.

Пока Пугачев набирал новое войско на заводах Южного Урала, отряды генерала Щербатова рыскали по его следам и боролись с набегами башкир. Начало весны с ее бездорожьем делало эту задачу чрезвычайно сложной. Казаки и башкиры были почти неуловимы, а тащить за собой пушки карателям стало невозможно. 11 мая генерал Щербатов сообщал оренбургскому губернатору фон Брандту, что коммуникации нарушены, верхнеяицкие крепости отрезаны и злодей может прорваться через них и уйти; столь же неприятным было и восстание башкир, которое пока не возможно подавить²⁹. Через четыре дня отряды Пугачева внезапно напали на Магнитную.

Получив отпор днем, 6 мая в три часа ночи повстанцы начали штурм крепости и в итоге взяли ее. Коменданта, его жену, супругу другого офицера и священника они повесили. Через два дня, дождавшись прихода башкир, Белобородова и Овчинникова, приведшего триста яицких казаков, Пугачев направился к Верхнеяицкой крепости. Узнав, что в ней находится генерал Деколонг, Пугачев обошел ее и, уничтожив за собой все мосты, чтобы помешать погоне за ним, захватил, разорил и сжег пять небольших форпостов на пути к Троицкой крепости, которую также взял 19 мая. В ней мятежники убили командира и четырех офицеров, затем разграбили ее и замучили многих жителей. Захватив большую добычу, повстанцы расположились лагерем приблизительно в миле от этой крепости³⁰.

Следуя форсированным маршем, генерал Деколонг, к которому присоединился отряд майора Гагрина, на рассвете 21 мая настиг бунтовщиков, праздновавших победу над Троицкой. После четырехчасового боя мятежники разбежались во все стороны, оставив на протяжении трех миль почти 4000 трупов. Озверевшие солдаты сохранили жизнь только 70 восставшим и освободили из пугачевского плена приблизительно 3500 человек. Два дня спустя Михельсон настиг остатки отряда Пугачева. После ожесточенной перестрелки полковник обратил их в бегство, уничтожив и захватив приблизительно 1000 человек. В течение следующих двух недель Михельсон в одиночку преследовал Пугачева в горных лесах и ущельях вокруг Саткинских заводов. Хотя ему удалось нанести самозванцу поражения в двух мелких стычках, у него не было сил, чтобы добить его окончательно. В начале июня Михельсон был вынужден прервать свою погоню и вернуться в Уфу, чтобы дать передышку своему измученному непрерывным маршем войску³¹.

Сопровождаемый своими опытными соратниками Белобородовым и Салаватом Юлаевым, Пугачев воспользовался этой паузой, чтобы собрать своих многочисленных соратников, преимущественно башкир, в один кулак. Выйдя с ними из Красноуфимска, он направился в Осу, небольшой городок на Каме. Здесь случился один из самых странных эпизодов во всей истории этого мятежа, в котором проявились особенности психологии восстания и страх перед повстанцами. 18 июня Пугачев подошел к Осе, которую оборонял отряд, присланный из Казани. Он предпринял вылазку против неприятеля, но встреченный ожесточенным обстрелом из ружей, луков и стрел, отступил обратно в город. Через два дня пугачевцы пошли на штурм Осы. Они подошли так близко к ее стенам, что их защитники не могли использовать оружие и лили на толпу повстанцев растопленную смолу и кипящее масло. К вечеру восставшие приготовили возы с сеном, соломой и берестой, чтобы подвести их к деревянным стенам, поджечь, а затем пойти на штурм города. Бунтовщики призвали защитников сдаться, угрожая в противном случае всех убить. Они сообщили горожанам, что с ними сам «Петр Федорович» и потребовали прислать им человека, некогда знавшего государя.

Это предложение вызвало колебание среди напуганных осинцев. Чтобы выяснить, действительно ли перед ним Петр III, командир осажденных, секунд-майор Скрипицын, послал к повстанцам старого сержанта, который раньше видел этого царя. Взглянув на самозванца, переодетого по-казачьи, сержант возвратился в крепость, признав, что какое-то сходство с Петром III у этого казака есть, да только из-за возраста и бороды его нельзя сразу опознать. Встревоженные этим, горожане и майор Скрипицын, полагая, что пугачевцев намного больше их, 21 июня сдались. Переправившись на следующий день вброд через Каму, Пугачев сжег Ижевский и Воткинский заводы и принял в свои ряды пополнение. Теперь дорога на Казань была ему открыта³².

Пока Пугачев совершал свою трехмесячную хиджру в Башкирию, оренбургские власти занимались восстановлением разрушенного. В руки Секретной комиссии попало большое число пленных пугачевцев, среди которых имелись ближайшие соратники самозванца. В свое время генерал Бибиков приказал капитанам Лунину и Маврину, секретарю Зряхову и нескольким канцеляристам допросить приблизительно 700 повстанцев, содержавшихся в Оренбурге; губернатор Рейнсдорп предполагал, что их численность может достичь 4000 человек. Узнав об этом в конце апреля, Екатерина поручила капитану Волоцкому и прапорщику Горчакову — гвардейским офицерам, находившимся в Москве в распоряжении князя Волконского, помочь подпоручику Собакину заниматься казанскими пленниками. Капитаны Лунин и Маврин должны были возглавить Оренбургскую секретную комиссию. После смерти Бибикова контролировать работу этих комиссий стали в Казани — фон Брандт, а в Оренбурге — Рейнсдорп. Обе комиссии должны были взаимодействовать друг с другом; как и прежде, они посылали отчеты о принятых решениях в Тайную экспедицию в Санкт-Петербург для изучения и утверждения их Екатериной³³.

Хотя Казанская секретная комиссия продолжала собирать сведения о восстании и назначать наказания ежедневно прибывавшим пленникам, внимание Екатерины больше было приковано к деятельности Оренбургской комиссии, ибо попавшие в ее руки ближайшие соратники Пугачева должны были многое рассказать об этом бунте. 26 апреля она составила для Оренбургской комиссии особые инструкции и приказала генералу Щербатову отправлять всех важных бунтовщиков туда³⁴.

После того, как Пугачев потерпел поражение и большая часть его бумаг была захвачена, Екатерина решила, что эта комиссия должна выявить не только «все злодейские предприятия, замыслы, намерения, может быть, и сношения с людьми, в преступлении еще неизвестными, но и самые начальные притчины, споспешествующие Пугачову к побегу из Казани». Ей также хотелось знать, как и когда Пугачев решился на свой поступок, и почему люди ему верили, «словом сказать откроется многое не только к сведению, но и к соображению нужное, посредством порядочно выведенной истории злодея Пугачова».

Екатерина была уверена, что комиссия, по причине ее преданности отечеству и государыне, сделает все, чтобы дойти до сути этого дела, тем самым способствуя «в усмирении злодеев и в совершенном успокоении всего тамошнего края, и чрез то может заслужить наше благоволение и дальнейшую доверенность». Члены комиссии знали, что ее ревностные сотрудники щедро будут вознаграждены императрицей (Лунин и Маврин позднее стали сенаторами). Несмотря на все заверения Бибикова, Екатерина продолжала искать причины восстания за пределами страны. Ее подозрения усилились после обнаружения обращения повстанцев к губернатору Рейнсдорпу на немецком языке. Поэтому она поручила Оренбургской секретной комиссии — своему личному сыскному агентству — «узнать, кто сочинитель немецкого письма, от злодеев в Оренбург присланного, и нет ли между ими чужестанцев, и, не смотря ни на каких лиц, уведомте меня о истине»³⁵.

8 мая Лунин, Маврин, Зряхов и их сотрудники начали следствие в отношении около 2300 содержавшихся в Оренбурге пугачевцев. Нужно было торопиться — многие пленники страдали от болезней, главным образом, цинги, подхваченной ими, когда они жили в землянках в Берде. 21 мая комиссия сообщала, что 214 ее пленных умерли от недугов; к 1 июня погибли еще почти 100 человек³⁶. Основное внимание следователей было сосредоточено на ближайших сообщниках самозванца: казаках Максиме Шигаеве, Иване Почиталине, Максиме Горшкове и Тимофее Падурове, второй жене Пугачева Устинье, пленном подпоручике Михаиле Швановиче и др. На основании их показаний комиссия составила подробные ответы на вопросы Екатерины и выслала их ей 21 мая. Одновременно капитан Маврин, который, возможно, имел особые полномочия от императрицы, сообщил ей свои личные впечатления и выводы о восстании. Оба этих документа дали Екатерине полную картину происхождения, причин и движущих сил восстания. Рассмотрим это подробнее.

Что касается предположений Екатерины об иностранных корнях восстания — этот вопрос комиссия исследовала особенно тщательно — то в ее докладе делался вывод, что «Пугачев не имеет, кажется, постороннего, а паче чужестранного руководствования и споспешествования, но споспешествовали ему в злодейских его произведениях, во-первых, — яицкие казаки, а во-вторых, — народное здешнего края невежество, простота и легкомыслие...». Ближайшие соратники Пугачева отрицали, что среди них были иностранцы, или что самозванец ждал иностранной помощи. Относительно письма к губернатору Рейнсдорпу, написанному по-немецки, комиссия выяснила, что его автором был пленный гренадер подпоручик Михаил Шванович. Однако последний отрицал, что учил самозванца подписываться латинским буквами и предположил, что это могли сделать какие-нибудь польские конфедераты³⁷.

Согласно свидетельским показаниям, Пугачев, «хотя человек злой и предерской», был одновременно «пронырливой, и в роде своем — прехитрой и замысловатой». Побывав в 1772 г. на Яике, делала предположение комиссия, Пугачев, обнаружив там внутренний конфликт среди казаков, решил им воспользоваться. Для этого он рассказал им о саратовском самозванце Богомолове, клянясь, что Петр III жив, а чтобы проверить их характер, стал уговаривать уйти с ним в Турцию, обещая за это много денег. Из всего этого он, вероятно, решил, что готовность недовольных яицких казаков отомстить победившей старшине будет ему на руку. Вероятно, затем он вернулся к иргизским раскольникам, чтобы на случай, если его заговор не удастся, скрыться. Но там он был пойман и доставлен в Казань. Неясно, отметила комиссия, как он сбежал из Казани. Во всяком случае он пошел на Узени в калмыцкой степи, обычном пристанище беглецов, где встретил Чику и нескольких яицких казаков, скрывавшихся после январского бунта 1772 г.

Видя, что это были отчаянные люди и раскольники, Пугачев, вероятно, решил заделаться самозванцем; видимо, эта мысль пришла ему в голову ранее. Провозгласив себя Петром III, он, должно быть, в обмен за поддержку и защиту его пообещал казакам восстановить им свободу старой веры. Эти казаки стали агитировать за него среди своих товарищей в Яицке, убеждая их придти и посмотреть на самозванца; они увидели в этом шанс реализовать свои потайные замыслы, чтобы вернуть старые порядки на Яике, и стали присоединяться к Пугачеву. Таковы были цели этого восстания и так оно возникло.

Окружив Оренбург, сообщалось в рапорте комиссии, Пугачев распространил восстание далее, рассылая свои так называемые манифесты, которые, «хотя и глупо написанные», привлекли людей обещаниями «вольности, льготы, креста и бороды». Возможно, давнее сомнение людей по поводу смерти Петра III также было на руку самозванцу. Так или иначе, они «шли в толпу его служить с охотою, а равно и возили провиант и фураж почти без чувствования тягости, обнадеясь на обещанные им льготы и вольность». Присоединение к Пугачеву башкир, всегда склонных к грабежам и разбою, сильно увеличило его силы. Из всех крепостных приписанные к заводам и рудникам наиболее последовательно поддерживали самозванца, потому что он пообещал освободить их из неволи и разрушить предприятия, «кои они ненавидят в рассуждении тягости работ и дальних переездов».

В итоге комиссия пришла к заключению, что Пугачев не получал иностранной помощи, а, в первую очередь был поддержан яицкими казаками и, во-вторых, невежеством местных людей, поддавшихся на его лживые обещания, их простотой и легковерием. Кроме того, в рапорте отмечалось, что самозванец был «прехитрой, лукавой и весьма притворной человек, ибо они уверяют об нем, што он мог плакать когда только хотел, во всякое время. А сие и служило простому народу удостоверением, што вымышляемые им слова — неложны»³⁸.

Рапорт капитана Маврина прибавлял к рапорту комиссии ряд дополнительных штрихов. Он описал панику и беспорядки, с которыми столкнулся по дороге в Казань в декабре 1773 г. Прибыв туда и наблюдая отношения между властями и подданными, Маврин пришел к выводу, что жизнь черни была столь ужасной, что нужна была только искра, чтобы вспыхнуло ее недовольство. В Казани и губернатор, и дворянство одинаково были виновны в плохой ситуации; никто не обнаружил ни чувства долга, ни бодрости духа; губернатор плохо представлял, что творилось вокруг, доверив все своим подчиненным. Когда Пугачев сидел в тюрьме, местные чиновники не осознавали, насколько он опасен. Но никто и не знал, на что он способен. Однако не яицкие казаки сделали Пугачева самозванцем, отмечал Маврин.

Маврин полагал, что Пугачев долго выбирал место, откуда можно было начать восстание. Сначала он обратился к раскольникам на Иргизе. Чтобы получить от них поддержку, он принял их веру. Позже он попытался привлечь яицких казаков, которые почти все являлись староверами. Кроме того, он обещал им всяческие льготы, которые яицкие казаки давно жаждали. Благодаря этому его силы стали множиться. Решающим моментом восстания на раннем этапе стала казнь самозванцем одиннадцати пойманных под Яицким городком казачьих старшин. Этот акт показал его сторонникам, что он настроен серьезно, и сделал их соучастниками его дела.

По мнению Маврина, большая часть вины за распространение бунта лежит на местных властях. Они были слабыми, робкими и нерешительными; их контрмеры были запоздалыми, бесполезными и стоили многих жертв. Пугачев, напротив, распространял свои злодейские манифесты и вовлекал простых людей в свою толпу, обещая им свободу и веру. Его агитаторы прибегали к угрозам, если чтение манифестов на людей не действовало. Поэтому у него было много соратников и его везде принимали хорошо. Многочисленные злоупотребления властей возмутили людей, и их недовольство, наряду с невежеством, способствовало одобрению ими призывов мятежников. Солдаты в местах восстания были таковыми лишь на словах, крепости давно находились в упадке. Поэтому малые городки достались самозванцу также легко, как грибы.

Маврин отметил и активную роль в бунте приписных крестьян. Они массами шли к Пугачеву и снабжали его пушками. Приписные искренне восприняли его обещания освободить их от заводского труда. Заводчики заставляли их заниматься тяжелым трудом вдали от своих деревень, не давали вести свое хозяйство и вынуждали покупать продукты в заводских лавках по завышенным ценам. Для того, чтобы избавиться от проблем, надо было что-то менять, заключал Маврин. Не обнаружив в восстании какого-нибудь иностранного вмешательства, Маврин, однако, заметил, что башкиры всегда восставали, когда Россия вела войны с турками³⁹

Эти предварительные выводы, вероятно, в какой-то мере успокоили Екатерину. Хотя она еще продолжала воспринимать восстание как чей-то заговор, но уже не утверждала это со всей уверенностью. Она стала задумываться над тем, как уменьшить наиболее вопиющие злоупотребления. Отметив усердие и здравый смысл Маврина, она заметила Потемкину, что для облегчения участи приписных казна должна выкупить заводы⁴⁰.

Казанская и Оренбургская секретные комиссии не только расследовали причины возникновения восстания, но и занимались наказаниями пленных пугачевцев. Бибиков требовал единых кар за одинаковые преступления, но в результате наплыва большого числа пленных повстанцев эти принципы перестали соблюдаться, а у Рейнсдорпа и фон Брандта не было времени, чтобы следить за этим. Более того, Екатерина утратила доверие к губернаторам, и, поскольку, Пугачев еще не был схвачен, хотела иметь на месте надежного человека. Он должен был быть компетентным, мог провести генеральное следствие по этому бунту, предложить проект реформирования Яицкого войска и следить за формированием нового порядка на Яике.

Екатерина воспользовалась этим поводом, чтобы угодить своему фавориту, и назначила его троюродного брата, генерала Павла Сергеевича Потемкина главой обеих секретных комиссий. Ранее, по предложению и с одобрения своего фаворита, она отозвала П.С. Потемкина из армии Румянцева, сделав его в апреле 1774 г. генерал-майором⁴¹. Павел Потемкин был одним из талантливейших молодых командиров, выдвинувшихся во время русско-турецкой войны, во время которой он в 1770 г. получил орден Св. Георгия четвертой степени. Под патронажем своего кузена он стал камер-юнкером и капитан-поручиком лейб-гвардии Семеновского полка. Будучи в 1774 г. тридцатилетним мужчиной, он учился в Московском университете, писал пьесы и оперы, читал и переводил Руссо и Вольтера.

11 июня 1774 г. Екатерина назначила генерала П.С. Потемкина начальником Казанской и Оренбургской секретных комиссий⁴². В то время она не знала, на какое опасное дело его посылает.

Примечания

1. Бибиков — Фонвизину, 29 января 1774 г.: Пушкин А.С. Указ. соч. С. 201.

2. Екатерина — Н.И. Панину (6 февраля 1774 г.), Екатерина — Румянцеву, 14 февраля 1774 г.: РИО. Т. CXXXV. С. 38—42. Румянцев — Екатерине, 5 февраля, 5 марта 1774 г.: П.А. Румянцев. Т. II. С. 700—701, 707—709.

3. Соловьев С.М. История России. Т. XV. С. 77. В.А. Ульяницкий отмечал, что Кауниц предупредил турок о готовящемся демарше и даже посоветовал им, что делать. Он считал, что если они отвергнут австро-прусско-российское предложение, то России придется пойти на уступки (Ульяницкий В. Указ. соч. С. 461—467).

4. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 273—274.

5. Там же. С. 277. Гуннинг — Суффольку, 1 апреля 1774 г.: British Museum. Egerton Manuscripts, 2706.

6. Румянцев — великому визирю, 21 марта 1773 г.: П.А. Румянцев. Т. II. С. 710—711. Румянцев — Обрескову, 17 марта 1774 г.: Архив военно-походной канцелярии графа П.А. Румянцева-Задунайского. Ч. II, 1770—1774 // Чтения в обществе истории и древностей российских. М., 1865. Кн. 2. С. 299.

Надежный турецкий источник свидетельствует, что в Порте знали о Пугачеве и полагали, что его восстание облегчит туркам наступление на Дунае, а также проведении протурецким ханом Крыма Девлет-Гиреем «диверсии» на Кубани. Но Румянцев опередил турков на Дунае, а весной 1774 г. русские разгромили татар в кубанских степях. Об имеющейся у Турции информации о восстании см.: Рассказ Ресми-эфендия, оттоманского министра иностранных дел, о семилетней борьбе Турции с Россией (1769—1776) // Библиотека для чтения. 1854. Т. CXXIV. С. 53—54. См. юмористические записки о восстании, принадлежащие перу турецкого военнопленного: Записки Мухаммеда Неджати-эфенди, турецкого пленного в России в 1771—1775 гг. // Русская старина. 1894. Т. LXXXI. № 3—5. С. 144—146. О попытках «диверсии» турков на Кубани см.: Екатерина — В.М. Долгорукому, 19 марта, 28 апреля 1774 г.: РИО. Т. CXXXV. С. 71—73, 100; Румянцев — великому визирю, 9 июня 1774 г.: П.А. Румянцев. Т. II. С. 746—747. Подобно русским, внимательные иностранные наблюдатели связывали проведение этой «диверсии» с тем, что туркам известно о восстании (см., например: Annual Register. 1774. С. 4—5). О вторжении Девлет-Гирея было известно и киргизским ордам, находившимся вблизи оренбургских границ: К истории пугачевского бунта: в степи у киргиз-кайсаков // Русская старина. 1890. Т. LXVI. С. 114.

7. Екатерина — Румянцеву, 10 апреля 1774 г.: РИО. Т. CXXXV. С. 83—89; Екатерина — лифляндскому губернатору фон Броуну, 7 апреля 1774 г.: Осьмнадцатый век. Т. III. С. 228.

8. Екатерина — Румянцеву, 10 апреля 1774.: РИО. Т. CXXXV. С. 90—94.

9. Екатерина — Румянцеву, 9 апреля 1774 г.: Там же. С. 82.

10. Румянцев — Обрескову (11 апреля 1774 г.), Румянцев — Екатерине, 19 апреля 1774 г.: П.А. Румянцев. Т. II. С. 721—725.

11. Екатерина — А.Г. Орлову, 6 мая 1774 г.: РИО. Т. I. С. 96—97.

12. Memoirs of Catherine. P. 355—356.

13. Камер-фурьерский журнал 1774 года. СПб., 1864. С. 60—97.

14. Adamczyk T. Op. cit. P. 17; Камер-фурьерский журнал 1774 года. С. 103 и сл.; Графиня Е.М. Румянцева — Румянцеву, 8 апреля 1774 г.: Письма графини Е.М. Румянцевой к ее мужу, фельдмаршалу графу П.А. Румянцеву, 1762—1779 / под ред. О.А. Толстой. СПб., 1888. С. 184. Научно-популярная биография Потемкина (Soloveytchik G. Potemkin. Soldier, Statesman, Lover and Consort of Catherine of Russia. New York, 1947) не объясняет всего этого.

15. Гуннинг — Суффольку, 6 мая 1774 г.: РИО. Т. XIX. С. 413. Лобковиц — Кауницу, 26 апреля, 14 июля 1774 г.: РИО. Т. CXXV. С. 355, 375.

16. Гуннинг — Суффольку, 4 марта 1774 г.: РИО. Т. XIX. С. 405—407.

17. См. недатированную записку Екатерины (возможно, март—апрель 1774 г.) Потемкину с вопросами о руководителях борьбы с Пугачевым: Lettres d'amour de Catherine II à Potemkine / ed. G. Oudard. Paris, 1934. P. 55—56; Гуннинг — Суффольку, 18 марта 1774 г.: British Museum. Egerton Manuscripts, 2706.

18. Е.М. Румянцева — Румянцеву, 20 марта 1774 г.: Письма графини Е.М. Румянцевой к ее мужу, фельдмаршалу графу П.А. Румянцеву, 1762—1779. С. 179—181. В этом письме графини Румянцевой, являвшейся фрейлиной Екатерины, упоминается об участии Потемкина в дискуссии по поводу условий мира с турками в марте 1774 г.: «И уже четыре конференции были у нас, — сообщала она своему мужу. — Никита Иваныч [Панин] написал, чтоб нам уступить, и надо им всем [членам совета] подписаться, князь [Орлов] сказал, что он не подпишется, коли государыня прикажет, а на этаких де кондициях не трудно мир заключить. А по-видимому видеть можно, что и самой ей хочется [уступить], так теперь узнают, что она без согласия княжева сделает ли, он всегда был против и заспорит [против уступок], и так оставалося, а нонеча буде сделает и апробует государыня, так новая партия [Потемкин и др.] переможет».

Однако следует заметить, что эти утверждения кажутся не совсем убедительными, поскольку благодаря решительным военным победам русских в июне—июле 1774 г. переговоры с турками так и не начались, и поэтому России не пришлось ничего уступать. Следовательно, бессмысленно гадать, на какие уступки туркам могло пойти русское правительство, чтобы прекратить эту войну.

19. Письма графини Е.М. Румянцевой к ее мужу, фельдмаршалу графу П.А. Румянцеву, 1762—1779. С. 180.

20. Фатеев А.Н. Потемкин-Таврический. Прага, 1945. С. 40. О М.С. и П.С. Потемкиных см.: Русский биографический словарь. Т. XIV. С. 671—682. Гуннинг — Суффольку, 7 марта 1774 г.: РИО. Т. XIX. С. 408. О влиянии Потемкина при дворе см. также резкие комментарии М.Н. Покровского в его «Русской истории с древнейших времен» (М., 1933—34. Т. III. С. 131 и сл.).

21. Гуннинг — Суффольку, 13 июля 1774 г.: РИО. Т. XIX. С. 415—416; Е.М. Румянцева — Румянцеву, 20 марта 1774 г.: Письма графини Е.М. Румянцевой к ее мужу, фельдмаршалу графу П.А. Румянцеву, 1762—1779. С. 180.

22. Гуннинг — Суффольку, 20 июня 1774 г.: British Museum. Egerton Manuscripts, 2706; Гуннинг — Суффольку, 26 августа 1774 г.: РИО. Т. XIX. С. 433.

23. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 449—451. Екатерина — Ф.Ф. Щербатову, май 1774 г.: РИО. Т. XIII. С. 402—405.

24. Гуннинг — Суффольку, 26 апреля, 16 мая 1774 г.: РИО. Т. XIX. С. 411, 414.

25. Лобковиц — Кауницу, 19 апреля 1774 г.: РИО. Т. CXXV. С. 352; Волконский — Екатерине, 25 апреля 1774 г.: Осьмнадцатый век. Т. I. С. 110; Daily Advertiser. 1774. March 25.

26. Мартынов М.Н. Пугачевское движение на уральских заводах // Записки научного общества марксистов. 1928. № 1. С. 51, 58—59.

27. Цит. по: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. СПб., 1884. Т. III. С. 21.

28. Мартынов М.Н. Пугачевское движение на заводах Южного Урала // Записки научного общества марксистов. 1928. № 2. С. 100—101.

29. Ф.Ф. Щербатов — фон Брандту, 1 мая 1774 г.: РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 497. Л. 11.

30. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. III. С. 32—33.

31. Там же. С. 40—43; Записки Карла Хоетцкого // Киевская старина. 1883. Нояб. С. 449; Дмитриев-Мамонов А.И. Пугачевский бунт в Зауралье и Сибири. СПб., 1907. С. 109—110.

32. Показания Григория Турышева на допросе в Пермской провинциальной канцелярии, 24 июля 1774 г.: РГИА. Ф. 468. Оп. 32. Д. 2. Л. 446—447; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. III. С. 68—74.

33. Казанская секретная комиссия — Екатерине, 12 апреля 1774 г., с пометкой императрицы на полях: РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 485. Л. 263—264.

34. Екатерина — Ф.Ф. Щербатову, 26 апреля 1774 г.: РГАДА. Разряд VI. Д. 507, ч. I. Л. 314—314 об.

35. Екатерина — в Оренбургскую секретную комиссию, 26 апреля 1774 г.: Подлинные бумаги, до бунта Пугачева относящиеся // Чтения в обществе истории и древностей российских. М., 1860. Кн. 2. V: Смесь. С. 57.

36. Донесения гвардейских офицеров в Оренбургскую секретную комиссию, с 20 мая по 1 июля 1774 г.: РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 508, ч. I. Л. 311—325 об.; Рапорт Оренбургской секретной комиссии Екатерине, 21 мая 1774 г.: Там же. Д. 508, ч. II. Л. 10 об.

37. См. публикацию допроса Шванвича: Пугачевщина. Т. III. С. 210—215.

38. Рапорт Оренбургской секретной комиссии Екатерине, 21 мая 1774 г.: РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 508, ч. II. Л. 2—7 об.

39. Маврин — Екатерине, 21 мая 1774 г.: РНБ. F. IV. 668. Папка 2. Л. 125—137.

40. Екатерина — Г.А. Потемкину, записка без даты (вероятно, июнь 1774 г.): // РНБ. Отдел рукописей. Ф. 227. Оп. 1. № 34. Л. 126.

41. Екатерина — Г.А. Потемкину, апрель 1774 г.: РИО. Т. XIII. С. 403.

42. Грот Я.К. П.С. Потемкин во время пугачевщины // Русская старина. 1870. № 10. С. 398—399.