VI. «Виват Петр III и Пугачев!»

Пока Бибиков разворачивал свое наступление на повстанцев, Санкт-Петербург с декабря 1773 г. до апреля 1774 г. был охвачен тревогой. Хотя императрица и ее министры продолжали отслеживать ход борьбы с восстанием, они больше месяца не собирались на заседания Императорского совета¹. Екатерина была занята другими проблемами: дипломатическими, подготовкой к весенней кампании с турками, дворцовыми делами и возвышением Потемкина. Ее беспокойство было заметно всем. «Состояние императрицы сейчас не очень хорошее, — сообщал в конце января посол Гуннинг. — В последнее время ее часто можно увидеть такой; возможно, этому способствовали недавние неприятности»². Уверенная в успехе Бибикова, Екатерина тем не менее читала его донесения с большой озабоченностью и все время просила его поторопиться. «Колико возможно, не потеряйте времени, — писала она ему 9 февраля, — и страйтеся прежде весны окончать дурные и поносные сии хлопоты»³. 7 марта, предупредив Бибикова о недопустимости распространения восстания на Сибирь, ибо «сей край очень опасен», она потребовала: «Я теперь жду от Вас решительного». Через восемь дней она высказала опасения, что повстанцы могут прорваться в Сибирь⁴.

Но один факт в какой-то мере успокоил Екатерину. Рассеивая ее подозрения о причастности к восстанию иностранных недругов России, генерал Бибиков 5 февраля уверил императрицу, что это «совсем неосновательно». Ранее он прямо заявлял, что допросы захваченных повстанцев и анализ их указов доказывают, что они были исключительно «ворами и злодеями», не имевшими грандиозных целей или могущественных лидеров⁵.

Хотя императрицу беспокоили успехи повстанцев, она тщательно старалась скрывать свое волнение от иностранных друзей, называя восстание сущим пустяком. В январе она похвасталась Вольтеру о желании казанского дворянства снарядить 4000 (!) воинов для подавления беспорядков. «Я приняла их предложение», — спокойно заметила она⁶. В феврале она сообщила госпоже Бьельке в Гамбург о победах Бибикова и предрекала быстрый конец восстанию. «Так как Вы такая охотница до повешенных, — подначивала она свою корреспондентку, — то я Вам скажу, что здесь уже четверых или пятерых несчастных повесили; такие редкие казни производят в тысячу раз больше действия у нас, чем там, где вешают всякий день»⁷. Отвечая Фридриху II, который упомянул о пугачевском восстании в своем письме 23 февраля, она отметила, что бунтовщики не представляют никакой опасности, а скорее достойны только презрения; если эта неприятность и доставила ее врагам временное удовольствие, то, уверяла короля Екатерина, скоро с этим будет покончено⁸.

Несмотря на то, что императрица знакомилась с отдельными донесениями с мест, охваченных восстанием, и с рекомендациями Секретной комиссии, ежедневным просмотром всей корреспонденции на этот счет занимался генерал-прокурор Вяземский. Он вел переписку с местными властями, готовил документы об этом для Императорского совета и Сената, и исполнял обязанности председателя совета в отсутствие Екатерины. Будучи главой Тайной экспедиции, он не только контролировал работу Казанской секретной комиссии, но и руководил всеми действиями правительства по борьбе с беспорядками на юго-востоке страны. Помимо донесений от генерала Бибикова в Казани, московского генерал-губернатора Волконского и властей на местах, Вяземский требовал, чтобы курьеры Сената, побывавшие в местах восстания или поблизости, сообщали ему обо всем увиденном. Это было ему нужно, чтобы знать о настроениях народа.

Вяземского особенно интересовала реакция крестьян на появление Пугачева в образе покойного императора, а также настроения среди солдат, подавлявших этот бунт. Поскольку в России, где крестьянство составляло большинство населения, армия комплектовалась преимущественно из крепостных, требовались большие усилия, чтобы защитить этот оплот власти от проникновения в его ряды бунтарского духа. Поэтому в отношении солдат, проявивших колебания при подавлении восстания, принимались самые суровые меры⁹. В какой-то мере опасения Вяземского рассеялись после получения им сообщения от сенатского курьера, который выехал из Екатеринбурга 12 января и сообщил, что два полка Бибикова, действовавшие вне стен Казани, решительно настроены изловить и наказать злодеев¹⁰. Другой курьер, покинувший Казань 6 января, сообщал, что после прибытия в город отрядов Бибикова в нем стало спокойнее и сюда прибыло много помещиков из других мест. Он видел вступление в город Владимирского пехотного полка и отмечал бодрое настроение солдат¹¹.

Однако другие посыльные сообщали менее радостные известия. По возвращению из Иркутска в ноябре 1773 г. курьер рассказывал, что слухи о Пугачеве дошли до Тобольска и Соликамска¹², а сообщения от Василия Полубояринова, вероятно, повергли Вяземского в ужас. В январе Полубояринов был послан с официальными бумагами в Саратов и обнаружил, что там «вся чернь говорит о находящемся под Оренбургом злодее, признавая его за царя Петра III, заявляя, что от него они имеют уверение, что будут вольны и независимы ни от кого». Аналогичные слухи ходили среди пензенских и московских крестьян, связывавших имя Петра III со свободой от притеснений со стороны помещиков-дворян. «Теперешнее положение нам несносно, — передавал их слова Полубояринов, — ибо большие дворяне награждаются деревнями и деньгами, а нам нет льготы. По причине войны мы несем большие тягости: рекрутские наборы и разные подати, кои должно платить и государю, и помещикам; приходится метаться в воду». Крестьянская вера в воскресшего императора была столь сильна, что они считали его непобедимым. «О воинских же командах, следующих для истребления злодеев, — сообщал этот курьер, — говорят, что-де все это напрасно: все-де солдаты лишь только придут, то будут ему служить, ведь и им житье не лучше крестьянского»¹³.

Вяземский понимал, что эти отголоски бушевавшего далеко восстания являются предвестником русской крестьянской войны. Чем дольше продолжалось восстание, тем больше была опасность того, что оно может прорвать все плотины и, проникнув на новые территории, залить все российские села гражданской войной.

Не только деревни, но и города были охвачены слухами о самозванце. В декабре 1773 г. генерал-губернатор Волконский сообщал Екатерине, что поручил своему обер-полицмейстеру организовать подслушивание разговоров, ведущихся в общественных местах и среди дворян. Три недели спустя после оглашения в Москве правительственного манифеста от 24 декабря, генерал-губернатор решил с помощью своих шпионов узнать мнение людей об этом документе. «Большая часть народа, — сообщал он, — кляли и бранили бунтовщика и самозванца; а другие говорили с презрением и смехом: «Вот какой, вздумал государем быть!»». В городе, повторял Волконский, «все тихо и смирно»¹⁴.

Но несмотря на эти успокоительные заверения, древняя столица только и говорила о Пугачеве. Свидетель тех событий, один немецкий учитель, вспоминал, что содержание указов Пугачева быстро стало известно в Москве, вероятно, от проникших в город агитаторов самозванца. В кабаках чернь шепталась о самозваном царе, и ни у кого не было сомнения, что у Пугачева имеется много сторонников среди московского простонародья. Помня, как пострадали иностранцы во время чумного бунта два года назад, этот учитель опасался за свою жизнь¹⁵.

Эти же настроения в старой столице отмечает и другой свидетель. Франсуа-Огюст Тесби де Белькур, французский наемник, воевавший на стороне польских конфедератов и взятый в плен, в конце февраля возвращался через Москву домой из Сибири. Он вспоминал, что городские низы открыто поддерживали самозванца, несмотря на то, что власти ввели наказание кнутом, просмотр почты и заставляли принимать новую присягу.

Несмотря на все меры предосторожности, 6 марта примерно в шесть часов вечера во всех частях города стали раздаваться выкрики: «Виват Петр III и Пугачев!» Можно представить, какую панику это вызвало. Все бросились спасаться. Но твердость, проявленная князем Волконским, подействовала на умы, и большой пожар не успел разыграться¹⁶.

В последующие полгода или около этого такого рода инциденты были не редкостью.

Помимо полиции, выявлением агентов повстанцев и борьбой со слухами занималось московское отделение Тайной экспедиции при Сенате. Им было арестовано множество людей. Например, в апреле экспедиция разоблачила дворовых людей отставного поручика Усова, распространявших слухи, будто бы «Петр Федорович» скоро будет в Москве, и «они все будут за него стоять, и если бы они отданы были в солдаты, то они бы все пошли к нему на службу». Повар Сидор Ремесленников добавлял, что Пугачев «в Москве белопузых (дворян. — Дж.А.) всех перерубит». За свой длинный язык эти крепостные были крепко выпороты. Более серьезное наказание получили шестнадцать солдат Московского гарнизона: их попытка перейти на сторону Пугачева была раскрыта в мае и всех их прогнали сквозь строй¹⁷. Хотя восстание бушевало далеко, московские власти делали все, чтобы оно не перекинулось на их территорию. Поэтому Екатерина предоставила генерал-губернатору Волконскому еще двух гвардейских офицеров для проведения допросов¹⁸.

Московское отделение Тайной экспедиции занималось розыском сторонников восставших не только в столице, но и по всей губернии. Например, когда в начале декабря 1773 г. Владимирская провинциальная канцелярия сообщила об аресте дьячка Ивана Козьмина, уличенного в копировании повстанческого указа, его дело было передано в Тайную экспедицию. Расследование показало, что сей «указ» дал списать Козьмину серпуховской купец Петр Афонасьев, сообщивший, что прибыл из Казани и везде на своем пути видел этот документ. Это был манифест Пугачева от 11 октября Красногорской крепости¹⁹. Власти начали розыск этого купца и одновременно поручили Сенату вновь напечатать указ от 19 октября о подлинности только печатных манифестов. Когда Екатерине сообщили об этом случае, она приказала Вяземскому скопировать указ самозванца для Тайной экспедиции и поручила Волконскому разобраться с этим вопросом. В свою очередь Вяземский потребовал разыскать все экземпляры этого лжеуказа.

Московской Тайной экспедицией были найдены и допрошены свидетели по этому делу. Козьмин показал, что увидел указ 28 ноября в деревне Рогановая, стал читать его другим людям и переписал для себя. По его словам, он сделал это исключительно из любопытства и без всякого дурного умысла или по чьему-то заданию. При этом он не был автором этого указа, а только переписал его и познакомил с ним других людей. После того, как в результате усиленных поисков новых копий указа и привезшего его купца обнаружить не удалось, это дело в апреле 1774 г. было закрыто. Свидетели по нему были отпущены на свободу, с них была взята подписка о неразглашении обстоятельств дела. Поскольку Козьмин не был пугачевским агитатором, его отпустили домой, сочтя его четырехмесячное пребывание в тюрьме достаточным наказанием за его праздное любопытство²⁰.

Даже в Санкт-Петербурге не обошлось без такого рода происшествий. Случившийся в январе 1774 г. инцидент, несомненно, на какое-то время лишил Екатерину спокойного сна, продемонстрировав степень нервозности властей в то время. На Новый год в Зимний дворец было подброшено письмо к императрице, подписанное «Честный человек». Так как оригинал его не сохранился, о содержании этого послания можно только догадываться; однако ряд иностранных послов, аккредитованных в столице, сообщили о некоторых подробностях этого дела своим правительствам.

Письмо, извещал 7 января посол Гуннинг, «содержало очень серьезные обвинения против генерал-прокурора, жалобы на задержку рассмотрения дел и на несправедливые приговоры, которые по ним выносились; утверждалось, что в настоящее время в Петербурге скопилось без движения 4800 дел. Хотя это, возможно, и преувеличение, но оно не столь далеко от истины»²¹. Десять дней спустя он добавлял, что в письме «многие представители власти обвинялись в злоупотреблениях, описывались гигантские масштабы коррупции, охватившей все учреждения; намекалось, что за всем этим стоит князь Орлов, прикидывающийся патриотом». Гуннинг пришел к выводу, что анонимный автор «сказал не более того, что было здесь у всех на устах»²². Прусский посланник граф Сольмс сообщал то же самое; австрийскому послу князю Лобковицу было лишь известно, что в письме обвинялись Орлов и Чернышев²³.

Невзирая на характер сделанных обвинений, этот инцидент серьезно встревожил императрицу и ее правительство. Во дворце были приняты дополнительные меры безопасности: лица, имеющие звание ниже майора, в императорские апартаменты теперь не допускались²⁴. Екатерина приказала полиции публично объявить, что «Честный человек» должен прибыть во дворец князя Голицына, гофмаршала двора, чтобы лично подтвердить свои обвинения. Поскольку на этот призыв никто не откликнулся, Екатерина попросила Тайную экспедицию публично сжечь это письмо как клеветническое, а Сенат издать указ, запрещающий открывать анонимные послания. 11 января палач на глазах зевак предал сие подметное письмо огню перед Сенатом, а тот в тот же день выпустил указ, в котором повторялись аналогичные предупреждения предыдущих трех государей, а анонимный автор характеризовался как «сущий бездельник и наполненный развращенной дерзостью человек». Было приказано публично сжигать по всей империи такого рода подметные письма, не распечатывая их. Были отпечатаны и разосланы во все центральные, губернские и уездные правительственные учреждения несколько тысяч экземпляров этого указа; даже Императорская академия искусств получила их пять штук²⁵.

Одновременно, но отдельно от предшествующего указа, Сенат издал указ для Казанской, Нижегородской, Оренбургской, Сибирской и Астраханской губерний публично уничтожать все захваченные у повстанцев бумаги («воровские письма»). Но в секретной инструкции губернским властям Сенат требовал перед уничтожением этих документов снимать с них копии и отсылать их в запечатанном виде в Тайную экспедицию²⁶. Многие из этих бумаг попали в руки Екатерины. Ознакомившись в январе с некоторыми из них, она написала Бибикову, что «сии злодеи хотя весьма дерзки, но не видно, чтоб ум их соответствовал дерзости. Все присланные сочинения суть простые казацкие [обращения]»²⁷. Однако эти документы позволили императрице во многом понять психологию и движущие силы восстания.

Этот незначительный инцидент с анонимным письмом, несомненно, вызвал у Екатерины стресс, сделав ее раздражительной. Гуннинг предположил, что императрица испытывает угрызения совести из-за продолжения войны, которая «вызывала почти всеобщее недовольство». «Сожжение недавно полученного ею подметного письма, — заключал сэр Роберт, — означает, что отныне она вообще не хочет слышать ни о каких жалобах. Они становятся громче день ото дня, и озвучиваются в самых крепких, даже в высшей степени изменнических выражениях, но, однако, это недовольство не приведет (как это ни парадоксально) к немедленной [дворцовой] революции»²⁸.

С одним из самых резких протестов против политики Екатерины выступил ее сын, великий князь Павел. Стремясь взять в свои руки часть власти над империей, Павел в начале 1774 г. представил своей матери «Рассуждение о государстве вообще, относительно числа войск, потребного для защиты оного и касательно обороны всех пределов». За этим тяжеловесным заголовком скрывалось обличение всей внутренней и внешней политики режима.

Павел считал, что пятилетняя война с турками, одиннадцатилетние беспокойства в Польше, а теперь еще и оренбургские события «довольные суть причины к помышлению о мире, ибо все сие изнуряет государство людьми, а чрез то и уменьшает хлебопашество, опустошая земли». Хотя великий князь признавал, что Россия побеждала в войне, он отмечал, она многое теряла «недородами, язвой, которая, конечно, следствием войны была, беспокойствиями внутренними, а больше того еще рекрутскими наборами». Империи были нужны долгие годы мира, «дабы возобновить тишину, привести вещи в порядок и, наконец, наслаждаться совершенным покоем. К достижению сего надобно начать восстановлением внутреннего спокойствия, зависящего от домашнего положения каждого». Для восстановления экономики надо сократить налоги, пресечь наряды с земли, чтобы люди могли жить нормально. Тогда каждый, «не лишаясь имения своего: отцы — детей, а господа — тех, коих трудами живут, не будут иметь причины негодования, и тогда-то пресекутся главные причины неудовольствия».

Павел считал, что Россия должна отказаться от ведения наступательных войн и перейти к оборонительной политике. Для этого армия должна быть распределена по всей стране. Полки должны размещаться по губерниям и ими же снабжаться, комплектовать армию следует за счет солдатских детей — это было первым упоминанием о военных поселениях. Прибалтика и Белоруссия, писал Павел, могут вместо предоставления рекрутов вносить за них деньги. Для всей армии должны быть составлены подробные штаты, уставы и инструкции, введена строгая подчиненность, что позволит повысить эффективность вооруженных сил²⁹.

Как и следовало ожидать, Екатерина оставила предложения Павла без внимания. Вероятно, она почувствовала за ними руку Никиты Панина, политические взгляды которого знала достаточно хорошо. Однако предложения Павла заставили ее ускорить работу над подписанием мирного договора, поскольку она особенно опасалась распространения таких настроений среди более широких слоев дворянства.

Несмотря на то, что сначала российское правительство попыталось засекретить всю информацию о восстании, оно не смогло предотвратить ее утечку. 22 октября 1773 — спустя неделю после того, как Императорский совет получил первые известия из Оренбурга, послу Гуннингу уже было известно об обсуждении на нем этого вопроса³⁰. Три дня спустя граф Сольмс сообщил о восстании Фридриху II. Князь Лобковиц проинформировал об этом Вену 9 ноября, а за четыре дня до этого французский посланник Дюран сообщил о восстании яицких казаков под предводительством самозванца и что в Оренбурге «все убиты»³¹.

У всех иностранных дипломатов в Санкт-Петербурге имелись свои агенты, через которых они скупали информацию, и вероятно, часть ее поступала к ним от источников в правительстве России. В ряде случаев они могли — прямо или косвенно — перехватывать донесения своих коллег. Так, французский посол в Константинополе подкупил слугу своего британского конкурента, посла Джона Мюррея, чтобы тот скопировал ему письменные донесения английского посольства за 1770—1775 гг.³² Послы часто получали информацию от своих соотечественников в России. Дюрану ее поставлял некто Денон, друг Бибиковых и приятель великого князя Павла. Но в мае 1774 г. из-за одного неприятного инцидента ему пришлось неожиданно уехать из России³³. Однако самым информированным послом был сэр Роберт Гуннинг, который, вероятно, получал большую часть своих сведений из высокопоставленных источников. Например, он узнал о назначении генерала Бибикова уже 29 ноября, т. е. на следующий день после принятия решения об этом на Императорском совете³⁴. Тем не менее, он жаловался, что Дюрану, в отличие от него, выделяются бо́льшие средства на добывание информации³⁵.

До появления в конце декабря 1773 г. императорского манифеста против Пугачева иностранные дипломаты не имели никакой официальной информации о восстании. От главы русского внешнеполитического ведомства графа Панина они получали или успокоительные заверения или полное молчание. Поэтому большая часть их сведений об этом основывалась на слухах, а выводы приходилось делать по косвенным признакам. Так, граф Сольмс, узнав об отсутствии на рынках икры, решил, что пугачевцы уже захватили Волгу³⁶. Хотя иностранные послы иногда доверялись фантастическим рассказам о восстании или некритически воспринимали официальную русскую версию, их отчеты в целом — а Гуннинга даже в частностях — отличались удивительной точностью, насколько это было возможно в тех условиях. Даже один из самых неприметных из них, Франьо де Ранина, представлявший Дубровник и за тридцать три месяца пребывания в российской столице так ни разу и не встретившийся ни с Екатериной, ни с российскими чиновниками, 7 января 1774 г. сообщал своему правительству, что в Оренбургской губернии началось восстание под предводительством самозванца. По его данным, там также взбунтовались и присоединились к мятежникам несколько тысяч татар, а генерал Кар был ими разбит. Теперь против них послан генерал Бибиков. «Я не сомневаюсь, что он победит мятежников, — замечал де Ранин, —

но все же это событие не совсем понятно. О нем нет никаких сведений, и никто не знает подробностей. Однако меня беспокоит то, что оно отложит заключение мира, ибо будет раздуто в Константинополе теми, кто выступает против мирного договора и они будут убеждать турков, что это маленькое восстание может иметь далеко идущие последствия. Я прошу Ваше Превосходительство не упрекать меня за то, что я ничего не писал об этом деле, ибо в этих условиях меня могли принять за шпиона...³⁷

С другой стороны, колоритные донесения французского посла о восстании крайне раздражали российское правительство, которое полагало, что он преднамеренно подчеркивает его значение в угоду врагам России. Не пользуясь доверием за поддержку польских конфедератов во время пребывания в качестве посла в Вене, Дюран был нелюбим в Санкт-Петербурге и при антифранцузских дворах Европы. Его обвиняли в том, что он пытался через Дидро, гостившего у Екатерины в Санкт-Петербурге с сентября 1773 г. по февраль 1774 г., протолкнуть императрице планы французской дипломатии³⁸. Пруссаки считали, что Дюран имеет тайные контакты с Пугачевым, и даже сам Фридрих II сообщал новому российскому послу в Версале, что «это Франция организовала оренбургский бунт и поддерживает его, снабжая повстанцев деньгами, выделенными специально для это-го»³⁹. Но у Панина был ключ по крайней мере к одному из шифров Дюрана и он показал своим друзьям-дипломатам некоторые донесения французского посла, чтобы дискредитировать его. Но когда Гуннинг через герцога де Брольо ознакомился с частью секретной переписки Дюрана с Людовиком XV, она его не впечатлила: «Увиденные мною письма содержали очень неточную характеристику здешней ситуации и оказались совершенно не интересными», — отметил он в январе 1774 г.⁴⁰

Российские дипломаты за границей и их союзники пытались противостоять распространению французами преувеличенных слухов о восстании. Провал попыток Франции повлиять на российскую политику в отношении турок, сообщал из Оттоманской Порты посол Мюррей, «вынуждает их организовывать беспорядки внутри России, чтобы разрушить эту империю, но я использую все свои возможности, чтобы пресечь эти попытки...»⁴¹. Русский посол в Вене Д.М. Голицын посылал графу Панину копии того, что он считал депешами Дюрана⁴².

Кажется, что сообщения Дюрана о восстании не были положительно восприняты даже в самой Франции. Лорд Стормонт, британский посланник в Версале, в апреле 1774 г. писал Гуннингу, что «когда о восстании появились первые сообщения, оно рассматривалось как весьма серьезное дело, и французские политики стали наперебой давать ему оценки, которые они считали правильными, но теперь все признают, что восстание почти подавлено и не будет иметь каких-то важных последствий»⁴³.

Если иностранные дипломаты в столице империи могли хоть что-то узнать о положении в стране, то только благодаря своей расторопности или хитрости. Полное отсутствие в России независимой прессы означало, что они могли прочитать только то, что правительство печатало в двух официальных газетах, или извлекать информацию из писем, получаемых из глубинки империи (но в кризисные периоды власти часто ограничивали поступление почты с периферии). Все это делало добывание сведений весьма трудным занятием; как отметил за несколько лет до этого Уильям Ричардсон, «если вдруг одна половина России погибнет, то другая половина об этом ничего не узнает»⁴⁴.

Публикация в конце декабря 1773 г. правительственного манифеста о Пугачеве, вызванная, как уже было сказано, стремлением опровергнуть фантастические слухи об успехах повстанцев, положила конец прежней практике держать все в тайне. Немного поколебавшись, Екатерина разрешила официальным газетам — «Санктпетербургским ведомостям» и «Московским ведомостям» — печатать отдельные сообщения об успехах генерала Бибикова в борьбе с восстанием. Однако она выжидала до конца февраля, пока не стало совершенно ясно, что бунтовщики терпят поражения. Поэтому «Санктпетербургские ведомости» впервые сообщили о восстании в «Прибавлении» к своему выпуску от 25 февраля 1774 г. В статье, составленной по донесениям Бибикова, перечислялись поражения, которые понесли повстанцы в Самаре, Заинске и Кунгуре, много внимания уделялось инициативе казанского дворянства по формированию ополчения. В газете был напечатан текст льстивой «Речи благодарственной» Державина. Что интересно, это сообщение, которое, как было сказано в статье, было отправлено 7 февраля из Казани, не содержало в себе никаких пояснений и дополнительной информации, так что человек, недавно прибывший в Россию, не смог бы понять, о чем идет речь⁴⁵. Очевидно, правительство полагало, что о восстании и так уже все знают, и это была правда.

Почти месяц спустя, 21 марта, «Санктпетербургские ведомости» выпустили новое «Прибавление», в котором сообщались подробности о победах полковника Бибикова в Нагайбаке и Бакалах, генерала Мансурова и полковника Гринева в Бузулуке и триумфах генерала Гагрина в Красноуфимске и под Екатеринбургом⁴⁶. 11 апреля был напечатан подробный отчет о сражении под Татищевой. 29 апреля сообщалось о боевых операциях по истреблению остатков повстанцев, бегству лишь по счастливой случайности Пугачева в Каргалы и освобождении Оренбурга. Информируя о конце шестимесячной блокады Оренбурга, «Санктпетербургские ведомости» писали, что радость и благодарность жителей Оренбурга неописуема и они всячески славят императрицу за предпринятые ею меры по их спасению⁴⁷.

«Московские ведомости» перепечатали эти сообщения две недели спустя. Таким образом, первое сообщение из Казани появилось только в «Добавлении» к номеру за 7 марта. 9 мая «Московские ведомости» перепечатали вышеуказанное сообщение, опубликованное в «Санктпетербургских ведомостях» десятью днями ранее⁴⁸. Больше о восстании нигде не упоминалось до тех пор, пока оно не было подавлено.

Этот эпизод интересен следующим. Во-первых, упомянутые публикации должны были убедить общественность, что бунтовщики бегут, и восстание уже фактически подавлено. Во-вторых, статьи в газетах были частью обращений и увещеваний Екатерины к провинциальному дворянству с ее уже набившими оскомину заявлениями о союзе дворян и самодержавия.

Вероятно, в это же время императрица попросила князя М.М. Щербатова, ретрограда и малоприятного в общении человека, но неплохого историка, написать исследование о самозванцах в истории. Как позже вспоминал Щербатов, она сделала это для того, чтобы показать, что «не исключительно ее господство окружили такие удары, но что и в России ранее и в других государствах такое зло произошло». Хотя Щербатов был обременен домашними заботами, он через шесть недель представил двухсотстраничную рукопись под названием «Краткая повесть о бывших в России самозванцах» (СПб., 1774)⁴⁹. Опубликованная анонимно, она была переиздана в 1778 и 1793 гг.

Несмотря на свое название, сочинение Щербатова было посвящено почти исключительно самозванцам, появившимся в Московском государстве в эпоху Смутного времени в начале XVII в. Вкратце автор рассказал о Стеньке Разине, но совершенно не упомянул о самозванцах первого десятилетия правления Екатерины. Цитируя работы Самуэля Пуфендорфа, Щербатов мимоходом коснулся английских самозванцев времен Генриха VII; но он не стал увлекаться подбором аналогий, хотя, возможно, этого хотелось видеть в книге Екатерине, объявив на первой странице своего исследования, что начиная с древности «нет ни единой области в свете, которая бы не была раздираема разными междоусобиями и мятежами, начавшими от древних народов».

Труд Щербатова был хорошим историческим, но плохим пропагандистским сочинением. То, что его впоследствии переиздавали, несомненно, было обусловлено интересом читающей публики к истории, а не к взглядам его автора на современность. Щербатов не мог открыто высказаться о восстании (в неопубликованных письмах он определяет его как «вторую войну», которая, наряду с войной с турками и угрозой третьей войны — со Швецией — потрясла царский трон), но тем не менее дал интересную трактовку народных волнений⁵⁰. Для этого консерватора народные восстания были то же, что и природные катастрофы: стихийные беспорядки, по его мнению, являются следствием неспособности невежественных масс противостоять новшествам и легкомыслию. Хотя просвещение, науки и закон произвели перемены в наших нравах, человеческая натура остается по сути неизменной, особенно у простого народа, поэтому эти явления повторяются во все периоды истории. Наконец, всегда есть недовольные люди, которые хотят достичь своих целей, прибегая для этого к народным бунтам, вожди, которые раздают обещания, не имея возможности их исполнить, однако привлекают на свою сторону невежественную толпу⁵¹.

Короче говоря, Щербатов озвучил теорию социального развития России, теорию, которая жива до сих пор. Она постулирует наличие в русском народе исконной тяги к борьбе, стихийного начала, которое время от времени порывается наружу и превращается в бунт. Отсюда следует, что управлять таким народом можно только с помощью силы. Вероятно, Екатерина и большая часть российского дворянства разделяли эти убеждения⁵².

Известия о таинственных и удивительных событиях, происходивших в глубинах таинственной России, докатились до Западной Европы к концу 1773 г. Интересовавшаяся Россией — по причине раздела Польши и войны с турками — западная печать сразу ухватилась за эти сообщения, разнесла их по всему свету и породила многочисленные комментарии, чем вызвала крайнее раздражение Санкт-Петербурга. Голландская и швейцарская пресса, газеты немецких городов — Кельна, Франкфурта, Гамбурга, были самыми независимыми и наиболее информированными изданиями на континенте. Они имели собственную корреспондентскую сеть и получали сведения о пугачевском восстании из Варшавы, Вены, Санкт-Петербурга, Москвы и других мест⁵³. Английские газеты в основном перепечатывали эти материалы и распространяли новости в английские колонии в Америке.

Как можно было предполагать, публикации западноевропейской прессы сообщали о бунте Пугачева самые невероятные сведения. Но несмотря на искажения, вызванные значительной удаленностью этих событий от Европы, скупостью официальных сообщений из Санкт-Петербурга и их проправительственным характером, европейским средствам массовой информации удалось собрать множество заслуживающих доверия материалов и высказать ряд проницательных суждений о пугачевщине.

Первые известия о восстании попали в Европу в декабре 1773 г. Цитируя одну гамбургскую газету за 13 декабря, издающаяся в Лондоне «Дейли Эдветайзе» (Лондон) сообщала о мятеже донских казаков и казанских татар, рассказала о поражении «генерала Брандта» и отбытии генерала Кара на войну с бунтовщиками⁵⁴. К середине января 1774 г. Европа уже многое знала об этих событиях. «Дейли Эдветайзе», вновь пересказывая сообщение гамбургской газеты за 21 января из Гамбурга, писала:

Последнее письмо из Москвы подтверждает сообщения о восстании яицких казаков, к которым присоединились люди из других мест, граничащих с Волгой. Они выбрали своим главарем некоего Пугачеффа, и утверждается, что он разбил посланный против него отряд полковника Кара. Мятежники также разграбили рудные месторождения Димидоффа и убили нескольких местных дворян за то, что те отказались к ним присоединиться. Сообщается, что к ним присоединилось некоторое число ссыльных и сбежавших из-под стражи заключенных. Известно, что численность мятежников составляет семь тысяч человек, их артиллерия состоит из пятнадцати пушек, и к ним присоединилась половина отряда из 1500 солдат, посланных для приведения их в покорность. Войска, которые сейчас идут против них и частью были взяты из петербургского гарнизона, под командованием генерала Бибикоффа нападут на них с одной стороны, а второе войско, которое идет в направлении Сибири, обойдет их с другой, и можно не сомневаться, что они в скором времени будут разбиты⁵⁵.

Опираясь на свои континентальные источники, «Дейли Эдветайзе» продолжала подробно знакомить читателей с ходом восстания. В целом ее репортажи были написаны сдержанным тоном и содержали мало вымысла. Иной характер носила информация в ряде других европейских изданий. Например, в феврале «Райхс Пост-Рейтер» (г. Алтона) пересказывала сообщение одной кельнской газеты, что горнозаводчики Еврайнофф и Демидофф подняли восстание, причем первый назвался Петром III⁵⁶. А в марте «Ландэн Кроникл» напечатала письмо из Вены, подписанное «Аббат П.», в котором сообщалось о сильном страхе, охватившем Россию «из-за больших успехов, которые мятежник Емелман Пусгачев производит в сердце империи, и который, как говорят, теперь командует свыше 120000 человек, хорошо вооруженных и снабженных многочисленными пушками». В то же самое время распространились слухи, что Бибиков потерпел поражение, а Екатерина в отчаянии передала престол Павлу; однако признавалось, что эта новость вряд ли достоверна, «ибо такая сильная духом женщина расстанется с короной только вместе с жизнью»⁵⁷.

Столь свободное обсуждение этих вопросов, естественно, привело российское правительство в ярость и оно сразу же бросилось опровергать эти публикации. Граф Панин пришел в такое неистовство из-за «клеветы», напечатанной в кельнских газетах, что приказал русскому посланнику при имперском сейме выразить протест по поводу этих оскорблений и потребовал выпороть владельца немецкой газе-ты⁵⁸. Русское правительство также попыталось распространить в европейской прессе свою оценку восстания. 14 января вице-канцлер А.М. Голицын отправил своему кузену, российскому посланнику в Гааге Д.А. Голицыну экземпляры правительственного манифеста о Пугачеве для публикации его в голландских газетах, что и было сделано в феврале⁵⁹.

Голицыну и всем российским послам за границей было поручено всячески принижать размах и значение восстания. Уже в середине февраля 1774 г. Голицын попытался представить его как незначительный бунт на окраине страны, утверждая, что «восстание, если оно и было, сейчас уже полностью подавлено». Кроме того, он утверждал, что «в целом все тихо. В Российской империи армия и люди считают себя вполне счастливыми благодаря мудрому и гуманному правлению их нынешней государыни»⁶⁰. А через месяц он просто напечатал извлечение из письма, сообщавшего об успехе Бибикова⁶¹. Наконец, 14 мая он сообщил о поражении Пугачева в Татищевой и торжественно объявил: «Этот счастливый случай, кажется, положил конец обстоятельству, которое наделало так много шуму по всей Европе, и было столь раздуто нашими недругами»⁶². Одновременно Коллегия иностранных дел подготовила сообщение о победе над повстанцами, которое было напечатано в гамбургских газетах⁶³.

Но российская бюрократия не смогла воспрепятствовать широкому распространению сведений о восстании⁶⁴. Известия о нем даже перешагнули через Атлантику. «Виджиниа Газет» (г. Уильямсбург), приводя письмо из Варшавы, сообщала:

Из Петербурга пишут, что восстание кассан и Оренбурга дошло до Смоленикова. Главное войско повстанцев насчитывает приблизительно 80000 человек, которыми, в основном, командуют польские конфедераты. Пугачев никогда не появляется в присутствии своих сторонников в форме солдата или командира, а только одетым в Пророка. Когда он показывается на людях, то бывает облачен в епископское одеяние, благословляет свои армии молитвой и плачем, после чего обещает им победу, предначертанную свыше. Он представляет себя в качестве воскресшего из мертвых Петра III, посланного Богом, чтобы добыть для своего сына, нынешнего великого князя, корону России, которую обманом и силой удерживает его мать, и который должен занять трон после победы его армии. Он обещает своим солдатам, именем своего сына, что все они станут полноправными гражданами Российской империи, а тех, кто отличится, за особое усердие сделают дворянами. Он заявляет об этом по два-три раза в неделю, и удивительно, сообщает наш корреспондент, какое впечатление это производит на умы бедных невежественных людей⁶⁵.

Отличительной чертой почти всех комментариев восстания, появившихся как внутри, так и вне России, было стремление видеть в нем чей-то заговор. Как отмечалось выше, Екатерина подозревала, что оно кем-то управлялось извне. Да и западная пресса упорно связывала восстание с кознями внутренних врагов Екатерины или с происками польских конфедератов. Очевидно, современники были просто не в состоянии понять, что восстание может возникнуть само по себе.

Аналогично западная пресса продемонстрировала поразительное единодушие, увязывая восстание с внешними проблемами России. Как было показано выше, одни просто объясняли его причину интригам ее недругов, другие же предлагали более сложные толкования. Обсуждая отношения России с крымскими татарами и с Пугачевым, «Анниул Реджиста» проницательно заметил: «Вряд ли эти восстания приведут к каким-либо непредвиденным последствиям, однако они свидетельствуют о непрочности власти в этой империи и являются следствием войны, которая, вероятно, была начата, чтобы предотвратить эти волнения»⁶⁶. К марту поражении Пугачева достигла столицы, призрак восстания стал преследовать Санкт-Петербург, создав дополнительные трудности для российской внешней политики.

Примечания

1. Протоколы заседаний совета с 30 января по 10 марта 1774 г. не напечатаны: АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 448.

2. Гуннинг — Суффольку, 24 января 1774 г.: British Museum. Egerton Manuscripts, 2706.

3. Екатерина — Бибикову, 9 февраля 1774 г.: РИО. Т. XIII. С. 386.

4. Екатерина — Бибикову, 7 и 15 марта 1774 г.: Там же. С. 395—396.

5. Бибиков — Екатерине, 5 февраля 1774 г.: Грот Я.К. Материалы для истории Пугачевского бунта: бумаги Кара и Бибикова: со снимком с приписки Бибикова на последнем его донесении Екатерине. С. 58; Бибиков — Екатерине, 29 января 1774 г.: РИО. Т. XIII. С. 390.

6. Екатерина — Вольтеру, 8 января 1774 г.: Documents of Catherine the Great / ed. W.F. Reddaway. Cambridge, 1931. P. 194.

7. Екатерина — Бьельке, 9 февраля 1774 г.: РИО. Т. XIII. С. 387—388.

8. Екатерина — Фридриху, 23 февраля 1774 г.: РИО. Т. XX. С. 340—341.

9. В начале февраля 1774 г. императрица заметила князю Вяземскому, что двое солдат, наказанных за то, что утверждали будто бы войска, посланные против самозванца, не пойдут против него, явно ненормальные. Она приказала одного из них отправить лечиться в полковую больницу от сумасшествия, а другого сутки не кормить, чтобы он признался, кто ему такое сказал. Женщине, которая донесла на них, выдали 10 руб. (РГАДА. Госархив. Разряд VII. Д. 2043, ч. XIII. Л. 25—25 об.).

10. РГИА. Ф. 468. Оп. 32. Д. 2. Л. 107 об.

11. Там же. Л. 81.

12. Там же. Л. 109.

13. Показание сенатского курьера Полубояринова: Пугачевщина. Т. III. С. 458.

14. Волконский — Екатерине, 13 декабря 1773 г., 7 января 1774 г.: Осьмнадцатый век. Т. I. С. 104—105.

15. [Johann Theophil Ludwig Orlich]. Bemerkungen über Esthland, Liefland, Russland nebst einigen Beiträgen zur Empörungsgeschichte Pugatschews. Prag; Leipzig, 1792. S. 175—176.

16. Thesby de Belcour F.-A. Relation ou journal d'un officier françois au service de la confédération de Pologne, pris par les Russes & relégué en Siberie. Amsterdam, 1776. P. 224—225.

17. Джинчарадзе В.З. Указ. соч. С. 87—88.

18. Екатерина — Волконскому, 3 марта 1774 г.: Осьмнадцатый век. Т. I. С. 106—107.

19. Пугачевщина. Т. I. С. 32.

20. РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 415. Л. 6—22.

21. Гуннинг — Суффольку, 7 января 1774 г.: British Museum. Egerton Manuscripts, 2705.

22. Гуннинг — Суффольку, 17 января 1774 г.: Ibid, 2706.

23. Сольмс — Фридриху, 21 января 1774 г.: РИО. Т. LXXII. С. 454—455; Лобковиц — Кауницу, 18 января 1774 г.: РИО. Т. CXXV. С. 305.

24. Сольмс — Фридриху, 21 января 1774 г.: РИО. Т. LXXII. С. 455.

25. ПСЗРИ. Т. XIX. № 14100. См. анонимное письмо, январь 1774 г.: РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 415. Л. 90—120.

26. РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 415. Л. 122—123, 128.

27. Екатерина — Бибикову, 15 января 1774 г.: РИО. Т. XIII. С. 381.

28. Гуннинг — Суффольку, 4 февраля 1774 г.: British Museum. Egerton Manuscripts, 2702. О некоторых последующих откликах на восстание в Санкт-Петербурге см.: Мавродин В.В. Отклики на восстание Пугачева в Петербурге // Научные доклады высшей школы. Исторические науки. 1958. № 2. С. 25—29.

29. Подробное изложение меморандума Павла см.: Кобеко Д.Е. Цесаревич Павел Петрович (1754—1796). 2-е изд. СПб., 1883. С. 103—104. Краткий пересказ его см.: Макогоненко Г.П. Указ. соч. С. 166—170.

30. Гуннинг — Суффольку, 22 октября 1773 г.: РИО. Т. XIX. С. 380381.

31. Сольмс — Фридриху, 25 октября 1773 г.: Hoffman P., Shützler H. Op. cit. S. 354; Лобковитц — Кауницу, 9 ноября 1773 г.: РИО. Т. CXXV. С. 284. Содержание депеши Дюрана от 5 ноября 1773 г. см.: Sumner B.H. New Material on the Revolt of Pugachev // Slavonic and East European Review. 1928. Vol. VII. P. 122.

32. Anderson M.S. Europe in the Eighteenth Century. London, 1961. P. 161.

33. Sumner B.H. Op. cit. P. 118.

34. Гуннинг — Суффольку, 29 ноября 1773 г.: РИО. Т. XIX. С. 391.

35. Гуннинг — Суффольку, 21 January 1774 г.: British Museum. Egerton Manuscripts, 2706.

36. Гуннинг — Суффольку, 27 декабря 1773 г.: РИО. Т. LXXII. С. 407.

37. См.: Antoljak S. Dva izvještaja poslanika Dubrovačke Republike u Rusiji o buni Pugačova // Godishen zbornik, filozofski fakultet na univerzitet-Skopje, istorisko-filoloshki oddel. 1962. Кн. 13. С. 104—105. Это письмо частично переведено на русский язык: Фрейденберг М.М. Новая публикация о Пугачевском восстании (письма дубровницкого дворянина Франьо Савины Ранина, написанные из Петербурга в январе 1774 г.) // История СССР. 1965. № 1. С. 208—209. Полный перевод этой статьи на русский язык был любезно предоставлен нам профессором В.В. Мавродиным.

38. Sumner B.H. Op. cit. P. 115. Гуннинг — Суффольку, 12 ноября 1773 г.: РИО. Т. XIX. С. 383—385. О посещении Дидро Санкт-Петербурга см.: Бильбасов В.А. Дидро в Петербурге. СПб., 1884. Гл. III. Подозрения, что за спиной восстания стоит Франция, привели к тому, что весной 1774 г. полковник расквартированного в Казани Владимирского драгунского полка некий Анжели, вернувшись из заграничного отпуска, был арестован за «непозволительные и предосудительные сношения» с чужестранцами и поэтому 16 июля 1774 г. был выслан из России. То, что с ним обошлись столь мягко, объясняется, вероятно, тем, что прямых свидетельств его связей с восставшими обнаружено не было. Подробнее см.: Осьмнадцатый век. Т. III. С. 229—231; РИО. Т. CXXXV. С. 100, 117 (мы благодарны д-ру Полу Дукесу за указание на этот случай).

39. Гуннинг — Суффольку, 25 февраля 1774 г. (н. ст.): British Museum. Egerton Manuscripts, 2702.

40. Лобковиц — Кауницу, 15 марта 1774 г.: РИО. Т. CXXV. С. 320; Гуннинг — Суффольку, 7 января 1774 г.: British Museum. Egerton Manuscripts, 2705.

41. Murray to Gunning, 17 февраля 1774 г. (н. ст.): British Museum. Egerton Manuscripts, 2702.

42. Н.И. Панин — Д.М. Голицыну, 12 апреля 1774 г.: РИО. Т. CXXXV. С. 96.

43. Stormont to Gunning, 15 апреля 1774 г. (н. ст.): British Museum. Egerton Manuscripts, 2702.

44. Richardson W. Op. cit. P. 38.

45. Санктпетербургские ведомости. 1774. Прибавление. № 16. 25 февр.

46. Там же. 1774. Прибавление. № 23. 21 марта. 1774.

47. Там же. 1774. Прибавление. № 34. 29 апр.

48. Московские ведомости. 1774. Прибавление. № 19. 7 марта; Прибавление. № 37, 9 мая.

49. Щербатов М.М. О себе // Щербатов М.М. Неизданные сочинения. С. 112—113.

50. Щербатов М.М. Мнение о поселенных войсках // Там же. С. 64.

51. [Щербатов М.М.] Краткая повесть о бывших в России самозванцах. СПб., 1774. С. 5, 184. Новейший анализ взглядов М.М. Щербатова см.: Федосов И.А. Из истории русской общественной мысли XVIII столетия: М.М. Щербатов. М., 1967. С. 144—146 и passim.

52. «Не удивительно, — однажды заметила Екатерина, — что в России было среди государей много тиранов. Народ от природы безпокоен, неблагодарен и полон доносчиков и людей, которые, под предлогом усердия, ищут лишь, как бы обратить в свою пользу все для них подходящее» (Memoirs of Catherine. P. 367). Комментируя восстание в Оренбурге, его английский современник сказал об этом еще жестче: «Русское правительство может обеспечить повиновение лишь до тех пор, пока оно держит перед лицом народа розги и топоры; но если расстояние или какое-то другое обстоятельство сделают их недоступными властям, всякие дисциплина, порядок и покорность сразу заканчиваются и тот, кто еще недавно был самым презираемым рабом, в одночасье становится надменнейшим типом, неуважающим все законы и принципы...» (Annual Register. 1773. P. 5).

53. Корнилович О.Е. Общественное мнение Западной Европы о Пугачевском бунте // Анналы. 1923. Т. III. С. 149—151.

54. Daily Advertiser (London). 1774. January 8.

55. Ibid. 1774. February 3.

56. Reichs Post-Reuter (Altona). 1774. February 4.

57. London Chronicle. 1774. March 26. С. 296.

58. Н.И. Панин — Струве, русскому посланнику при императорском сейме в Регенсбурге, 21 февраля 1774 г. (утвержден лично Екатериной днем раньше): РИО. Т. CXXXV. С. 45—46.

59. Например, в «Haerlemse Courant» (Haarlem) 12 февраля 1774 г. и в «Hollandsche Historische Courant» (Delft) 14 февраля.

60. Daily Advertiser. 1774. February 12.

61. Ibid. 1774. March 10. Кроме того, посол в Париже И.С. Барятинский 26 января сообщал Екатерине, что здесь много говорят о бунте, но он на все отвечал, что бунтовщики — это обыкновенные разбойники, которые будут скоро переловлены и усмирены (Собственноручная записка Екатерины, февраль 1774 г.: РИО. Т. CXXXV. С. 30).

62. Daily Advertiser. 1774. May 14. Вероятно, Голицын также был автором письма в «Gazette d'Utrecht» (1774. April 15), которое, среди прочего, утверждало, что чем больше Россия процветает, тем больше она вызывает зависти и тем сильнее пытаются принизить ее значение. Территория, на которой произошло восстание, очень обширна; за исключением Оренбурга на ней имеется лишь небольшое число разбросанных далеко друг от друга маленьких крепостей и поэтому рассчитывать на защиту могли только близлежащие к ним селения, а остальные, вероятно, попали в руки бунтовщиков (Корнилович О.Е. Указ. соч. С. 163—164).

63. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. II. С. 306.

64. Вице-канцлер Голицын писал своему кузену, что невежество и злоба являются причиной преувеличения оренбургского дела в зарубежных странах: А.М. Голицын — Д.А. Голицыну, 25 февраля 1774 г.: РГАДА. Ф. 1263. Оп. 1. Д. 4249. Л. 5.

65. Virginia Gazette (Williamsburg). 1774. June 16. Перепечатывая этот репортаж, «Анниул Реджиста» комментировал: «Несмотря на грубость этого самозванства, жестокость и необыкновенные обстоятельства этой воспользовавшейся недовольством и невежеством народа истории, она обеспечила ему несметное число сторонников...» (Annual Register. 1773. P. 6).

66. Annual Register. 1773. P. 6.