VIII. Первый враль

Внезапное бегство Пугачева на север застало всех врасплох. Его преследовал только маленький отряд полковника Михельсона, но и сам полковник не знал о местонахождении самозванца. Получив около 21 июня сведения о неприятеле, он, шедший из Уфы в Бирск, сразу же повернул на Каму, надеясь перехватить повстанцев. Но наличие больших рек и усталость его конницы не позволяли Михельсону идти быстро. Он пересек Каму 3 июля, а Вятку — 8-го, но уже не успевал за Пугачевым.

Ободренный своими легкими победами в Осе, Ижевске и Воткинске, самозванец направился к Казани, поскольку знал, что она плохо защищена. Набирая в пути обещаниями и силой людей, толпа повстанцев численностью приблизительно 20000 человек 11 июля в полдень подошла к городу. Хотя многие казаки, башкиры и татары были вооружены огнестрельным оружием, пиками и саблями, луками и стрелами, большинство приписных и крестьян в этой разношерстной массе имели при себе только дубинки, топоры или просто острые палки¹. Однако их противник тоже не был достаточно хорошо оснащен. После весеннего похода Бибикова против бунтовщиков все решили, что восстание подавлено, а Пугачев повернет на север. Казань вновь погрузилась в провинциальную сонливость.

В занимавшем обширное пространство городе насчитывалось около 11000 жителей, которых защищали приблизительно 700 солдат, но почти треть их была уничтожена Пугачевым, когда попыталась разбить восставших за день до их появления у городских стен. У защитников города не было хороших командиров, они испытывали отчаяние, оборонительные сооружения находились в плохом состоянии, а людей не хватало; население было или в панике, или бежало в Москву, Нижний Новгород, Пензу и другие безопасные места. Губернатор фон Брандт был смертельно болен. Генерал П.С. Потемкин, прибывший за три дня до этого, не мог организовать эффективную защиту. Единственной надеждой горожан был идущий к Казани отряд Михельсона.

Мятежники штурмовали Казань утром 12 июля. Изучив за день до этого систему обороны города и узнав о ее слабых местах от подпоручика Минеева — офицера казанского гарнизона, перешедшего на сторону Пугачева в Осе, самозванец начал наступать на город тремя колоннами с восточной стороны. Белобородов двигался по Ногайской дороге на главные батареи защитников, справа от него вдоль реки Казанки Минеев вел многочисленную толпу по оврагам и, внезапно атаковав противника, захватил единственное орудие, после чего ворвался в город. Пока люди Белобородова преследовали авангард неприятеля и, прикрыв пушки возами, обстреливали две главных батареи генерала Потемкина, Пугачев с левого фланга штурмовал батарею, защищавшую Суконную слободу, взял ее и ворвался в город.

Находившийся вне города на главной батарее генерал Потемкин понял, что пока он сражался с Белобородовым, повстанцы обошли его с тыла и взяли город. Поэтому защитники Казани беспорядочно отступили по главной улице к каменным стенам кремля, сумев добраться до него раньше разъяренных повстанцев. Восставшие стали грабить дома и церкви, открывать ворота тюрем и все поджигать. Тем временем Пугачев установил четыре орудия вокруг Кремля и начал его интенсивный обстрел. Однако вскоре его люди, видя как их товарищи грабят имущество, и считая, что начавшийся в городе пожар вскоре перекинется на Кремль и выкурит засевших там последних защитников города, прекратили свою канонаду и тоже бросились за добычей. Нагрузившись вещами, они погнали в свой лагерь под городом огромную толпу пленников. Там пугачевцы как всегда стали отмечать свою победу всеобщей попойкой².

На следующее утро запертые в Кремле ожидали нового штурма, не зная, что корпус полковника Михельсона предыдущим вечером разбил бунтовщиков после ожесточенного многочасового сражения³. На следующий день Пугачев вновь появился перед городом с многочисленной толпой, но на него опять напал Михельсон и заставил отступить. Однако самозванец предпринял последнюю попытку разбить своего врага, насчитывавшего всего около тысячи солдат: Пугачев собрал остатки своего войска, пополнил его русскими и татарскими крестьянами, и 15 июля атаковал Михельсона. Противники встретились на месте их первого сражения под Казанью. После ожесточенного четырехчасового боя пугачевцы были разбиты и беспорядочно бежали, потеряв примерно 2000 человек убитыми и ранеными и около 5000 взятыми в плен⁴. Эти данные свидетельствуют, что самозванец возглавлял не просто бунт, а гражданскую войну.

Пугачев бежал с несколькими соратниками верх по Волге, которую перешел 17 июля вблизи Кокшайска. По обоим берегам этой реки мелкие отряды повстанцев стали поднимать восстания в деревнях вдоль дороги на Нижний Новгород. Это уже было не пограничье, хотя там жило множество нерусского населения — чувашей, мордвы и других, это были ворота в самое сердце Московского государства, в цитадель крепостного права. Если бы Пугачев поднес свой факел к этой социальной пороховой бочке, произошел бы взрыв классовой войны огромной мощности. «Мужицкий царь» знал об этом и в конце июля выпустил манифест, в котором говорилось:

Всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне; и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностию и свободою и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями, и соляными озерами без покупки и без оброку; и свобождаем всех от прежде чинимых от злодеев дворян и градцких мздоимцов-судей крестьяном и всему народу налагаемых податей и отягощениев. И желаем вам спасения душ и спокойной в свете жизни, для которой мы вкусили и претерпели от прописанных злодеев-дворян странствие и немалыя бедствии.

А как ныне имя наше властию всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим имянным указом: кои прежде были дворяне в своих поместиях и водчинах, — оных противников нашей власти и возмутителей империи и раззорителей крестьян, ловить, казнить и вешать, и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников и злодеев-дворян, всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет⁵.

Отдельные отряды пугачевцев стали поднимать восстания, распространяя их от деревни к деревне. Тем временем самозванец взял Цивильск, где повесил воеводу, офицера и еще несколько человек. Постоянно пополняя свои ряды, он направился к реке Суре и 20 июля вошел без сопротивления в Курмыш. Повсюду чиновники и офицеры, дворяне и купцы при приближении мятежников в панике бежали. Если бы Пугачев перешел Суру и пошел на северо-запад, то стал бы угрожать Нижнему Новгороду, столь же большому и плохо защищенному городу, как Казань, а если бы двинулся на запад, то составил бы опасность для Москвы. Правительственные силы потеряли самозванца из виду после его третьего поражения в Казани и никто не знал, где он находится. Чтобы защитить Нижний Новгород и Москву, Михельсон пошел вдоль южного берега Волги через Свияжск и Чебоксары к Арзамасу.

Там, где паники не было, бюрократический аппарат развил бурную деятельность. Нижегородский губернатор Ступишин активно готовился к обороне. Он закрыл знаменитую ярмарку в соседнем Макарьевском монастыре и попросил подкреплений, боясь восстания находившихся в городе многочисленных волжских бурлаков. Одновременно он приказал воеводе Ядринска — маленького городка к северу от Курмыша, блокировать продвижение повстанцев, уничтожив все суда на реке Суре⁶, и попросил у князя Волконского дополнительной помощи, сообщив ему, что Пугачев вошел в Курмыш⁷.

Это известие, а также письмо фон Брандта от 17 июля, где говорилось о планах повстанцев идти на Москву, крайне напугали власти древней столицы. До этого Москва играла всего лишь роль посредника в борьбе с восстанием, переправляя указы из Санкт-Петербурга или депеши из Оренбурга. Теперь, когда Пугачев был в менее чем трехстах милях от нее, москвичи почувствовали горячее дыхание бунта и запах дыма горящих усадебв. «Мы все удостоверены были, — вспоминал помещик Андрей Болотов, — что вся подлость и чернь, а особливо все холопство и наши слуги когда не вявь, так втайне сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали и готовы были при малейшей взгоревшейся искре произвесть огонь и полымя»⁸.

25 июля генерал-губернатор Волконский созвал экстренное заседание московских департаментов Сената. Он сообщил сенаторам об угрозе для города и мерах по его обороне. Нарвский и казачий полки близ Москвы должны быть готовы выступить в Нижний Новгород; гарнизонные войска будут призваны на борьбу с повстанцами, а их места займут инвалидные команды; генерал-поручик Мартынов должен подготовить боеприпасы и привести в порядок все оружие, какое удастся найти. В случае приближения Пугачева его должны были встретить Владимирский, Нарвский и казачий полки под командованием самого Волынского, а оборону города возглавить сенатор Еропкин. Город был поделен на четырнадцать оборонительных районов, которыми командовали восемь сенаторов, поддерживая там порядок и организуя вооружение дворовых людей; главе Мануфактур-коллегии сенатору Волкову поручалось вооружить фабричных рабочих. Волконский был уверен, что «всякий сенатор свою часть (города) защищать может, для того, что вся злодейская толпа составлена из мужиков и невооруженных». Все правительственные учреждения должны были собрать свои бумаги, спрятать их в надежных местах и вооружить своих сотрудников для обороны. Главный комиссариат тоже должен был защищаться собственными силами. Полицейские патрули должны были следить за порядком в городе, арестовывать подозрительных людей и докладывать об этом Еропкину или Волконскому. Наконец, уездные дворяне обязаны были собрать своих крестьян для обороны своих местностей или идти защищать Москву. Все это следовало делать в тайне, чтобы не допустить паники⁹.

Сенаторы внесли в эту программу ряд поправок. Они распределили районы обороны между собой и попросили, чтобы все государственные служащие подчинялись только сенатору, который руководил тем или иным участком обороны. В каждом районе должна быть своя полицейская команда, а Волконский осуществлять общее руководство ими. Пленных турок, содержавшихся во Владимире и Суздале, переводили в Севск. Началась срочная заготовка хлеба и сухарей. Было решено обязать провинциальных воевод Московской губернии сообщать все новости о бунтовщиках, в случае опасности отправить свою казну в Москву, и тайно сформировать из дворян и горожан отряды самообороны¹⁰.

Хотя паника, вызвавшая эти меры, быстро прошла, и Волконский на следующий день отложил их исполнение, неповоротливая бюрократическая машина была уже запущена¹¹. Но еще не получив этих указов, провинциальные канцелярии Московской губернии были напуганы донесениями и слухами о приближении повстанцев. Так, 22 июля стало известно, что Гороховцу, что в шестидесяти пяти милях от Нижнего Новгорода, угрожают повстанцы. Несмотря на это, все пять городских дворян отказались участвовать в его обороне. Другие подмосковные провинциальные города, большие и маленькие, близкие и далекие, сами принимали меры по защите. Встревоженные сообщением, что в городе имеется приблизительно десять человек из армии «Петра Федоровича», власти Юрьева-Польского 25 июля ввели патрулирование и вооружили жителей, правда только острыми кольями. Как и многие другие города, этот также попросил Москву о присылке солдат. Слухи, что повстанцы уже в восьмидесяти милях, в Арзамасе, вынудили муромчан 27 июля изготовиться к обороне. А в далеком Переяславле-Залесском, где паники не было, решили дожидаться указаний из Москвы¹².

Прочитав указ Сената от 25 июля, провинциальные воеводы немедленно бросились его исполнять. Некоторые даже отправили свою казну в Москву. В почти всех городах Московской губернии прошли совещания по организации обороны. Иногда дворянство и горожане участвовали в них вместе, иногда врозь. Обычно они создавали отряды самообороны и принимали меры предосторожности. Многие города высылали разведчиков, чтобы узнавать о продвижении бунтовщиков, устанавливали заградительные заставы, перекрывали дороги, проверяли всех путников и охраняли водные пути. Например, тульские власти ввели целый комплекс оборонительных мер, в том числе обыски мест проживания бродяг и беспаспортных, учет всего имевшегося в городе оружия, усиление караулов и патрулей и т. д.¹³

События в Мещовске, маленьком городке к юго-западу от Москвы, показывают, как вели себя в этих условиях провинциальные губернские города. В конце июля мещовская воеводская канцелярия получила Сенатский указ от 3 июля, в котором говорилось, что все повстанцы, сложившие оружие в не Оренбургской, Казанской и Сибирской губерниях, не будут помилованы. Указ от 7 июля требовал, чтобы местные воеводы задерживали всех бунтовщиков на своих территориях и немедленно сообщали об этом в Сенат. 27 июля, получив эти указания, мещовский воевода коллежский асессор Федоров сразу же приказал предводителю дворянства прапорщику Беклемишеву поскорее прибыть к нему, чтобы обсудить секретный Сенатский указ от 25 июля. Сообща они решили созвать собрание местного дворянства, чтобы сформировать отряд самообороны. Беклемишев назначил это собрание на 5 августа¹⁴.

2 августа воевода Федоров получил сообщение Калужской провинциальной канцелярии о взятии Пугачевым Арзамаса и просьбу города Владимира о помощи. Власти Владимира приказали своему дворянству привести для защиты города столько крепостных, сколько возможно. Такое же предписание издал воевода Мурома. Было приказано также сжечь все суда на реке Оке. Московская губернская канцелярия одобрила эти меры, поручив дворянам других городов встретиться с чиновниками, ответственными за «экономических» и дворцовых крестьян, чтобы договориться о принятии мер в соответствие с указом от 25 июля. К этим указам Калужская провинциальная канцелярия добавила свой: все пункты Сенатского указа от 25 июля должны быть исполнены немедленно; ответственные за государственных крестьян должны проявлять бдительность и докладывать обо всем три раза в неделю. Все это воевода Федоров, кажется, расценивал как свидетельство того, что Пугачев приближается к Московской губернии.

На собрание 5 августа пришло двадцать девять мещовских дворян. Они одобрили предложение сформировать отряд, который должен был состоять из них и крепостных (по одному от 200 душ мужского пола). Последние должны быть от двадцати до сорока лет от роду, с лошадью, огнестрельным или холодным оружием, палашом и пикой, полностью экипированы. Командовать отрядом должны были четыре отставных офицера. Все дворяне приняли присягу и пообещали обеспечить это войско порохом и пулями.

В тот же день свой сход провели мещовские купцы и горожане. Присутствовавшие на нем приблизительно сорок пять мужчин решили готовиться к приходу бунтовщиков и избрали лиц, которые должны были организовать защиту, сформировать отряды самообороны, ввести караулы и патрули. В случае нападения все горожане должны были получить оружие.

Если бы решение призвать одного человека от 200 крепостных было исполнено, то Мещовск и его уезд, возможно, собрали бы приблизительно 230 человек. Но этого не случилось. В полдень 7 августа воевода Федоров получил Сенатский указ от 4 августа, который сообщал всем местным властям, что угроза нашествия миновала, Пугачев бежал на юг, поэтому потребность в ополчении отпала, но нужно было все равно присматривать за подозрительными людьми и вольными разговорами. В тот же день Федоров сообщил это Беклемишеву и через день-два все уже знали, что нужда в местных героях отпала¹⁵.

Угроза нашествия Пугачева на Подмосковье прошла, но она вселила страх в сердца дворян и горожан. Однако некоторые подмосковные дворяне рвались на воину с повстанцами¹⁶ — например, генерал-губернатор Волконский приказал поставить перед своим домом в Москве пушки¹⁷. Тем не менее, к 11 августа княгиня Куракина могла написать из Москвы, что «здешние обстоятельствы гораздо успокоились. Правда, что были в большом волновании, и множество домов отсюдова выехали. Мы никак не сбирались, считали остаться здесь до самой крайности; таперь, кажется, и все могут возвратиться»¹⁸.

В Санкт-Петербурге почти ничего не знали о Пугачеве с середины апреля, когда он скрылся в горах Башкирии, и до начала июля, когда внезапно вновь объявился на Каме. Вроде бы опасаться чего-то не было причины. Хотя самозванец был еще на свободе, его силы были подорваны, а каратели шли за ним по пятам. Императорский совет считал, что все скоро закончится. Поэтому на своем заседании 22 мая, похвалив шацких дворян за их стремление сформировать конный эскадрон по примеру Казани, совет сообщил им, что этого делать уже не нужно. Войска, посланные для поимки Пугачева и умиротворения башкир, казалось, действовали успешно, и к 16 июня в столице узнали о победе генерала Деколонга в Троицкой. И хотя киргизы воспользовались этим бунтом, чтобы совершать набеги на приграничные районы Оренбуржья, правительство оценило их как обычные локальные беспорядки¹⁹.

Однако назначение 11 июня Екатериной начальником Секретной комиссии генерала П.С. Потемкина свидетельствовало, что на самом деле все идет не столь хорошо. За внешним спокойствием императрицы скрывался ее страх. После беседы с нею 14 июня посол Гуннинг нашел, что «она, кажется, полна решимости лично посетить те места ее владений, где происходят волнения. Если у ее величества действительно есть такая мысль, то она невыполнима до тех пор, пока идет эта война»²⁰.

Все свои надежды Екатерина возлагала на фельдмаршала Румянцева и напряженно ждала результатов его Дунайской кампании или победы на дипломатическом фронте. Получив из Санкт-Петербурга все полномочия для подписания мира, Румянцев в конце апреля начал наступление на поле брани и дипломатии. Исходя из рескрипта Екатерины от 10 апреля, который очертил границу возможных уступок туркам, он сообщил великому визирю о своей готовности смягчить ряд требований. На этот раз он предложил передать Керчь и Еникал крымским татарам в обмен на Очаков и Кинбурн. Он также согласился передать земли между Бугом и Днепром татарам и ограничить российское плавание на Черном море торговыми судами. Но великий визирь отказался передавать Керчь и Еникал татарам, ибо последние якобы тоже отвергли условия России²¹.

9 июня Императорский совет обсудил депешу Румянцева от 25 мая, в которой он сообщал об отказе турков вести переговоры. Это встревожило даже тех вельмож, которые до сих пор одобряли уступки. Поэтому 16 июня совет утвердил дополнительные инструкции Румянцеву и приказал начать операцию против Очакова²².

Новые инструкции Румянцеву, отправленные из столицы 22 июня, предостерегали его от любых уступок в вопросе о татарской независимости, и выражали уверенность, что он сможет пресечь всякое военное усиление турок. Граф Панин объяснял фельдмаршалу, что «отечеству нашему мир весьма нужен и что мы потому оного с алчностью желать и добиваться должны». Он предложил Румянцеву пригрозить туркам чрезвычайными мерами, если они откажутся от переговоров. Фельдмаршал должен был вежливо намекнуть великому визирю, что Россия в случае необходимости готова и дальше вести войну и может пойти на Константинополь. На крайний случай Панин уполномочил Румянцева предупредить турецкого представителя, что в случае вмешательства в это других европейских держав Россия разрушит все турецкие крепости на занятых землях, разорит все города и деревни и угонит их жителей на свою территорию. Конечно, Санкт-Петербург никогда бы не прибег к таким «ассирийско-вавилонским средствам» (как позже назвал их историк С.М. Соловьев), но их включение в инструкции Румянцеву свидетельствовало, что к концу июня 1774 г. положение России стало отчаянным²³.

Тем временем фельдмаршал, не добившись успеха дипломатическим путем, прибег к силе. Он планировал весной вторгнуться с трех сторон в Болгарию. Пока два корпуса блокировали бы турецкие крепости Рущук и Силистрия на Дунае, генералы Каменский и Суворов должны были двигаться на юг, форсировав реку, к Шумле, главной базе великого визиря. Не тратя времени на осаду этих турецких крепостей, он хотел выманить противника в поле и там нанести ему сокрушительный удар.

Маскируя свою цель обходными маневрами, Суворов и Каменский вошли в Болгарию и 9 июня соединились у Базарджика, приблизительно в сорока милях от Шумлы. В тот же день авангард Суворова атаковал главную турецкую армию — приблизительно 40000 солдат, посланных из Шумлы великим визирем. После кровопролитного сражения, длившегося почти восемь часов, Суворов опрокинул турок. Генерал Каменский, приняв команду над обоими корпусами в связи с болезнью Суворова, приостановил наступление. Разгневавшись на нерешительность своего подчиненного, Румянцев приказал ему атаковать Шумлу²⁴. Однако Каменский, столкнувшись с ожесточенным сопротивлением этой крепости, окружил ее, отбил три турецких вылазки и, отправив отряд на юг вдоль Адрианопольской дороги, разбил в двадцати пяти милях от турецкого лагеря шедшую туркам помощь.

В других местах наступление тоже развивалось успешно. 9 июня генерал Салтыков разбил турков под Рущуком, окружил его и уничтожил шедшее к нему из Шумлы подкрепление; одновременно другой корпус Румянцева блокировал Силистрию. Основные турецкие крепости были теперь изолированы друг от друга, великий визирь заперт в Шумле, а шедшая к нему помощь разбита²⁵.

28 июня Румянцев отклонил просьбу великого визиря о мирном конгрессе или перемирии, требуя, чтобы мир был подписан на основе статей, согласованных на Фокшанском и Бухарестском конгрессах в 1772—1773 гг. В противном случае он грозил продолжением войны. Разгромленные на поле боя и морально раздавленные, турки согласились заключить мир. В течение двух дней были обговорены основные условия мира. После того, как они были одобрены великим визирем, 10 июля 1774 г. в болгарской деревушке Кучук-Кайнарджи был подписан окончательный договор²⁶. Это произошло ровно через шестьдесят три года после того, как турки вынудили Петра Великого заключить унизительный Прутский мир (который стал следствием аналогичной, но совершенно противоположной военной ситуации). Новый договор означал резкий поворот в судьбах двух империй, «причем одна достигла вершины славы, — комментировал «Анниул Реджиста», — а другая — крайнего унижения и позора»²⁷.

11 июля Румянцев отправил своего сына в Санкт-Петербург с этой долгожданной новостью. Главными пунктами подписанного мира были: освобождение крымских татар от власти турецкого султана и передача им всех турецких земель и крепостей в Крыму, на Кубани и полуострове Тамань; передача России Еникала и Керчи, являвшихся ключами к Азовскому морю, а также Кинбурна, его округи и территории между Днепром и Бугом; свободная российская навигация на Черном море (и негласное разрешение на строительство Черноморского флота); выплата России турками 4,5 млн руб. компенсации за войну; передача Оттоманской Порте Бессарабии, Молдавии, Валахии и всех греческих островов, захваченных у нее во время войны²⁸. Короче говоря, Румянцев получил намного больше, чем Екатерина и ее советники надеялись приобрести.

Пока Екатерина с нетерпением ждала заключения мира с турками, ее тревога за ситуацию внутри страны стремительно нарастала²⁹. В начале июля всех переполошило донесение губернатора фон Брандта о том, Пугачев неожиданно вышел из Башкирии и идет к границам Казанской губернии на Каме. Разгневанная и встревоженная, императрица сразу же вспомнила о генерале Щербатове, которого она ранее заменила генералом Петром Голицыным, братом вице-канцлера. Потемкин сообщал графу Чернышеву, что императрица «с неудовольствием изволила усмотреть, как Пугачев, столь грубый разбойник, умеет однакоже отъигрываться от наших генералов»³⁰. На всякий случай она приказала прислать в распоряжение московского генерал-губернатора Волконского три полка из Вязьмы. Кроме того, 9 июля она потребовала от санкт-петербургского почтдиректора на три дня приостановить отправку всей корреспонденции во внутренние губернии³¹.

14 июля Екатерина впервые за три с лишним месяца появилась в Императорском совете, где было заслушано донесение Румянцева от 30 июня о безнадежном положении турок в Рущуке, Силистрии и Шумле и об отказе великого визиря заключать мир. Но, очевидно, конец войны был уже близок. Затем совет обсудил переход Пугачева через Каму. Было отмечено, что отправка трех полков в Москву вполне достаточна для обеспечения ее безопасности. Далее императрица и члены совета обсудили действия генерала Щербатова, который позволил бунтовщикам вновь активизироваться, и пришли к выводу, что его длительное нахождение в Оренбурге было серьезной ошибкой. В заключение Екатерина выразила уверенность, что всего этого сможет избежать новый главнокомандующий в борьбе с мятежниками генерал Голицын³².

Утром следующего понедельника, 21 июля, Екатерина вновь участвовала в Петергофе в заседании совета. На этот раз слушали сообщения из Казани³³. Они представлялись очень серьезными, поскольку тогда еще не было известно о многочисленных победах Михельсона над повстанцами. Совет решил направить в Москву ямскими повозками дополнительные войска: два пехотных полка, по одному гусарскому и казачьему и один легкий кавалерийский корпус. Генерал-прокурор Вяземский предложил московскому дворянству сформировать конный эскадрон по примеру своих казанских собратьев. Рассказывая позже о заседании совета своему брату, Никита Панин презрительно заметил: «Забыл было сказать о дураке Вяземском. Ему полюбились манифесты и казанских дворян вооружения, и потому представлял только, чтоб и то и другое на Москве сделано было»³⁴. Совет также согласился отправить в Казань «знаменитую особу» с теми же полномочиями, которые имелись у Бибикова. Наконец, крайне взволнованная этими новостями, Екатерина решила самолично отправиться в Москву, чтобы своим присутствием успокоить жителей. Она потребовала высказаться по этому поводу всех членов совета, но в ответ стояло гробовое молчание.

Тогда императрица спросила мнение графа Панина как самого старшего по возрасту члена совета. Панин сказал, что ее присутствие в Москве лишь усугубит, а не успокоит ситуацию, ибо тогда все решат, что раз к ним приехала сама императрица, то все очень плохо. Но Екатерина настаивала, что ее присутствие там будет иметь благоприятные последствия. Потемкин поддержал ее. Григорий Орлов, сославшись на то, что сегодня плохо спал, не стал высказываться по этому поводу. Молчали и граф Разумовский и князья Голицыны. Граф Чернышев, волнуясь, предположил, что поездка императрицы не принесет пользы, а затем перечислил, какие полки должны прибыть в Москву. Таким образом, предложение Екатерины пока не получило одобрения; было решено дождаться приезда курьера от Румянцева с сообщением о подписанном мире³⁵.

Граф Панин решил ускорить решение вопроса о выборе «знаменитой особы» для отправки в Казань. После обеда он отвел Потемкина в сторону и в самых мрачных тонах обрисовал ему внутреннее положение страны, заявив, что имеется угроза самому ее существованию. Он был готов лично идти против Пугачева или поручить это своему брату, генералу Петру Панину и попросил довести это до сведения императрицы. Вскоре граф Панин сам сообщил это Екатерине. После долгой беседы с ним Екатерина согласилась послать в Казань Петра Панина. Той же ночью граф Панин написал своему брату в Москву о его назначении и попросил, чтобы последний через него прислал верноподданное письмо Екатерине. На следующий день граф Панин сообщил своему брату, что будет обсуждать полномочия последнего и выезжает в Петергоф с соответствующими предложениями. Он пообещал всячески способствовать назначению брата на эту должность³⁶.

Два дня спустя, 23 июля, едва вернувшись из Петергофа, граф Панин встретил там курьеров Румянцева, доставивших новость о заключении мира. Посадив их в свою карету, он немедленно опять помчался к Екатерине. Эта новость вызвала при дворе бурю восторга. Шедший концерт камерной музыки был остановлен, и все проследовали за императрицей в часовню, чтобы помолиться за это³⁷. Екатерина всем сообщила эту радостную весть. Она сразу же написала князю Волконскому в Москву, приложив к нему копию депеши Румянцева и отметив: «Я сей день почитаю из счастливейших в жизни моей, где доставлен империи покой ей столь нужный»³⁸.

Страна вздохнула с облегчением. Гуннинг, побывавший в Москве и вернувшийся оттуда в конце мая, 13 июня сообщал, что мир, которого так ждала вся империя, наступит вот-вот³⁹. В Москве, где новость о заключении мира была получена на два дня раньше, чем в столице, страх перед Пугачевым стал рассеиваться. Аналогичная ситуация была и в Санкт-Петербурге; «За два дня до получения этих известий», — сообщал 24 июля посол Гуннинг, —

здесь преобладало всеобщее уныние. Я слышал из верного источника, что гвардии повелено двинуться к Москве и что императрица во избежание всяких дурных последствий, могущих возникнуть при собрании этого корпуса, решилась сама отправиться с ними в Москву. Курьер выслан в Москву к генералу Панину с тем, чтобы просить его взять на себя начальство над войсками, действующими против Пугачева. Это самая благоразумная мера, к которой только можно было прибегнуть, ибо в случае если бы война продлилась, это был единственный человек в империи, способный занять это место⁴⁰.

Назначение генерала П.И. Панина свидетельствовало о крайней обеспокоенности Екатерины серьезным кризисом, с которым столкнулся ее режим, и который оказался гораздо более глубоким, чем представлялось вначале. До своей внезапной отставки в 1770 г. генерал граф Петр Иванович Панин, младший брат екатерининского министра иностранных дел, имел значительное влияние как в военных, так и в гражданских делах. Ветеран Семилетней войны, он стал генералом в тридцать четыре года, выполнял деликатные поручения после ухода русских войск из Пруссии в результате успешного переворота Екатерины в июне 1762 г. и участвовал в работе комиссии по реформированию армии. Вскоре государыня сделала его сенатором, и по ее просьбе он в 1763 г. представил ей подробные предложения по вопросу о побегах крепостных Польшу, прямо обвинявшие помещиков и правительство в злоупотреблениях по отношению к крепостному крестьянству и предлагавшие частично ограничить крепостное право. Будучи депутатом Уложенной комиссии 1767—1768 гг. от московского дворянства, он и там повторял свои предложения. Он также разделял стремление своего брата ввести в России дворянскую конституцию, которая имелась у Швеции до 1772 г. Как и у его брата, у Петра Панина были особые представления о благородстве, чести и месте дворянства в обществе. Их письма друг другу напоминают дипломатическую корреспонденцию двух гордых правителей. На армейской службе Панин был педантом: он не прилагал ни малейших усилий завоевать уважение офицеров и солдат, и видел себя в качестве своего рода русского герцога де Гиза. Он всегда был безукоризненно одет и ухожен⁴¹.

В войне с турками генерал Панин командовал армией, осаждавшей Бендеры — мощную турецкую крепость на Днестре; после ее взятия, которое далось нелегко, он посчитал себя обойденным милостью императрицы, ибо ожидал больших наград, чем получил. Сославшись на плохое здоровье, Панин гордо удалился в свое московское имение. Будучи в отставке, он был хорошо осведомлен о текущих военных и дипломатических событиях, зачастую благодаря секретарю своего брата Денису Фонвизину. Никита Панин переправлял своему брату в Москву почти все важнейшие дипломатические и военные донесения, а тот не держал за зубами свой острый язык. В своем подмосковном имении, где он построил точную копию Бендер, Петр Панин ругал действия правительства (и, возможно, говорил о законных правах Павла на престол) столь открыто, что в сентябре 1773 г. Екатерина поручила принять меры против этого «дерзкого болтуна»⁴². Однако Панин продолжал гнуть свое и был, несомненно, одним из активных критиков пассивности в борьбе с Пугачевым⁴³.

От брата и от своего близкого друга, генерала Бибикова, Петру Панину были известны многие подробности. Считая себя и всех дворян ответственными за сохранение существовавшего общественного строя, Панин был возмущен этим бунтом, в ходе которого в Казани погиб его дядя. 21 июля поздравляя своего брата с заключением мира, он отметил, что Пугачев, несмотря на поражение в Казани, вскоре опять продолжит проливать «невинную кровь». «А хуже всего, — добавлял он, — что духи от упоенного яду не только не вытрезвливаются, но еще сильнее упоеваются и размножаются»⁴⁴.

Поэтому, когда Никита Панин предложил Екатерине назначить руководителем борьбы с восстанием своего брата, он поставил ее в затруднительное положение. Ей было известно о способностях Петра Панина. Кроме того, она нуждалась в человеке, обладающим трезвым умом, чтобы предотвратить возникновение беспорядков в Москве и возглавить кампанию против Пугачева. Влияние Панина среди московского дворянства, его большой военный и гражданский опыт были очень кстати для выполнения этого поручения. Однако Екатерина не хотела его назначения на эту должность как по политическим соображениям, так и по личным мотивам — он разделял стремления своего брата ограничить самодержавие и мог воспользоваться ситуацией для осуществления своих планов. Поэтому его требования больших полномочий вызывали у императрицы подозрения. К тому же она понимала, что его назначение будет негативно воспринято врагами Паниных, например, князем Волконским. Да и в личном плане назначение Панина на эту должность было неприятно Екатерине, поскольку, как она признавалась Потемкину, люди подумают, что «пред всем светом первого враля и мне персонального оскорбителя, побоясь Пугачева, выше всех смертных в империи хвалю и возвышаю»⁴⁵.

Но всегда забывавшая личные обиды во время кризисных ситуаций, Екатерина все же назначила Петра Панина командовать подавлением восстания. Однако она не дала ему тех широких полномочий, которые он требовал. Во-первых, императрица ограничила его власть тремя губерниями, непосредственно затронутыми беспорядками — Казанской, Оренбургской и Нижегородской — и поручила ему совместно с князем Волконским заниматься обороной Москвы. Во-вторых, она оставила за собой Секретные комиссии. И, в-третьих, по предложению Потемкина, направила на помощь Панину генерала Суворова, а не предложенного Паниными их друга — генерала Репнина⁴⁶. Кроме того, 29 июля Никита Панин был холодно принят Екатериной, когда передавал ей верноподданническое письмо своего брата. Она не стала при нем его распечатывать, а Потемкин не сообщил Никите о полномочиях, которые даны Петру Панину. Никита решил, что Потемкин, использовав его в личных целях, теперь отвернулся от него, и вместе с Екатериной не хотел допустить его к борьбе с пугачевцами совместно с братом. Чтобы быть обо всем в курсе, он попросил брата сообщить, что тому написал Потемкин. Никита Панин жаловался, что только тяжелое положение в стране удерживает его от ухода в отставку⁴⁷.

Короче говоря, Екатерина отреагировала на внезапное возрождение Пугачева почти так же, как и на поражение генерала Кара восемью месяцами ранее: она послала против восставших большое войско во главе с опытным генералом, которому предоставила почти неограниченные полномочия в охваченных восстанием областях. Однако сейчас ситуация была несколько иной, чем в ноябре 1773 г. Когда Пугачев, казалось, стал угрожать самому сердцу империи, Россия неожиданно одержала победу над турками. Это чрезвычайно воодушевило власти и дворянство, вызвав вздох облегчения у всего населения. Отныне против восставших можно было бросить отборные войска. С другой стороны, сделав своим фаворитом Потемкина, Екатерина, несомненно, обрела спокойствие. Ей больше не требовалось балансировать между группировками Панина и Орлова — Чернышева, она подчинила их своей воле и сделала опорой Потемкина. Хотя граф Панин надеялся вернуть утраченное влияние, способствовав выдвижению своего брата, императрица сумела обезопасить себя от возможных последствий этого шага. Через своего личного представителя, генерала П.С. Потемкина, она получала независимую информацию и осуществляла контроль. Если раньше Екатерина воспользовалась поражением Кара для того, чтобы возвысить Потемкина, то теперь, в связи с захватом Казани Пугачевым, она создала в правительстве такую систему сдержек и противовесов, которая позволила ей сохранить всю полноту власти.

Примечания

1. Краткое известие о злодейских на Казань действиях вора, изменника и бунтовщика Емельки и Пугачева, собранное Платоном Любарским, архимандритом Спасо-Казанским 1774 года августа 24 дня: Пушкин А.С. История Пугачева. С. 362.

2. Калинин Н.Ф. Казань времен пугачевских событий // Труды Казанского филиала Академии наук СССР. Серия гуманитарных наук. 1959. № 2. С. 89—90. П.С. Потемкин — Г.А. Потемкину, 12 июля 1774 г.: Грот Я.К. П.С. Потемкин во время пугачевщины. С. 403—404.

3. Краткое известие о злодейских на Казань действиях вора, изменника и бунтовщика Емельки Пугачева, собранное Платоном Любарским, архимандритом Спасо-Казанским 1774 года августа 24 дня. С. 365.

4. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. III. С. 100—101.

5. Пугачевщина. Т. I. С. 40—41.

6. Губернатор Ступишин — ядринскому воеводе прапорщику Лихутину, получено 20 июля после восьми часов пополудни: РНБ. Отдел рукописей. F. IV. 790. Л. 2—2 об.

7. Филиппов А.Н. Москва и Пугачев в июле и августе 1774 года // Труды общества изучения Казахстана. 1925. Т. V. С. 257.

8. Там же. С. 255—256; Болотов А. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. М.; Л., 1931. Т. III. С. 145.

9. Филиппов А.Н. Москва и Пугачев в июле и августе 1774 года. С. 257—258.

10. Там же. С. 259—262.

11. Неизвестно, почему Волконский столь неожиданно оказался от реализации оборонительных мер. Как полагает А.Н. Филиппов, они были естественной реакцией на кратковременную панику и новость о заключении мира с турками, о чем в Москве стало известно приблизительно 21 июля: Там же. С. 263—264.

12. Голубцов С.А. Московская провинциальная власть и дворянство в ожидании Пугачева // Старая Москва. Труды общества изучения Московской области. 1929. № 5. С. 8—11.

13. Там же. С. 17—18, 22, 24, 27.

14. Малинин Д.И. Отголоски пугачевщины в Мещовском уезде // Известия Калужской ученой архивной комиссии. 1911. Вып. XXI. С. 11—14.

15. Там же. С. 15—28.

16. Цит. по: Малинин Д.И. Отголоски пугачевщины в Калужском крае. Калуга, 1930. С. 30.

17. Болотов А. Указ. соч. Т. III. С. 146.

18. А.А. Куракина — А. Куракину, 11 августа 1774 г.: Архив Куракина. Т. VII. С. 324.

19. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 451—452.

20. Гуннинг — Суффольку, 17 июнь 1774 г.: British Museum. Egerton Manuscripts, 2706.

21. Дружинина Е.И. Кучук-Кайнарджийский мир 1774 года. М., 1955. С. 262—266.

22. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 281; Екатерина — В.М. Волконскому, 20 июня 1774 г.: РИО. Т. CXXXV. С. 133.

23. Н.И. Панин — Румянцеву, 22 июня 1774 г.: РИО. Т. CXXXV. С. 133—140; Соловьев С.М. История России. Т. XV. С. 79.

24. Румянцев — Каменскому, 13 июня 1774 г.: П.А. Румянцев. Т. II. С. 752. Новейший анализ действий Суворова в этом сражении см.: Longworth Ph. The Art of Victory. New York, 1965. P. 91 ff.

25. Клокман Ю.Р. Фельдмаршал Румянцев в период русско-турецкой войны 1768—1774 гг. М., 1951. С. 156—161. См. также: Ungermann R. Op. cit. P. 232 ff.

26. Дружинина Е.И. Указ. соч. С. 268—272.

27. Annual Register. 1774. 4th ed. London, 1784. P. 10.

28. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 284.

29. Екатерина — П.С. Потемкину, 30 июня 1774 г.: Екатерина и пугачевщина // Русская старина. 1875. Т. XIII, № 5. С. 116.

30. Цит. по: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. III. С. 128.

31. Екатерина — Волконскому, 9 июля 1774 г.: Осьмнадцатый век. Т. I. С. 111; Екатерина — почтдиректору Эку, 9 июля 1774 г.: РИО. Т. XIII. С. 412.

32. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 283, 453.

33. 22 июля Гуннинг писал своему патрону, что, по данным его источника, которому он доверяет, «русское правительство получило этой ночью сообщение, что Пугачев захватил Казань, и что губернатору пришлось укрыться в ее цитадели. Это, несомненно, ободрит сторонников Пугачева и если против них не будут приняты более решительные меры, последствия этого могут быть ужасными»: Гуннинг — Суффольку, 22 июля 1774 г.: British Museum. Egerton Manuscripts, 2706.

34. Текст манифеста к московскому дворянству, который так и не был отправлен, см.: РИО. Т. XIII. С. 424—427; Н.И. Панин — П.И. Панину, июль 1774 г.: РИО. Т. VI. С. 75.

35. АГС. Т. I, ч. 1. Стб. 454; Н.И. Панин — П.И. Панину, 22 июля 1774 г.: РИО. Т. VI. С. 74—75.

36. РИО. Т. VI. С. 75—76.

37. Александр Куракин — П.И. Панину, 25 июля 1774 г.: Российская государственная библиотека (далее — РГБ). Отдел рукописей. Ф. 222. Т. VII. Л. 538—538 об. Камер-фурьерский журнал 1774 года. С. 393—395.

38. Екатерина — Волконскому, 23 июля 1774 г.: Осьмнадцатый век. Т. I. С. 112.

39. Гуннинг — Суффольку, 13 июня 1774 г.: British Museum. Egerton Manuscripts, 2706.

40. Гуннинг — Суффольку, 24 июля 1774 г.: РИО. Т. XIX. С. 425.

41. Гуковский Г. Указ. соч. С. 124—138, 156—161. См. также: Гейсман П.А., Дубовской А.Н. Граф Петр Иванович Панин, 1721—1789. СПб., 1897. Passim.

42. Екатерина — Волконскому, 25 сентября 1773 г.: Осьмнадцатый век. Т. I. С. 96.

43. Волконский — Екатерине, 7 января 1774 г.: Там же. С. 105.

44. П.И. Панин — Н.И. Панину, 21 июля 1774 г.: Пугачевщина (из архива П.И. Панина) / под ред. П. Бартенева // Русский архив. 1876. Кн. 2, № 5. С. 10.

45. Екатерина — Г.А. Потемкину, июль 1774 г.: РИО. Т. XIII. С. 420.

46. П.И. Панин — Н.И. Панину (26 июля 1774 г.), Екатерина — П. И. Панину, 29 июля 1774 г.: РИО. Т. VI. С. 76—79, 82—83.

47. Н.И. Панин — П.И. Панину, 2 августа 1774 г.: Там же. С. 86—89.