Глава X

За тысячу верст, да еще за тысячу... итого за две тысячи верст от столицы...

От дикого Приволжья до буйной реки Яика, от Прикамья до моря Каспия протянулась степь-матушка, просторная, синяя, неоглядная, и тянется бесконечно во все края... Есть где разгуляться удали молодецкой, есть где вздохнуть широко, есть где расскакаться и растерять все свои печали и тяжести сердечные, есть где удало сложить буйную головушку, что не ужилась под началом и ушла на приволье пожить сама себе хозяйкою.

И гуляет по степи вольница-негодница устрашенная, с ножом за голенищем, без царя на уме, без Бога на совести... Сволочились сходцы-молодцы со всей Руси, свои городки настроили и живут, пробавляючись душегубством и головорезью. Горемыка ли оголелый и голодный иль умница да ленивица, иль правый судом обойденный, иль бедный милостью людскою, бедами богатый; грешник окаянный и лютый разбойник, иль угодник Божий, иль мужик, боярин, монах, распоп, солдат, профос, каторжник... Все едино, всех вербует к себе в службу майор Жаворонок, что заливается звонко средь синих небес и степей. Просим милости! — поет он. — Рады товарищу! Дорога нам головушка удалая да кулак тяжелый. Закон один про всех: вольная волюшка! Подначалья нет, потому что нет ни судей с писарями, ни воевод с палачами, ни бар-господ с бурмистрами. Правда, есть атаманы, есаулы, пятидесятники... Да покажи удаль свою, и сам станешь есаулом; заткни за пояс отвагой и головорезью, и в три дня сам атаман. А в житье-бытье, на отдыхе, под небом ясным и звездами, сам себе набольший и никого не знай...

— А царицыны полки?

— Эх, друже, царицыны полки далече, далече, и не доскачешь... Да они те же люди, одного ухлопал, с другим побратался...

— А Господь небесный?

— Эх, друже, Господь высоко, высоко, и невесть где. Да Он, Батюшка небесный, долготерпелив да многомилостив. Простит грешнику раскаянному в час смертный.

— И Бога не бойся, и царя не бойся!.. Кого ж бояться? Никого?! Стало, живи себе, как у Христа за пазухой.

— Нет, брат, бойся и стерегись гораздо. Таков свет, что коли нет ни Бога, ни царя, то бойся брата родного. Не дреми в ночь темную, стерегися и средь бела дня... И всяк, чей кулак тяжелее твоего, — атаман тебе, и всяк, кто убожее тебя, — враг тебе. А помощи не проси: один ты себе охрана и убежище. Один у тебя друг-приятель неизменчивый, нож острый за голенищем, а судья один про всех — кулак заскорузлый, что он порешит, тому и быть.

Пришел черный день на Русь, холодный, голодный, шальной, бес-правый, и погнал люд православный с села и со двора. Пошел бродить и скитальничать горемыка, попадая из огня да в полымя. Набредет кто на простор и приволье степное — начнет топить печали свои в крови человеческой.

В стороне той лихой и бедовой, среди пустого бора, близ небольшой реки, рассыпалось по берегу десятка три домов и хат. Иные разваливаются; другие высокие, белые, со дворами и задворками, на хоромы смахивают. Видно, тут нищий люд об руку с богачом живет.

Кому как повезет. Старое, исконное званье этому месту Рассоша, но больше другое прозвище в ходу; Каинов. Гай, за то что Каиново отродье живет здесь.

На конце улицы, отступая от нее на сто сажень, прямо над рекой белеется большущая хата, о двух воротах, со двором широким, где и лошадей, и всякой скотины много. Хата эта — Батькин умет. Живет тут уже года с полтора беглый яицкий казак с дочерью Устиньей. Укрылся он тут от беды после бунта и в полтора года выстроился на диво всем, умет и кабак открыл, и торговлю завел. Батька всякому рад, только денежку высыпай, а дочь, по прозвищу Заноза, чего не высыплешь, сама сумеет раскошелить молодца.

Нет такой красавицы по всем узеням, по всему Иргизу и по всем марчугам и сыртам. Большая, полная, белая и румяная, с орлиными очами, как уголья, и, знать, приворот есть какой у нее, потому что у многих молодцов занозой засела она на сердце и загубила их зря. На двести верст кругом Занозу знают и слушаются сходцы-молодцы пуще атаманов своих, и на двести верст кругом душегубство творится ей в честь и службу. Только полюби!

Но Заноза ведается только с атаманами, а на других и очами не вскинет. Пролезай сам в атаманы, и милости просим за ее лаской, а любви не проси. Не было еще такого молодца, который бы за сердце ее ухитрился взять, гордую душу ее смягчить. Ей все атаманы равны; все и постылы и милы. Десятерых ныне всячески ворожит и ласкает; завтра, коли ухлопали, у нее десять других. Казака-отца все Батькой зовут, везде знают, и много добра переходит в его руки из-за дочери-красавицы; нет атамана, что не сидел бы на Батькином умете по целым неделям, глядя, не отрываясь, в очи Занозы. Куда ни пустится шайка в набег, а все Каинов Гай на дороге, а в Батькином умете и роздых, и сбор.

Чаще всех наведывался атаман Чумаков. Немного спустя после Кузнецова укрылся он в Гай, бежал из своей станицы; скоро в атаманы попал, и от него они больше и разбогатели.

Чумак атаман не простой, у него ныне молодцов с пятьсот под рукой, а бывает — и до тысячи дойдет; у него кони лихие есть, повозка есть; ружей и ножей в одном подвале у Батьки кучи лежат, а в другом пороху куча навалена, а в третьем, говорят, денег не меньше. А на задворках клети стоит пушка своя, отнятая с большой беляны, что взял он на Волге приступом за прошлое лето. Товар и пушка приехали тогда на десяти повозках к Занозе в умет, а купец, хозяин беляны, и весь народ барочный, до единого человека, к Господу Богу в рай пошли.

В Каиновом Гае все притихло. Смеркается, и темнота все более одолевает степь. На небе висит черная и грозная туча, укрывая месяц; крупный дождь падает, и зачастую молния бегает по степи красным змеем, а гром гремит, раскатываясь во все края. Еще страшнее кажется в непогоду слобода у речки. Не по виду страшна она, а всякому ведомо, какие дела творятся зачастую в Каиновом Гае.

В умете Батьки, как и завсегда, гости проезжие и проходимцы. Светло во всех окнах и внизу, и на чердаке. В одной горнице верхней, устланной чудною и богатою материей, всякого чудного добра много. Сидит на подушках полулежа Заноза; на ней рубаха, вся расшитая цветными снурками и серебром, запястья дорогие, на руках и в ушах тоже сияет золото, на шее нацеплены богатые ожерелья. Черная коса свисла вдоль спины до подушки и свернулась на полу кольцами, как змея; рубаха свалилась с правого плеча, и не подымает ее гордая красавица... Глянешь на плечо это белоснежное, на руку еще белее снега, что оперлась в подушку алую, глянешь на лицо ее несказанной красоты, с черными большими очами, и поймешь, за что прозванье ей Заноза, почему добра всякого у нее много, почему лихие молодцы загибали от нее и, метя ради нее в атаманы, покладали свои буйные головы на Поволжье и по иным местам. Не многим посчастливилось побывать у Занозы в горнице и, улегшись у ног ее государских, смотреть не насмотреться на ее очи темные, что темнее волжской ночи, на ее плечи белые, что белее льдов поволжских.

Атаман Чумак валяется в ногах у Занозы и задумчиво смотрит на нее. Синий кафтан его, кушак красный, нож польский и пара пистолетов турецких сложены в углу. Утром приехал он отдохнуть в умет после ночи бурной, что просидел в камышах, поджидая с молодцами судно купеческое, да надули, знать, разведчики, даром нагляделись молодцы на тьму речную, не смыкая очей, даром продозорили волны пустые. Одни ветры степные нагулялись вдоволь около них, посвистывая да смеясь им в уши про их незадачу.

— И в кого ты уродилась, Заноза? — выговорил наконец атаман. — Правда, что мать у тебя краденая из Царьграда, да все ж, я чаю, не такая была видом. Тебе бы хоть и не в Гае жить, а в столице Москве. Хороша ты девка... Ведь из всех атаманов я один от тебя не сохну и почитаю тебя за товарища, а не за бабу... Ведь мне, Устинья, плевать на красоту твою Есть она, нету ее, мне все едино. А спроси в Гае про нас, всяк молвит, что ты моя зазноба, а я твой любезный.

Улыбается Заноза, и еще краше лицо ее.

— Как был я бегуном после яицкой похлебки, — вымолвил снова атаман, — много исходил краев и городов, и нигде ведь не видал сатаны такого, как ты, проклятая... Помнится, в Литве видел я одну панну — не хуже тебя, да в очах-то у нее не было того, что у тебя... Гляди, ведь и черт-искуситель, я чай, не так смотрит... Что у тебя за приворот в очах... Господь ли тебя благословил, аль ты ведьма? А? Молви-ка.

— Полно балясничать-то... Не к липу тебе речи-то эти медовые. Скажи-ка, что с Польши-то по сю пору духу нет. А пора бы... Чика Зарубин наведывался сюда уж другой месяц будет. Кабы прождал он того-то... у нас самого бы в Яксае к бегунам причли.

— Кто ж его ведает! — сказал атаман, помолчав. — Как был я там посланцем, сбирался он в след мой.

— Да ждать ли толку от того... Наша-то работа вернее; загребай по Волге...

— Нету, глупая, стрясись на Яик эдакое благословение, так тут не воровской казной, не алтынами запахнет. Все брошу и пойду. Он нам вольности яицкие вернет. Пойми, девица, вольности войсковые, обычаи дедовы старые, все, все, что отняли, — теперь с увлечением выговорил Чумак. — Я за это и все свое награбленное, и все, что на Яксае есть моего добра, — все отдам...

Чумаков откинул назад свои черные кудри с проседью. Лицо его озарилось дикою, львиной отвагой и взгляд горел.

— Видала ты войскового атамана яицкого Чумакова? Нет! Ну, увидишь.

— Ты вольности желаешь Яику, а атаманство себе. Это иное дело! А то мне невдомек было, — тонко сказала девушка. — Так... А что он-то... красив?

— Как ему не быть красивым! Русый, с синими очами. Малость на девку смахивает, вот беда! Зато царского рода! — сказал Чумаков и прибавил, рассмеявшись звонко: — Коли не врет!

— А то нет! — отозвалась Заноза задумчиво — Да ври... не в том сила!.. — И, помолчав, она вымолвила вдруг: — Холост он?

Чумаков пристально глянул в глаза красавицы и рассмеялся.

— Ах ты... воструха! Ишь что у нее на уме.

Лицо Занозы слегка зарумянилось.

— Ничего у меня на уме... а и было бы что, так убыли никому нет. Вот вольности казацкие с атаманством плохо ладят. Кому-кому — а тесно вместе, — насмешливо выговорила она. — А тут обиды...

— Ну нет, родимая, — прервал ее Чумаков. — Я тебя почитаю всею душой, а коли ты эдако колено вымыслишь да занозишь мне и этого молодца, то я первый противу тебя пойду. Любовное дело на всех других делах кататься норовит. Тогда молодец мой и почнет валяться у тебя в ногах, и всю нашу государскую затею провал возьмет. Нету, не балуй, Заноза, а то повздорим.

Заноза глянула на Чумакова улыбаясь, но тот не шутил, и лицо его было почти сурово.

«Ну! — подумала красавица. — Ты, казак, еще со мной не тягался. Испробуй!»

Внизу между тем, в большой, просторной горнице, сидел хозяин, здоровый и рослый казак с плешью во всю голову и с большою бородой. За столом доедал кашу гость, поп в рясе, но гладко остриженный. Наконец он встал, помолился и пересел от стола на другую лавку. Дождь с новой силой захлестал по окнам.

— Да! Времена! — вымолвил поп. — Бывало, во всем Царицыне мне поклон от всякого, а ныне вот иди в скит, прячься. Люди расстригой зовут, распопом.

— Перемелется, отец Касьян. Может, еще в протоиереи выйдешь, в соборные. Бархатную ведерку напялишь на голову.

— Где тебе! Дай Бог приютиться.

— Филарет тебя нельзя лучше примет.

— То-то вот и иду к нему. Авось...

Они смолкли на минуту.

— Чтой-то! — вымолвил расстрига, прислушиваясь вдруг к окну.

Вдали в стороне речки послышался ясно протяжный и отчаянный крик: «По-мо-ги-те!» Потом раздался выстрел и все стихло.

— Наши балуют, — сказал Батька спокойно. — Никак с ними не справишься.

— Как то есть? — спросил расстрига.

— Вишь, в эдаку темь... Своего могут, обманувшись, испортить, а то и убить. Вот и Устинья, дочь, не приказывает теперь в близости Гая на проезжих лезть, да не слухаются... Мы поджидаем сюда гостя, такого гостя, что избави Бог, коли наши молодцы его испакостят. Вот третий месяц Устинья указала проезжателей не трогать.

— Пойдем глянем, может, помочь нужна.

— Где тебе! Уж готово. Одного из нашинских на свете уж нет, да наплевать, не противничай указу! — решил Батька.

— Почто полагаешь так?

— Слыхал. Пальнули, и притихло. Наши палят токмо на Волге, когда судно берут, а на разбой мы им пороху не дадим, на то ножик да дубина. Пальнул-то проезжатель, да, видно, не мимо. Коли сюда в Гай, то ко мне же заедет.

— А великое, должно быть, губительство душ у вас тут!

— Каинов Гай! Едешь, идешь — не зевай! Днем опасливо, а уж наши молодцы пуще дьявола! Его молитвой осадит всякий, а на наших одна пуля силу имеет. Слышишь, ко мне и есть...