Красный круг опустился над лохматым деревом, спрятался за него, и сквозит вяз большой, так что все веточки видно на красном пятне: то луна уходит за край степи. У храма зарумянилось небо, и скоро черным столбом перерезывает колокольня уже алеющий небосклон Ветерок пронесся, вздрогнули ветки и листья, и перекликаются задорно петухи по всей сонной станице. Скрыпнули ворота и стукнули тяжело. Какая-то густая кучка птиц пронеслась через улицу; донесся издали топот частый по земле. Скачет кто? Иль, может, кони казацкие, ночевав в степи, поскакали гурьбой к водопою. И вот опять все стихло, как мертвое. Знать, еще малость вздремнуть захотелось станице... Но вдруг что-то хлестнуло по воздуху, раскатилось во все края и будто дробью посыпало по хатам и по степи.
«Это выстрел!» — думает молодой русый впросонках.
«Палят! Кому палить теперь? — думает Чика в другой горнице. — Ишь, атаманы-то до страшного суда рады спать!..» — Чика потягивается и зевает сладко, глядя на спящих на скамьях.
Топот слышен на улице. Скачет кто-то... Нет, то человек бежит запыхавшись... К хате бежит, вот ударился об калитку... заперта! Здоровым кулаком треснул в доски казак Творогов.
— Зарубин!..
И снова ударил в ворота и зачастил:
— Зарубин! Зарубин!
— Ори больше! Дурень! — тихо отозвался Чика уже на дворе. — Разбудишь его.
— Зарубин!
— Слышу! Да ну входи, оголтелый! — ворчит Чика, отпирая калитку.
— Зару... бин!.. — задыхается Творогов и упирается руками в грудь, чтобы вымолвить хоть слово: — Марус... Мар...
— Ну?!
Творогов махнул рукой.
— Убит... Старшина...
Чика ахнул и бросился в хату.
— Кум! Марусенок убит! О-ох! — застонал он.
Казаки повскакали, и через мгновенье зверь заревел, вылетел на свободу и понесся к хате старшины. То Чумаков с саблей мчится по станице Чика догоняет кума.
Встречные сторонятся, ахают и крестятся. То не люди, а бесы запоздалые несутся в полумраке зари...
— Что ж выдавать! За ними! — воскликнул Овчинников.
И еще трое пустились туда же и скоро были у хаты старшины.
Уж заварили кашу Чумаков с Зарубиным.
— Греха-то что! О-ох! — вздохнул Овчинников.
— Не замешкались молодцы, — отозвался Творогов, оглядывая хату и двор.
В большой горнице лежал покойник в гробу на столе. Один из высоких шандалов со свечой и аналой были повалены, а дьячок, выбежав с псалтырем во двор, дрожит как лист и прячется за колодезь. Тут же баба старая тяжело сопит и крестится, а на крыше сарая спасся и стоит казак с ружьем. На пороге дома, около выставленной гробовой крышки, лежит безголовый старшина Матвей; голова скатилась с крыльца к плетню, а кровь хлещет из трупа по ступеням, и пар идет от нее. В коридоре лежит раненый молодой казак и изредка вскрикивает.
— Атаманы! Старшину... Помогите!
За плетнем в огороде пять казаков стоят и нагибаются. Марусенок лежит на земле, кровь льется по его кафтану, и он стонет и захлебывается.
— Навылет! — говорит Овчинников.
— Неси домой, родимые, — чуть не плачет Зарубин.
— Добро ж начали... покончим! — кричит Чумаков. — Лысов, на колокольню! Звони! Чика, мы с тобой! Сполох!!
Солнце глянуло и позолотило все; зашевелилась станица; бежит спросонок народ отовсюду к хате старшинской.
— Войсковая рука! — гремит зычный голос Чумакова. — Войсковая рука!! Оружайся! Не выдавай!
И высоко машет Чумаков своею шашкой, и алая кровь еще капает с нее ему на кафтан.
А солнце равно золотит все; и крест на храме сияет, и крышка гроба у крыльца, и поднятая сабля Чумакова горит в лучах. Даже галун сверкает на шапке раненого Марусенка, голова которого бессильно колыхается меж двух несущих его казаков.
Раздался протяжный, басистый и дробный удар на колокольне станичного храма. Еще спавшие казаки проснулись теперь, и много лбов на станице перекрестилось.
— Чтой-то? Неужто заутреня! Праздника нет... Пожар, может?.. Нету!.. Нигде не горит?! Чудно!..
Другой удар, сильнее, гуще, звучно пролетел надо всеми хатами казацкими и улетел из станицы в степь.
— Чудно. Пойти опросить! Може, и то пожар.
Третий удар запоздал немного, но вдруг с гулом словно бросился вдогонку за первыми, и затем раз, два! раз, два! загудел басисто колокол над всею окрестностью. Густые, торжественно-протяжные волны звуков то замирали, то густели снова и, словно дрожа в воздухе, покатились одна за другой из станицы во все края онемелой и безлюдной степи. Только верст за десять отдыхавшая стая журавлей прислушивалась пугливо к этому гулу и расправляла крылья, чтобы взмахнуть в поднебесье...
— Чудное дело... Аль сполох! Что-то у хаты старшинской. На ножи лезут. Аль беда?
— Ахти! Войсковая рука режет! Чумаков душегуб. Боже Господи!!
Зашевелилась станица. Колокол все гудит, и все несутся невидимкой через станицу, словно догоняя друг дружку, гулливые и звучные волны. Из хат выбегают казаки и казачки на улицу. Кто ворочается, кто бежит далее, кто толчется на месте, озирается и спрашивает бегущих. Кучки казаков лезут через плетни из огородов в слободу. У всех хат слышатся голоса:
— Сполох! Чику убили!
— Режутся! Господи Иисусе! — всхлипывает старуха у калитки. — Светопреставленье! Где Акулька-то?
— Запирай ворота! Буди батьку! Где жена?
— Чику убили... Убери телка-то. Пришибут.
Девяностолетний казах Стратилат, еще молодчина с виду, вышел на крылечко, ахнул и стал креститься.
— Вон оно. Не стерпели. Слышь, убили кого-то.
— Войска, что ль, с пушками? — спрашивает здоровенная казачка, тетка Палисадуха, выкатившись за ворота. Вся она в саже, и из заткнутого подола сыплются уголья.
— В тебя, что ль, палить! Дрофа! — смеется бегущий казак. — Ишь расписалась.
— Слышь, убили! Касатушки, убили!
— Кого? Голубчик, кого?
— Кого?! О дура!..
— Ехорушка? А Ехорушка! — шамкает бегущему из окошка седая как лунь голова. — Не хорит ли?
— Горит... да не огонь. Сиди, дедусь Архип, в хате. Режутся казаки!
Чика пронесся в шинок и выскочил вновь оттуда с десятком казаков, что еще с вечера ночевали там.
— Бочку выкачу, братцы! На вот вперед! — и он бросил кошель на порог и бежит далее. Кучка из шинка рассыпается с гулом и криком.
— Ого-го! Похлебка! Бежи хлебать...
— Атаман Чумаков проявился! Убит Марусенок!
— Шапку-то, шапку забыл!
Со всех хат, со всех краев станицы выскакивает и сбегается народ; кто шапку нахлобучивает, припускаясь рысью, кто на ходу шашку из ножен тащит, кто кафтан натягивает, держа пистолет в зубах. Безоружные хватаются за дубье, за вилы, за что попало, на дороге, и крики без конца...
— Заржавела родимая без работы!
— Убирай ребят! У-у! Бабы! Винтовку!
— Стой, брось ведра-то, давай коромысло. Все лучше!
— Марусенка убили! Марусенка убили!
Словно разоряемый муравейник, кишит станица. Перепуганные неожиданно, скот и птица мечутся по улице от одних бегущих под ноги другим.
В воздухе все гудят невидимые волны звуков, а по слободе черные и белые людские волны катятся к хате старшины, заливают ее со всех сторон, а оттуда, тоже словно волны, отбитые скалой, рассыпаются по станице кучки казаков с дикими криками.
— Вырезай старшинскую руку! Буде им люд-то поедом есть.
— Игнашка, вали к Герасимову! Во отплачу я Захарке!
— Ну, жутко ноне будет старшинской руке!
Гул раскатистый, возгласы, крики и в иных углах ярая схватка, выстрелы и стоны. Одурела станица и скоро, очнувшись, оробеет того, что натворила.
Колокол смолк. Тихо стало вдруг в воздухе. Да и на станице тише. Вся толпа скучилась в одном месте середи станицы, близ хаты, где целую семью Герасимова, войсковой руки, а не старшинской, вырезали душегубы свои ради мести.
— Ох, грех какой!
— Зарубины заварили. Чумаков-бегун всему заводчик. Изволочит теперь всю станицу волокита приказная из Яицка!
— Старшинской руки двадцать человек зарезали и застрелили, а сколько их на конях теперь в поле удрало, а кто прямо в Яицкую канцелярию с доносом. Не пройдет двух дней, нагрянет суд войсковой.
— Братцы станичники! — раздался над толпой голос Чумакова. — Атаманы-молодцы! Великий грех! Лихая беда стряслась! Бог видит, не хотел я вас в беду вводить. Да не стерпела душа, как Марусенка убили. Сами ведаете, какие злобства чинил Матвей, как истомил злодей всю станицу бессудностью, изветами и ссылкой. Простите, атаманы, каюсь. Нагрянет теперь на станицу Яицкая расправа. Но вот что молвлю я, атаманы. Коль заодно сгибать казаку, так уж лучше оружайся, казак, и сдавайся с бою. Чья возьмет...
— Оружайся!! — кричат в ответ. — Заодно сгинать. Еще чья возьмет!
— Но не таков еще лих наш, как чаете вы, атаманы. Может, Господнею милостью и щедротой выручимся мы из беды и не пойдет станица в ответ за грех свой. Отдохните мало по домам, а будет сполох, сбирайся громада к Чикиной хате, на майдан, на старый дедов лад. В круг казацкий! А старшиной выбирай кого теперь же. Чику? Любо?
— Любо! Любо! Чике старшиной быть! — орут подговоренные.
— Чике! Зарубину! Зарубину — повторяют ближайшие.
— И поведает Чика вам весть добрую. И рассудите в кругу, что предприять. Любо ль, атаманы?
— Любо! Любо! Майдан!
— Назвался груздем, полезай в кузов!
И расходится понемногу толпа по хатам, и многие качают головами.
— Ох грех-то, грех какой!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |