Глава II

Князь Данило Хвалынский был на пароме в виду Казани и тихо двигался через Волгу, широко разливающуюся под Услоном.

Вид Волги обрадовал его.

Вот эти же волны, думал он, протекут через несколько часов мимо Азгара... Недалеко! Недалеко!

Через час князь Данило был уже у себя, то есть в огромном доме Хвалынских, на углу одного из больших переулков и Воскресенской улицы.

Дом этот был куплен еще Зосимой Хвалынским у какого-то вельможи, занимавшего важную должность в Казани при Петре Великом и жившего в нем безвыездно зиму и лето. Князь Зосима долго жил в нем, но только по зимам, затем и Родивон Зосимыч года три прожил тут, но теперь уже лет двадцать с лишком старый семидесятилетний дом был плох, гнил, заброшен и запущен.

В большой зале, где бывали ассамблеи у вельможи и балы у князя Зосимы, хоры провалились; целая угловая часть их висела чуть не на воздухе и уже несколько лет собиралась рухнуть.

Большая лестница, подымавшаяся на второй этаж прямо из прихожей, была заказана, чтобы по ней не ходили, ибо она тоже едва держалась. Десятки больших горниц были пусты, только раз в год наполнялись они, и то не мебелью, а мешками хлеба и овса, которые привозили из Азгара в продажу казанским купцам.

Штукатурка, когда-то раскрашенная и изукрашенная по стенам, теперь сыпалась и валилась; тут полбукета, торчавшего на стене, или две ноги какого-нибудь амура, там половины венка или лиры не хватало... Колонки и карнизы лепные и расписные одинаково, чуть не ежедневно, обсыпали полы, и Архипыч, исправляющий должность управителя пустого дома, а равно и сторожа, с ругательствами собирался ежедневно вымести все... и не выметал, и дождался того, что метла уже не могла взять ворохов извести, и на очистку приходилось уже нанимать рабочих и подводы, Архипыч собирался нанять их уже года с два.

В одной большой горнице, именуемой зеркальной, но без единого зеркала, была свалена в кучу поломанная мебель.

Верхний этаж был заколочен; там все сгнило от дождей, поливавших в выбитые окна. Жили там сотни голубей. Одни только большие, сизые изразцовые печи стояли по всему дому нерушимо, пережив все, и вельможу, и сердитого князя Зосиму, и позднейших владетелей. Они все так же сияли и молодцевато глядели на все окружающее их разорение. Синенькие цветочки на изразцах не побледнели, а стали совсем голубые.

Как всегда в одичалых пустых домах, домовой выкидывал здесь удивительные колена, чтобы выжить из дома Архипыча. Громко ходил он по пятам старика, когда тот пойдет по горницам, и глухим, басистым, будто могильным голосом повторял всякое движение его и всякое слово. А запоет иной раз Архипыч с одиночества и тоски или кашлянет, домовой озлится безмерно. На весь дом огрызнется сердито, словно обидится стариковою дерзостью, все стены загогочут, все уголки ахнут, а по коридору будто пробежит он опрометью и топоча копытцами. А там по всей зале и по гнилым хорам словно дробью посыплет и начнет штукатуркой швырять. Защекочет что-то у Архипыча за ухом, и волосы на голове пошевеливаться начнут. Коли день ясный, плюнет Архипыч на проклятого шатуна, а коли ночь темная — перекрестится. Попробуй-ка ночью-то плюнь, он тебя так плюнет!.. Спаси Господи!

Князь Данило поместился в двух небольших угловых комнатах, прямо из прихожей налево. Здесь была мебель, и в этих горницах останавливались всегда оба брата проездом через Казань. Одна из них, желтая, была спальней, а другая кабинетом князя Зосимы. Здесь сиживал Зосима по неделям, не выходя в другие горницы и не принимая никого, когда на него нападало сердце на всякого человека. Здесь, в желтой комнате, и окончил лютый боярин свое житие под ножом неведомого человека.

Первая новость, которую объявил князю Архипыч после обычных слов радости, целований и причитаний, заключалась в том, что высланы, верст за шестьдесят по Бугульминской дороге, из Азгара лошади, на подставу для Ивана Родивоныча, который ожидается из Оренбурга в Азгар и должен быть не позже послезавтра.

Князь Данило обрадовался известию и, зная со слов Архипыча, что все в Азгаре обстоит благополучно, решился дождаться брата в Казани, чтобы ехать вместе к отцу.

Старый Архипыч известился с приездом князя о горе великом. Алеша был его племянник, и он любил его как родного сына. Много допрашивал старик приезжих с князем молодцов о том, как бежал Алеша.

Так как знакомых у князя Данилы в городе быть не могло, то он два дня просидел один, гулял по пустому дому и заглохшему саду.

Изредка расспрашивал он Архипыча об Азгаре, но Архипыч каждый раз сводил беседу или на Алешу, или на прошлогоднее горе свое, заключавшееся в том, что сына его Федьку князь Родивон Зосимыч в солдаты отдал.

— Беды-то разом ходят, — говорил Архипыч.

Раз десять повторялся следующий разговор между ним и князем:

— Да как было дело-то? — говорил, смеясь, Данило.

— Бунт, князинька. Проходимец какой-то непутными речами Федьку сманил. Монах от святых мест, во какой образ на груди и кружка, на храм собирать. Князь Родивон Зосимыч сказывал, будто он казак с Дону. Я тоже дал ему пять алтын.

— На кабак.

— Нету, князинька, как можно, на храм.

— Казаку-то?

— Монаху же... Его и званье отец Мисаил. Ну вот он его и сманил. И нагруби он князю. Его и сдали, а я, сирота, все радовался, что хоть Алексей остался и у вас в милости. Он ведь мне за сына был. А вот ныне и Алексей согрубил перед вами и Господом, а я вовсе сирота!

И Архипыч сморкался и утирал слезы.

— Бунт-то какой же?

— А вот он самый и есть. Тут три офицера в Казани нарочито для бунтов при губернаторе состоят, и то и дело с солдатами на подводах ездят из села в село. Тут, гляди, передрали, забрали в острог. А он туда ушел. Ты туда, а он паки сюда. Ты паки сюда, а он за пятьдесят верст хватит.

— Отец Мисаил...

— Нету! Бунт-то самый.

Прошло три дня в ожидании, и князь Данило собрался ехать, но за час до его выезда тройка с тележкой влетела во двор, и молодой белокурый малый бросился к Даниле на шею.

Иван Хвалынский, служивший в гарнизоне Оренбургской фортеции ради того, чтобы выйти из недорослей дворянских, был добрый и сердечный малый, выхоженный на домашних пирожках и лепешечках. Иван глядел на мир Божий так, как его учил сельский батюшка, на жизнь — как его учили азгарцы. «Подай Бог князиньке великие почести и царевну-красоту в женушки», — слышал он с колыбели и ждал до сих пор. А за что?.. Почему?.. — возникал вопрос. «Ах! Такому-то соколу ясному? Да кому уже после этого и счастье... если не Иванушке... не князиньке нашему!»

Когда Ивану случалось вне Азгара, на службе, смущаться перед выбором чего-либо важного или в случае самостоятельного поступка, он спрашивал себя, как бы поступил брат Данило. И подражал почитаемому с детства брату.

Характера скромного и добродушного, ума недалекого, отваги птичьей, Иван был мямлей, по мнению Данилы, добрым малым, по мнению князя-отца, золотом для азгарской дворни, красавчиком и ангелом для мамушек и сенных девушек. И целовали же они неустанно маленького Ваню, где он им ни попадался. А вырос ребенок, стал юношей — не оставался в долгу у второго поколения, а платил ему той же монетой за прежние несносные поцелуи. Родивон Зосимыч любил и понимал сына Ивана лучше всех.

— Ну, подь ко мне, моя дочка милая. За кого мы тебя замуж-то выдадим? Хорошего тебе надо мужа, чтобы ценил твое сердце да чудесов в решете с тебя не взыскивал.

Страшные россказни дворовых ребятишек, чудная сень липовых аллей сада, тихая и сонная синева Волги, услужливость холопей с колыбели, затем однообразная и незатейливая жизнь, щедрая и глупая ласка одной хорошенькой Аксютки — все это вместе окружало его с рождения и одуряло юношу, еще не видавшего мира Божьего, пустило наконец в мир не князя Ивана, а князиньку Иванушку, андела вместо гражданина, золото вместо человека.