Шел 1773 год. Стояла ясная теплынь осенняя. Сентябрьское солнце опускалось на небосклон и догоравшими, чуть теплыми лучами озаряло белокаменную столицу и ее «сорок сороков»; ярко горели золотые шапки храмов православных.
Версты за три от Москвы, со стороны села Петровского, бойкою рысью бежал шестерик ямских лошадей, запряженный в большой желтый рыдван. За ним, на трех тройках, неслись тележки, наполненные молодцами, около десяти человек. Ехал, по-всему, важный вельможа и его челядь.
На широких козлах сидел красивый парень в мундире, денщик вельможи, с медалью на груди. Из кареты выглядывал на Москву молодой человек, с виду лет тридцати, военный, в красивом мундире с красными выпушками, видневшимися из-под накинутого плаща.
Солнце уже село, когда проезжие въехали в Ямскую слободу, и рыдван застучал и покатил бодрее.
Ямщик покрикивал. Народ встречал и провожал проезжих любопытным глазом, кто поближе — шапку ломал. Окошки в избах подымались и стукали; собаки заливались дружным лаем. Скоро появилась застава.
— Тверские ворота! — вымолвил ямщик, и затем, оборотясь налево, где среди полянки, в зелени деревьев и кустов, виднелась беленькая церковь, обнесенная оградой, снял шапку и перекрестился. Денщик последовал его примеру, и за ним все молодцы во всех тележках.
— Монастырь, что ль? — спросил кто-то.
— Страстной монастырь! А вот тебе Дмитрий Солынский, там икона чудотворная, — сказал другой.
Карета повернула налево вдоль вала. Изредка передний ямщик подымал руку с кнутом и, указывая на церкви за оградами, говорил соседу;
— Петров монастырь!
— Вон монастырь Рожественский.
— Тут, знать, по валу все монастыри.
— Все по валу, вот сейчас на гору взъедем, будет Сретенский монастырь. А во, гляди, вся эта улица на версту будет пустая, до Варварки пустая. Все дома заколочены, и пропуск надысь токмо чинить стали, а то одне собаки ходили.
— От чумы! Неужто вся вымерла?
— Дочиста! Да их много, таких-то. Она по всей Москве ходила ходуном. Уж как ухитрялись ее словить, да нет, хитра, бестия.
— Кто?
— А чума-то.
Денщик поглядел на ямщика и ухмыльнулся, но промолчал.
— Кабы она в Крымский брод не сунулась, так и По сю пору бы шлендала по городу. Как увидели ее в воде по колено, наскочили бутори на нее и затопили. Им за то кресты дадены, вот как у тебя...
На тележках шла речь о том же. Наконец один из молодцов перебил:
— Полно вам все о чуме, инда волос дыбом...
— Далеко ль еще до Покровки-то?
— Недалечко. Вон крест-то, видишь.
— Хорошо ль кормят у Артемия-то Никитича? Аль вяленою глиной с приправой из дождевой бочки!
— Вестимо! Все свое, из вотчин. Спасибо скажи: на постоялом-то дворе все за алтыны. Наголодался бы...
Уже стемнело совсем, когда рыдван, подъехав, завернул к большому барскому дому и въехал на широкий двор, покрытый пожелтелою травой.
— Артемий Никитич как может? — спросил молодой офицер, вылезая из экипажа на руки столпившейся дворни.
— Слава Богу, изволит здравствовать!
— Беги докладывай, ребята: князь Данило Родивоныч Хвалынский, прямо из-под Турки в гости заехал.
Половина дворни бросилась в дом.
— Здорово, Сидор! Моих молодцов прошу жаловать, — продолжал князь здороваясь с дворецким. — Мы ненадолго. Завтра закупим коней и в путь к батюшке в Азгар.
— Чтой-то так поспешно, князенька? Барин вас не пустит. Погостите у нас, батюшка, — провожал князя дворецкий.
На верху широкой каменной лестницы стоял старик, хотя седой, но бодрый, плотный, с румяным и свежим лицом. Он поднял руки и весело раскрыл объятья навстречу князю. Это был Артемий Никитич Сокол-Уздальский.
— Дорогому гостю! Милости прошу. Здравствуй, молодец, поцелуемся! Проводил парнишку, а тут, гляди, чуть не генерал.
Они обнялись, и хозяин повел гостя в горницы.
— Спасибо, что меня, старого тетерева, не забыл навестить. Не горд, не в деда! Твой дед, покойный Зосима, прямо на постоялый бы завернул. Ты ведь ныне в силе. Вы понаторели при дворе. А мы вот на дворе, а я так, почитай, еще на заднем, в Москве. Ну садись, сказывай, а я слушать учну. К отцу в Казань едешь, показаться. Далече. Пред отъездом молебствие закажем. Ныне на Руси: краткий путь — башка в шишках, дальний путь — нога в гробу. Какой на тебе чин? Полковник! Эй, Петька, Сидорка! Вы!! Ужин скорее, романеи с погреба. Разопьем, друже, погуторим, а там уснешь, а к заутрене вместе небось. В шесть часов! Успеешь всхрапнуть дотоль.
Артемий Никитич болтал без умолку вплоть до ужина, смеялся, вскрикивал и сыпал на князя вопросами, не давая ему отвечать ни на один.
Князь Хвалынский молчал и, глядя в веселое лицо бодрого старика (прежнего питерского хлебосола времен Елизаветы), думал про себя:
«И этот праздный человек подозревается государыней в измене. Этот тетерев, как он сказывается, замешался будто в злоумышлениях Хрущевых да Гурьевых. Не может этого быть. Он весь тут как на ладони».
Подали ужин. Часов в девять князь направился в отведенный ему покой, приказал стащить все перины с высокой кровати и улегся на досках, подостлав ковер.
— Эх, князинька! — жаловался дворецкий Сидор. — Ведь вы тут не под туркой; этак-то жестко.
Денщик Алеша отвечал за князя:
— То, Сидор Егорыч, по-питерскому, а под туркой-то мы в единорогах спали. Влезешь в него, ежом умостишься на самом заряде и спишь.
— А как выпалит?
— Ну, тогда перемахнешь к турке в лагерь.
— О-ох! Страсть! — испуганно вздохнул Сидор Егорыч. — А что турка, с рожи страшнее немца?
— А то нет? Турка, если сбоку глядеть, совсем ведьма. А сзади зайдешь, будто огурец...
— Ах ты, Господи! — воскликнул Сидор, приложив руку к щеке, как бы от зубной боли.
Князь рассмеялся.
— Не слушай его, Сидор. Он балагур. Разбуди-ка меня к заутрене, а то с пути как бы не проспать.
В спальне хозяина шла иная беседа. Артемий Никитич сидел пасмурный в креслах. Пред ним стоял, заложив руки за спину, по виду подьячий, а по говору человек приближенный, маленький, сероглазый, с нечисто выбритым лицом и с большою плешью.
— Не будь я Наум Подружкин, не будь ваша тварь верная, а будь ракалья, коли я не стараюсь из всех сил, — тихо говорил он. — Да коли уж нельзя справиться? Я рад бы услужить всячески, а на нет и суда нет. Послезавтра все изготовятся. Полтысячи на желтой бумаге будут.
— А доехать. Шутишь, что ль?
— Ваши молодцы духом доскачут. Токмо раскошеливайтесь, а то не ваша забота. С ветром вместе приедут.
— Сколько тебе еще нужно?
— Мне-то? Да триста рублев еще. Так всех тыща и будет.
Артемий Никитич отсчитал деньги; Подружкин получил и поклонился.
— Простите. Завтра ввечеру зайду.
— Ладно. Похлопочи же. Не задерживай.
Оставшись один, старик задумался и, наконец придя в себя, сказал тихо вслух:
— Завтра пощупаю, помну, что вылезет? Да нет... Царедворец!.. В царьки метишь, Данилко.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |