От деревни Сурманаевой до умета татарина Шамая путники, переодетые калмыками, доехали благополучно. На второй день на заре подскакали к ним три яицких казака, слегка пьяные, но, увидя оружие, отъехали в сторону, только один крикнул:
— У калмыцкой собаки пистолей не видывано! Кого морочите! Коли же вы гонцы в Оренбург с грамотами, так вам бы честию явиться к царю.
— К какому такому царю? — закричал Иван.
— К какому? Один царь-то!
— Поди опохмелись! — крикнул Городищев.
— Скажи ему, бачка, — шепнул башкир. — Разина ты порода. Ой! не карашо для Яицка казак.
— Эй, ты, слушай! — крикнул Городищев.
— Чего, — отозвался один.
— Разина порода!
Казаки погрозились кулаками и собрались было ехать, но вдруг один из них, будто укушенный, повернул коня и подскакал к мнимым калмыкам, а за ним и другие двое. Иван оторопел, хотел взяться за пистолет, а рука вытащила саблю. Городищев выпалил раз и промахнулся. Всадники сшиблись, а башкир вскрикнул: «Гайда!» и припустил лошадь во весь дух, куда глаза глядят.
— Давай грамоты — помилуем! — кричал передовой, налезая на Ивана с саблей.
Городищев выпалил еще из другого пистолета, и налезавший на Ивана старый казак с ругательством свалился на землю. Лошадь ускакала. На другого бросился Городищев с саблею и крикнул Ивану:
— Пали, пали!
Иван отвернулся от удара подскакавшего к нему третьего казака, бросил саблю на землю и, вынув пистолеты, выпалил бессознательно из обоих зараз чуть не в упор. Раненый конь противника взвился на дыбы и опрокинулся, а казак, с пулей в голове, мертвый грянулся о землю, оставшийся повернул лошадь и ускакал во весь опор. Иван пустился было с криком в погоню, но вспомнил, что безоружен.
— Эка обида! Ну, попадись ты мне! — крикнул Иван, дрожа всем телом от испытанного.
Молодые люди съехались, переглянулись и вздохнули.
— Ну, вот и побились! — весело тряхнув головой, вымолвил Городищев. — В первый раз в жизни. Что ж? Двое на трое ведь. Токмо ты, воин, зачем же саблю-то бросил наземь?
— Я, Паша, ничего и не смекну. Как все это повершилось. Ох, Господи!.. Двоих!.. И зачем лезли? — помолчав, выговорил Иван, отворачиваясь от двух трупов, распростертых на земле.
— Чего тебя трясет-то? Со страху?
— Отвратнее ничего нет: человечью кровь лить! — прошептал Иван.
Раздался топот, оба вздрогнули и обернулись. Это был башкир.
— Ловкий ты пес, свиное ухо!
— Мой, господа, ничего. Нет сайдак, нет сабля!
— А ноги есть, чтоб удирать.
— А ноги не мой, ноги у маштак, — хладнокровно ответствовал этот, сваливая вину на лошадь.
В полдень молодые люди были в окрестностях Оренбурга на умете татарина Шамая. Маленький востроглазый и живой человек объяснил им прямо и просто:
— Проявился у нас и идет в Москву на царство вступать государь Петр Феодорыч. Все здешние фортеции батюшка уж порастрес да и самый Аранбурх малость повредил.
Молодые люди были поражены известием. Шамай обещался, однако, ради получения чалой кобылы, сам доставить их до Оренбурга, ехать только следовало по ночам, объехать деревушку Каргале, переплыть в лодке Сакмару и, бросив лошадей, пешком войти в город.
— А твой два маштак мне дарит! — выговорил себе Шамай обе лошади в награду за проводы.
Молодые люди отдыхали еще на умете. Проехать было нельзя от постоянных разъездов мятежников из Берды.
На третий день в полдень, когда Городищев сидел, зевая, на лавке, а Иван дремал в углу, вдруг вбежал Шамай.
— Смотри! Смотри! Господа! Едут!..
Оба вскочили с мест.
— Что такое? Кто едет?
— Смотри! Все едут. Много! Много едут!
Молодые люди бросились к окнам. Послышался густой топот, и вскоре появилась конница. Впереди всех скакал на лихом сером жеребце, в алом кафтане и в алой шапке, молодой малый с русою бородкой. Он красиво и молодцевато сидел в седле, а конь его размашисто ступал по дороге. За ним скакало человек шесть казаков в разноцветных кафтанах, а сзади невдалеке неслась целая ватага конных всякого разбора, человек до тридцати, старые и молодые, красивые и дурнорожие, нарядные и оборванные, и наконец один краснолицый, сутуловатый и безносый.
Первая кучка пронеслась молодцевато, вторая на плохих лошадях. Кто вскачь, кто рысью, вперемешку. Шум, веселый говор, гиканье и смех заглушили конский топот. Безносый, отстав ото всех, махал шашкой и качался в седле, очевидно пьяный. Двое казаков ради потехи ехали за ним и подгоняли нагайками его хромую лошадь. Иван, при виде русого молодца, ахнул и протер глаза:
— Господи, помилуй! — воскликнул он вдруг.
— Ваня! Ваня! — воскликнул Городищев. — Вот похож-то!
— На Параню! — изумленно выговорил Иван, глядя на друга.
— В одно слово! — тоже с изумлением вымолвил Городищев, и оба молча поглядывали друг на друга.
— Вот чудно-то, — сказал наконец Иван. — Живая Параня в кафтане. Господи, помилуй!
— Видел, господин? Видел? — приставал между тем Шамай. — Он! Пётра Феодорыч!
— Вот тебе и бездельник Емелька с рваными ноздрями, да клейменый. Ведь красавец просто, — сказал Иван.
— На казака беглого походит мало, что ни говори! — решил Городищев задумчиво. — Одно слово, Прасковья Алексеевна, будущая княгиня Хвалынская, — прибавил он, смеясь.
— Якши! А? Петра Феодорыч. Якши! Харашо? — сказал Шамай, подбоченясь и представляя всадника на коне.
— Ничего!.. Для злодея хорош! — усмехнулся Иван, качая головой в недоумении.
— Беглый ли? Емелька ли казак? — спросил Городищев. — Просто диво! Ей-ей!
— Кто ж ведает? Не мы крестили, Паша, — засмеялся Иван.
— А-ах! Якши! — повторил Шамай... — Якши! Харашо, Петра Феодорыч!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |