Глава VII

Павел Городищев бегал по городу и звал к Ивану на пирог праздновать свое благополучное с князем прибытье своих товарищей по полку, единственных трех офицеров, с которыми можно было водиться. Большинство остальных только мундиром отличались от солдат и были все больше выслужившиеся сдаточные сержанты и прапорщики 50 и 60 лет. Их жалованье было не более десяти рублей ассигнациями в год, и они, несмотря на офицерские чины, тайно от начальства изыскивали всевозможные средства к существованию. Одни были мастера, портные и сапожники, другие через приятелей заводили лавочки, полпивные. Часто из нужды они продавали чрез третьи руки и сукно солдатское, и ружья, и овес, и даже лошадей татарам на съедение.

Трое приятелей Городищева, а равно и князя Ивана, были, хотя и с грехом пополам, из дворян и тоже очень небогаты, но все-таки люди «благородной фамилии».

Первый, т. е. старший, из них капитан Пыжов, неотесанный человек и хороший начальник, очень любимый солдатами, был вечно угрюмый, как будто надутый, смелый и умный, но несловоохотливый. Другой, поручик Бородавкин, был очень неказист лицом, с огромным носом и немного косой, считался оренбургским остроумником и всегда потешал общество анекдотами, шутками и насмешками насчет своего мирка, т. е. оренбургского товарищества и начальства. Он отчасти был подражателем Таврова, всем известного своим язычком. Бородавкин недавно, тоже как Городищев с князем, приехал в Оренбург выслужиться. У него вследствие скуки обыденной жизни и отсутствия занятий, которых требовал ум, явилась особая специальность. Он знал всех до единой женщин в Оренбурге, почти со всеми кланялся и знал их житье-бытье, с сотней был знаком короче, а с десятком, если не более, уже в тесной дружбе. Дамы эти, регистраторши, секретарши, сержантши, писарши, купчихи и другие гражданки, несмотря на уродство поручика Бородавкина, были к нему неравнодушны, и уже истории четыре случилось между ними из-за любезного Макара Иваныча. Они и сами были все, конечно, не очень казистые и все пожилые. Одна дамская драка дошла даже до высшего начальства и наделала шуму в городе, потому что муж, провинциальный секретарь, пожаловался в канцелярию губернатора и бил челом на то, что его жена:

...«меня, законного мужа, — под защищенье никогда не брала, не только действием или дракой, ниже разговором... поручика же Бородавкина защищала всем своим телом, якобы он ей родственник причитается. И мне хотя точно известно, какие между сей негодной бабой и оным поручиком незаконные обстоятельства всегда происходили... но для чужих подспудно все было и ничего замечательного не оказывалось. Ныне же дошли те обстоятельства до дурачества, с гласным побитием моею женкою некоей другой почтенной, добролюбивой и второй гильдии купчихи, в нахождении их в гостях у Магистратского Ратмана Дейкина, при многих присутствующих и даже при пиении чаю... В силу сего слезно молю, яко отца, ваше превосходительство, воздержать ту мою женку от неудержимого невоздержания».

Рейнсдорп призвал тогда Бородавкина, много усовещивал и наконец спросил:

— Знаете ли вы, господин поручик, десятый... Как это?.. Gebot Gottes... Ну... Ну... Десятый приказ Божий? Знаете?

— Никак нет-с, ваше превосходительство! — изумился Бородавкин.

— Ну! Узнайте, господин офицер, узнайте подите! Это нужно!.. — строго сказал губернатор.

— Слушаю-с, ваше превосходительство! — неуверенно отозвался Бородавкин, не зная, куда идти за справкой, и прибавил: — Когда прикажете с ответом прийти к вашему превосходительству.

— O, Mein Gott! Подить вон. Как ви глупий... — рассердился немец.

Третий офицер — Ладушкин, живший вместе с Бородавкиным, был его первый друг, его обожатель и во многом подражатель. Между обоими не было ничего общего, и они сдружились и сошлись, как крайности. Сержанту Льву Ладушкину было 17 лет, а его другу уже за 30. Ладушкин был высокий, но тщедушный и болезненный юноша, с слабою грудью и тоненьким девичьим голоском, а Бородавкин басил, как дьякон на амвоне, и был четвероугольный, чуть не железом шитый. Ладушкина часто сравнивали с веревочкой и с дудочкой; а у Бородавкина было прозвище: цибик с Макарьевской ярмарки, так как он был родом из Макарьева. Наконец, Ладушкин, в отличие от друга, был хотя не красавец, но лицо его, прозрачное, чистое, как восковое, очень худое, но с правильными чертами, с умными серыми глазами и добрым взглядом, — могло пройти за красивое около дули вместо носа и косого глаза рябоватого лица Бородавкина. Ладушкин был только в одном отношении воспитанником своего друга — он тоже имел большое знакомство с секретаршами и сержантшами, был дамский любезник, но, разумеется, далеко не имел такого успеха, как его учитель Цибик. Во всем остальном Ладушкин был чудаком для одних, дураком для других, потому что ему случалось выражать мнения, чересчур неподходящие к образу мыслей его старших товарищей. Один Тавров звал Ладушкина «Самородок», но ни ему самому, ни другим прозвища этого не объяснил.

Городищев, обежав друзей, явился на квартиру Ивана. Она была недалеко от губернаторского дома на углу площади и улицы, в деревянном домике, заново выкрашенном яркой желтой краской. Под маленьким карнизом, на ставнях окошек и над дверью крыльца живописец намалевал такие хитросплетенные фигуры, что красный цвет, зеленый и лиловый путались на желтом фоне и кололи глаза. Домик этот был отделан хозяином добровольно с той минуты, как у него поселился такой почтенный постоялец, как князь Хвалынский, вдобавок единственный в то время князь во всем Оренбурге, дививший всех своим поступленьем в Алексеевский полк. К тому же Иван жил действительно по-княжески широко, тратя более тысячи рублей в год, тогда как его товарищи, вроде сержанта Ладушкина и поручика Бородавкина, жили каждый на полтораста рублей и слыли за богачей между теми товарищами, что бились на десять рублей в год.

Иван сидел дома у окошка, глазел на проходящих в ожидании гостей и думал о своей горькой судьбе.

Явившись когда-то на службу в Казань, а потом попав в Оренбург ради скорейшего получения первого офицерского чина, он, по совету почитаемого и любимого им Таврова, остался еще прослужить до поручичьего чина... В конце года долженствовало ему получить этот чин и выйти в отставку, чтоб жениться на Паране. И вдруг теперь явился Пугачев, и Иван, никогда не думавший воевать, нежданно попал во все «от злодея замешательства». Надеясь тайно на скорое окончание бунта, бедный Иванушка только и мечтал, по прибытии теперь в Оренбург, об отставке, чтобы ехать снова умолять Пара-ню выйти за него. Где бы он ни бродил, по крепостному валу, на ученье рекрут, мысль его постоянно была около милой. Отовсюду смотрели на него синие очи светловолосой девушки.

Накануне в городе прошел слух, что будет сделана вылазка на злодеев, и Ивану запала теперь в голову мысль, заставившая его грустить в ожидании гостей.

— А ну — убьют? Повесит этот злодей! Мало ль офицеров он уже загубил. Трех недель нету, что барон Билов танцевал здесь на бале у Тимашева. Теперь же и сгнил давно, и даже без погребенья остался. Назначит немец в посылку, даст сотню подлецов, что перебегут к вору, а я пропаду...

Он глубоко задумался и долго сидел не шевелясь...

— Много ль я нажил на свете?.. — вдруг всплакнул Иван, как бы умирая в действительности. — Параня, счастье и благополучие всей жизни... Долгая жизнь... А тут из-за бунтовщика казака... Из-за ихнего города проклятого... Какая мне забота, что Пугачев разбойничать хочет?.. Завоюй он себе все города, хоть всю Россию. Мне-то что? Я за Параню четыре России отдам!.. Нужно было в военные люди меня упекать! Теперь нет закона, что при Петре и Анне был; насильно служить не заставляют! Поживал бы себе в Азгаре!..

Долго бы сидел и плакался Иван, но его привели в себя тяжелые шаги вошедшего солдата-писаря с указом быть наутро готовым к выступлению на злодеев. Собираться указано на площади к пяти часам утра.

Иван обомлел и не верил глазам и ушам своим.

— Во сне это? Иль наяву? — повторялось у него в голове, и он смотрел на полкового писаря, как на привиденье.

Когда Городищев вошел в домик, Иван бросился к нему и схватил его за руки.

— Паша! Паша! Правда ль...

— Что с тобой, родимый?..

— Ведомо тебе о приказе — выступать?

— Нет! А разве есть приказ? — спросил тот неровным голосом и тоже смутился.

— Почто же? Почто же лезть нам на мерзавцев?

— А будем ждать... Хуже! Они сами понаведаются сюда! — отвечал Городищев, вздохнув.

— Почто же мне быть в выступлении, когда я состою при орудиях Таврова, на бастионе.

— И-и!.. Ваня. Я небось, поди, тоже назначен, хоть и у губернатора тебя заступил. Какие тут счеты, когда всех-то нас в горсточку собери да разотри. Ты не немец. То майору Крузе можно.

— Что Крузе? — рассеянно отозвался Иван.

— Что? Вот так же пояснил своему капитану Нечаеву, что его должность идти в Оренбург, и ушел, да укрылся здесь, а фортецию Чернореченскую Нечаеву сдал: твори что пожелаешь!.. Ну и сгиб бедняга Нечаев! А Харлов-то? Слушай-ка, Ванюша... Что я надумал, сидючи ныне в карауле. Немцы наши ведь хитрее много нас-то... Много хитрее, Ваня! — Городищев подсел ближе к приятелю и с самодовольством заговорил. — Смекай-ка, Ваня... Я все сие сам надумал! Ты ведаешь ли, что на все офицерство оренбургское погибло по сю пору десятка три, что по фортециям да по форпостам службу несли. А немцев из них, Ваня, сгибло всего два, барон Билов да Финглер, да оба они мало были на немцев похожи... Вон оно что, Ванюша. А ведь их у нас на службе много.

— Да ты про что? — не сообразил Иван.

— Чудной. Про то, что они опасно ходят. Вон барону три приказа было — небось он и в ус не дул. А из того ослушанья его что народу в Татищевой загибло? Теперь завтра выступленьем кто будет командовать? Обер-комендант Валленштерн? Держи карман шире. Майор Наумов! Хоть и сам он не из прытких, а прикажет Рейнсдорп, ну и полезай. А Корфу не прикажет, потому он барон, да Корф. Вот хоть и ты, как князь Хвалынский, — не хочешь, можешь завтра не идти. Тебе Рейнсдорп ничего не сделает, твоего родителя будет опасаться.

Чрез полчаса явилось несколько человек офицеров, и разговор снова перешел на новость, т. е. выступление. Все поговорили, приуныли и сидели молча.

— Что ж в самом деле, мы будто на поминки собрались! — воскликнул Ладушкин. — Давай тряхнем, князь, по летнему обычаю, растрясем горе.

— Молодец! Кути, душа! — крикнул Бородавкин. — А после того ты нас, князь, и угостишь... Голод себе нагуляем. А то я еще кашей полнехонек!

— Дело! Воистину! — прибавил Городищев. — Что за важность. Еще, может, как выступим, он наутек пойдет к киргизам. Мы ведь еще не мерялись.

— А фортеции-то забрать было не хитрое дело! — сказал один рыжеватый офицер Сысоев, зашедший случайно к князю.

— Что ж нам придумать? — оживился Иван.

— На двор! Вали! — скомандовал Бородавкин. — Городки или лапту... Согреемся!..

— Греться — так в чехарду... А то в свайку! — промычал Пыжов.

Чрез минуту началась чехарда, и с веселым хохотом бегали и носились все по двору... Очередные становились, остальные прыгали, падали, кричали... и распрыгались как малые дети. Пришел черед Ивана, не сумевшего перескочить, и он стал среди двора, наклонив голову. Многие уже по два раза перепрыгнули лихо и ловко через него, но затем вдруг все стихло и никто не бежал снова.

— Ну что ж? — крикнул наконец Иван, не поднимая головы. — Чего вы стали?

В ту же минуту кто-то, тяжело сопя, подбежал, грузно навалился ему на спину, закачался и, падая на бок, увлек за собой и Ивана. Оба бухнулись на землю.

— Убил тонконогий! — завопил голос Таврова, сидевшего уже верхом на лежачем Иване.

Оказалось, что единственный в городе начальник, всеми любимый, узнав, что офицерство собралось у его любимца князя, зашел тоже и, найдя игру и Ивана среди двора, захотел вспомнить старину.

Все с хохотом окружили обоих упавших.

— Вот удивить вздумал! — говорил Тавров, вставая с трудом. — Ну и удивил коленом камушек. Рака с клешней изобразил. Ну да и ты брат, Иван Родивоныч, не конь с копытом. Чего не сдержал, растянулся. Ну, здорово! Ты пироги ешь, а нашему брату мимо носа. Нет, шалишь, я за своим кусом пришел. Веди в горницы.

Все оживились и обрадовались приходу умного, простого и сердечного добряка и весело проболтали до вечера. Беседа шла более об Пугачеве. Тавров, знавший дела лучше самого губернатора, качал головой, мало надеялся на успех вылазки, но радовался ей.

— Да вы что ж спрашиваете? Ваша забота. От вас все в зависимости! Будьте молодцами, покажите пример гарнизону, так Пугачева духу не будет здесь через три дня!

Когда Тавров ушел, то оставил, однако, офицеров еще печальнее. Все они, застигнутые мятежом, когда вовсе и не собирались воевать, поступая на службу в Оренбургский край, были в ужасе и почти в недоумении: что делать и как быть? Многие никогда еще не видали и даже не слыхали об действии картечи, ядер и гранат, а завтра все это будет... У Пугачева с степных крепостей орудия были хорошие.

Макар Бородавкин вдруг стал ругательски ругать того своего дядю, что посоветовал ему идти служить в Оренбург, когда он сам нижегородский уроженец.

— Думал, здесь скорей выслужусь, ну и пеняй теперь на попову корову. Ох! Уж отодрал бы я этого Пугачева плетьми!

— Вот и я тоже, — не раз восклицал Иван. — Ведь я жених!

— Ну! Будь-ко я князь Хвалынский! — сказал Бородавкин. — Да я бы из Оренбурга ни пяди. Сажай на обвахту. Такой бы дым напустил им... Князь я, дескать...

— А я бы, будучи в состоянии князя Ивана Родивоныча, — пискнул Ладушкин, — я бы впереди завсегда находился для примера.

— Ох ты, щенок! — укоризненно отвечал Бородавкин. — Долго бы ты, думаешь, пример-то этот примеривал. Чрез неделю висел бы на релях лагерных.

Часов в девять компания поднялась расходиться по домам.

— Морозно! — заметил Городищев, выходя на улицу.

— Пробирает, братцы ребятушки! Пробирает! — сказал угрюмо Пыжов. — Токмо оное пробиранье не с холоду! Заутро еще пуще пробирать учнет всех.