Чуть брезжил свет, и в полумгле, при легком морозе, в шесть часов, главная площадь была усыпана народом. Войско в сборе, окруженное густой толпой зевак, устроилось в каре и ждало приказа — двинуться.
За каре стояли шесть пушек, два единорога и одна мортира, взятые с городских стен и прилаженные на колеса, затем выровнялись ящики с порохом и простые телеги с ядрами и бомбами. В каждое орудие было впряжено по шести и восьми маленьких и худых лошадей.
На телеге с бомбами сидел Трифон, или Айчувак, накануне перешедший из соляного правления охотником в войска. Весь отряд имел сонный и плачевный вид, офицеры сходились и толковали как-то трепетно, с вытянутыми лицами, солдаты смотрели уныло, холодно и голодно. Ни на одном лице не было улыбки, тем более что кто глядел весело, того заподазривали остальные.
— Чему рожу осклабил? Чаятельно, перебежать мыслишь? — то и дело кричали капралы.
Все поглядывали нетерпеливо в одну сторону по направлению к губернаторскому дому, откуда ждали прибытия майора Наумова, начальника отряда. На валу слышались изредка пушечные выстрелы, не то пробные, не то по мятежникам, подъезжавшим близко к городу.
Зеваки толпились у самого фронта, оглядывали орудия, людей и лошадей. Прошел час — все ждали. Прошел еще час... и еще час и так далее...
— Эх-ма! — раздавались уже давно голоса солдат. — Идти так уж и идти! А что тут стоять...
— Его, злодея, стоянкой не спугнешь!
— Уж загодя бы сбирались в путь, — говорили горожане. — А то гляди вот, кони-то подохнут... Им житье Недолгое! С привычки живыми глядят.
— Пользовайтесь, братцы, покелева кони живы. Вишь, одне кости. Того гляди, рассыпятся.
— Во, проморит злодей осадой всех добре голодом, так и сих коней всласть пожрете! — отвечали некоторые из солдат.
Прошло еще два часа. Осеннее солнце стояло уже на полудне и стало наконец опускаться на горизонт.
— Должно, не пойдем! — вымолвил Хвалынский с тайной радостью на сердце.
— Так-то лучше. И уморились, и голодны! — шепнул Бородавкин.
Зеваки между тем все толпились и менялись. Смех и говор все увеличивался. Слышались голоса из толпы.
— Чай, приросли к улице. Гей, воины!
— Я уже пополдничал, скоро и ужинать пойду!
— Гляди! Кони-то! Стоймя спят!
Наконец в три часа приехал в дрожках майор Наумов и объявил, что выступать поздно и что вылазка отложена на завтра к шести часам утра.
Отряд партиями стал расходиться; зашумела по земле пехота, застучала конница, загремели орудия, и все расползлось по разным улицам. Иван Хвалынский и Городищев весело побежали домой. Один из отрядов попался навстречу Таврову.
— Что? Довольно! Навоевали и — по домам! — крикнул он.
— На утро отложено, ваше превосходительство! — отвечал, улыбаясь, сержант Ладушкин.
— Стоянка?
— Поход, ваше превосходительство.
— Врешь, родимый! Не такой вы народ!
Наутро было точь-в-точь то же стояние, только вместо 9 часов простояли 6 и снова были распущены. Но на этот раз уже вследствие необыкновенного происшествия в городе, которое помешало Наумову выступить. Пока собранные войска стояли на площади, губернатор, выпив свою неизменную чашку кофе, отправился пешком заняться своим любимым делом.
На одной из площадок города была всегда непроездная топь и тина, и тут даже за год утонул приезжий петербургский чиновник, присланный из берг-коллегии, берг-гешворен Мордогреев. Губернатор осушил местность и теперь рыл, копал, сажал деревья с полсотней землекопов из солдат. Эта затея явилась не столько для украшения грязного, бедного городка, сколько для пополнения праздного дня, потому что до появления мятежников в Оренбургском крае губернатор скучал от неимения такого занятия и дела... которое бы нельзя было отложить до завтра.
Бульварчик скоро заставил Рейнсдорпа забыть все. Народ, проходивший обыкновенно без внимания мимо работ, стал собираться в толпу зевак, как только завидел губернатора. Простые земляные работы, казалось, преобразились для народа от генеральского присутствия. Час целый все шло хорошо. Рейнсдорп усердно мешал рабочим своим присутствием. Но вдруг занятия правителя бунтующего края были прерваны. Край, взволнованный и мятежный, напомнил о себе.
Из толпы раздался выстрел, потом стоголосый дикий вопль, смятенье и давка.
— Держи! Лови!
— Пугачевец! Подсыльный!
— Этот пальнул! В его! Ей-Богу! В генерала!
Десятки голосов раздирали воздух. Рейнсдорп, взволнованный и бледный, тоже кричал, приказывал, унимал, но толпа не давалась и расправлялась по-своему с кем-то, утопавшим в ее пестрых и свирепых волнах. Наконец к генералу подвели капрала, скрученного от головы до пят веревками. Несчастный трясся всем телом и, мокрый от страху, упал на колени, объясняя, что у него казенный пистолет выпалил без ведома.
— Сам то и дело палит! — божился и клялся солдат, всхлипывая. — Извольте хоть капитана Пыжова и даже генерала Таврова спросить, кой меня третий год знает. Смел ли бы я, как народ бает, по вашей милости палить. Эдак ведь и убить недолго.
— Подсыльный от злодея! — ревела толпа, даже и те, которые считали Пугачева царем.
Капрала связанного отправили к обер-коменданту, а губернатор быстро пошел домой, все еще бледный.
Через часа два подъехал к крыльцу губернаторского дома Тавров и хотел выходить из дрожек, когда лакей объяснил, что его превосходительство хворают и лежат в кроватке, что в них выпалил незнаемый человек из ружья и в рассуждении убить генерала.
— Ну, так ступай доложи, что, дескать, Тавров заезжал сказать: первое, что я за оного капрала порукой и тот самопал я же ему подарил! — умышленно солгал добрый Тавров. — А второе, скажи, что я всех землекопов с бульвара согнал на крепостные работы для того, что ныне времена не садовые, чтобы сады сажать. А вот мятежников усмирим, тогда, доложи, будем какие угодно огороды городить. Я сам обещаюсь, скажи, прийти тогда ему редьку сажать.
Тавров рассмеялся сказанной двусмысленности и отъехал.
Наконец 12 октября, памятный день, точно так же отряд был в сборе на площади и та же толпа обывателей гудела и посмеивалась кругом, ожидая такого же окончания походу. Однако в 8 часов приехал майор Наумов, сумрачный и злобный.
— Выступать! — пронеслось по отряду и по толпе.
Лица вытянулись... Никто не улыбался.
Городищев, пробегая на свое место мимо Ивана, проговорил тихо:
— Ну, Иванушка, видно... Тю-тю!.. — и он прищелкнул языком. У Ивана заныло сердце, и, как всегда в критические минуты, образ светловолосой девушки мелькнул в его голове.
Все двинулось. Это была первая вылазка на злодея из города.
— Что-то будет? — думалось каждому. — Разобьем злодея или пропадем.
Казаки вытянулись вереницей, подхлестывая худых лошадей, за ними, построившись колонной, зашагала пехота, потом загремели орудия, заскрипели колеса телег под ядрами. Никто не вымолвил ни слова... Большинство двигалось лениво, неохотно... как бы в страшную жару.
Хвалынский, Городищев, их друзья, да и многие офицеры и многие солдаты, все еще не верили в возможность вылазки и все надеялись, ожидая каждую минуту, что вот остановят и скажут: «до завтра!»
Отряд уже приближался к городским воротам. Толпа зевак и ребятишек, проводив их, хлынула на крепостные стены и на вал... Слышались голоса вслед уходящим:
— Воюйте! Воюйте! А мы поглазеем!..
— Вы, братцы, к нему, вору, близко не ходи. Расщеплет вас, так и нам пропадать с городом.
— Из пушек издалече плюй, почасту. То куда хороше на врага!
— Митюк, слови, родимый, его живьем... пятьсот рублей отсчитают — в купцы выйдешь...
— Вишь, ловец отыскался! Резов больно! Сунься-ко сам!
Едва отряд вышел из ворот, его догнал и объехал верховой от губернатора. Человек сто остановились и скучились без всякой команды. Раздались десятки голосов.
— Чего?
— Вертать, что ль?
— Ай назад?
— Добро! При, не бойсь! — крикнул верховой и, догнав авангард, где ехал Наумов, передал ему записку от губернатора.
В ней сказано было, что, по словам явившегося лазутчика, злодей предупрежден, вся шайка в сборе и передние отряды ее должны находиться за Сыртом и что намерение Пугачева — отрезать выступивших от города.
— Вот тут и сражайся, — вымолвил Наумов ближайшему офицеру Бородавкину. — Три дня бились, стояли, чтобы обмануть, и все же они сведали, когда взаправду было положено выступать.
— Так что же из того? Нельзя же нам надеяться их во сне накрыть, — отвечал тот. — Я полагаю, что в самой канцелярии его превосходительства находятся изменники.
— Где их нет? — отвечал Наумов. — В сем отряде их наполовину... Ты чего слез? — крикнул он, обращаясь к одному из казаков, который спешился и отводил лошадь в сторону.
— Подтяги отвисли... Не усидишь... — мрачно и в нос отвечал казак, не поднимая глаз на начальника.
— Ну, справляйся и догоняй.
Казак стал возиться. Весь отряд миновал его, проехали орудия и потянулись телеги, он дождался последней и, сев на лошадь, поехал с ней рядом. Это была телега с бомбами, запряженная тремя тощими клячами, на облучке которой сидел бывший протоколист Айчувак.
— Что ж, куманек! — шепнул казак новому волонтеру.
— А что?.. Кто его наперед ведать может? Буде грязь — в ее вправлю... А нету — чеку у оси вытащу, — отвечал Айчувак громко.
Казак мигнул на ближайших.
— Ничего. Свой брат! А то пущай — доноси. Я не боюсь.
— Ну, а сама опять в город.
— Вестимо! Так Хлопуша указал с ними пребывать! Это много пользительнее, чем уйти совсем. Причтут изменником и — конец! Что ж толку-то?.. Я еще послужу инако, а там уж и уйду... Ну а ты?..
— Мы ноне положили... Чего ж ждать? Там, брат, слыхать, вина... Разливание невиданное!.. Гульба без просыпу. А тут скоро падаль жрать начнут! Емельян сказывает, не стану-де людей портить, не полезу на слом, а выморю город мором.
— Много ль вас собралось уйти?
— Да боле полсотни начесть можно.
— И дело! Ты скажи Хлопуше, что вот я усердствую. Пускай доложит самому-то. Он ныне в силе там, забудет старых приятелей. Я ему из острога тому шесть лет бежать помог. Напомни.
— Добро! Не забудем. Он в полковники метит.
Казак поскакал и отыскал свое место. Отряд был уже далеко в поле.
Иван Хвалынский, как богач, был верхом и подъехал к Городищеву, который шагал около своего взвода, мрачно уткнувшись в землю.
— Ну брат Павлуша... Что-то Бог даст!
— Да! Из всего этого может такое происхождение быть, что тютю! — и Городищев опять прищелкнул языком.
— Худо я поступил, брат... — вздохнул Иван, — надо было исповедаться да приобщиться. Лучше было бы.
— Видишь, со страху-то — в богомолы вышел! — усмехнулся Городищев... — А все я полагаю, что как мы Сырт минем, так и поминай за упокой.
— Да нешто пойдем так далеко...
Внезапный треск прервал слова Ивана. Пушки загрохотали в степи.
В авангарде смялись казаки, и один вместе с лошадью грянулся об землю. Раздалось еще несколько выстрелов. Еще несколько человек попадало. Крики, возгласы и общая сумятица расстроили весь отряд, орудия наезжали на пехоту, телеги спутались. Все головы повернулись к Маячной горе, на которой вспыхивали мутные огоньки и клубилось широкое облако дыма.
— Ишь, злодей, где ждал!
— Знать, предварен был!
— У него слуг много.
Отряд развернули, орудия выставили, и началась пальба по горе, по ближайшим холмам или по Сырту. Со стен города вторили.
Мятежники палили чаще и вдвое больше, но ядра их перелетали через отряд.
В этом положении прошло два часа. Вдруг хлестнуло что-то сзади отряда, раз и два и еще... Задние шеренги смешались, и несколько человек повалились со стоном.
— Из города хлещут! Братцы! Измена!
— Чего брешете. Нешто не можно обмахнуться.
— Вестимо. Трафили в него... А пушку-то вернуло на нас. Она ведь тоже не человек, чтоб с нее спрашивать.
— Ох, голубчики! Ох! Помираю! — вопил раненый.
— Не бойся. Наши не дурни. Гляди, братцы, кто сзади-то палил.
На краю холма, уже пройденного отрядом, и почти сзади его блеснули вдруг показавшиеся три орудия и выезжала небольшая кучка мятежников. Отряд попал под перекрестный огонь с Сырта и с Маячной горы.
— Отхватили! Обошли! — пролетело в рядах.
Со всех сторон стали показываться всадники по гребню Сырта и наезжать ближе. Началась с обеих сторон ружейная перестрелка.
Со стен города участили пальбу, и две главные кучи мятежников постоянно расстраивались. Видно было, как ядра рвали их ряды. Кучка на краю Сырта вдруг побросала орудия и скрылась... Только три человека и пять подбитых лошадей валялись на земле... Это ничем не вызванное оставление орудий удивило Наумова.
Казаков с полсотни просились у него взять брошенные орудия. Он отказал, но через четверть часа, приглядевшись к Сырту, дозволил. Казаки отделились и вскакали на край Сырта, перепрягли своих лошадей и, поставив орудия на передки в виду товарищей, двинулись по гребню Сырта и присоединились к центру мятежников у Маячной горы.
— Так и чаял я. Лиходеи! — воскликнул Наумов.
— Гляди! Послали орудия отымать, а они вон что...
— Что им? На конях-то! — говорили в рядах пехоты. — Все можно. А вот ты на своих на двоих недалеко ускачешь.
— Спасибо, еще коли бы на вороных.
— А то верхом на сереньких, что ветром подбиты: Бе-е-да! — острили пехотинцы над своими реденькими летними портянками, которые еще не переменили им на зимние.
Кучки мятежников, человек в пятьсот пеших и около сотни конных, подвигались все ближе к правому флангу отряда. Наумов выслал на них три сотни полевой команды и с полсотни казаков с их старшиной Бородиным. Передняя сотня бросилась молодецки вперед на авангард мятежников; обе стороны сбежались на близкое расстояние и схватились. Остальные не подвигались... Хвалынский был в числе последних.
— Что же вы стали! Братцы, — кричал он, заехав вперед. — Ну-ка, бегом! Не давай своих в обиду. Вишь, одолевают уж их!
Кое-кто двинулся было...
— Они не в пример люднее! — крикнул ему заслуженный капрал. — Что ж соваться-то зря. А наши вернут, как тесно да жарко станет.
Отряд Ивана не двинулся, пока авангард мятежников не побежал под злобным натиском полсотни казаков Бородина. Тогда весь отряд Хвалынского бросился было гнать, но посланный от Наумова вернул всех и указал общее отступление.
— Почто же вертать? — подъехал Мартемьян Бородин в крови и без шапки. — Каины отступают. Гнать бы...
— Надо! надо! — кратко отозвался Наумов.
Весь городской отряд перестроился и стал отступать.
Мятежники, совершенно рассыпанные дотоле по всей степи, теперь стали наезжать со всех сторон, держась на ружейный выстрел. Пушечная пальба с крепостных стен, прекратившаяся почему-то на время, снова загремела, и наезжавшие уже близко кучки мятежников отхлынули, усеяв степь десятками раненых и убитых.
Вдруг Иван увидел по дороге вдали отставшую на версту телегу.
— То наша телега осталась с бомбами, — доложил Хвалынский Наумову.
— Самая дорогая! — воскликнул Наумов. — Князь! Живее! Возьмите десяток казаков и сведайте, что за причина недосмотра. Впрягите двух казаков, коли лошади...
Иван уже не слыхал и летел крупной рысью с десятком казаков позади себя.
— Опасности уже нет! — думалось ему. — А все ж таки вернусь в город не с пустыми руками.
— Ваше сиятельство! — заговорил один казак. — Не годно! Нас переловят. Гляди... Вон и злодей скачет тоже к телеге.
Действительно, полсотни конных летели к тому же пункту. Лошади их были бодрее.
— Как же нам-то быть! — вымолвил Иван, приостанавливая лошадь. — Как вам сдается, ребята?
— Вертать, ваше сиятельство. Ничего тут не поможешь. Гляди, их сколько. Бомбы все возьмут, только нам головы посшибают задаром.
Они стали в полуверсте и глядели на телегу. Айчувак соскочил долой и, бросив лошадей, пустился бегом к ним.
Мятежники окружили телегу и стали впрягать в нее своих лошадей.
— Почто ты отстал, пес поганый! — окрикнул Иван запыхавшегося Айчувака.
— Вязь... Бездонная вязь... Болотное место. Въехал, а назад не вытянешь. Тяжесть тоже. Я сам-то рад... от псов жив ушел. Заступитесь, ваше благородие, перед начальством.
Хвалынский догнал отряд, который через полчаса входил в город. Все были довольны и говорливы. Только с телег, где теперь, вместо ядер, лежали раненые, слышались стоны и всхлипывания.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |