Глава V

Князь Данило стал сумрачен и угрюм. Не столько от болезненного состояния — ибо через два дня он почти поправился и чувствовал себя изрядно, только плечо болело, но все виденное и слышанное им накануне не выходило у него из головы.

— Жив государь Петр Федорыч! Явлен миру! И вечную волю объявит он. Искупитель от зол! — в сотый раз повторял князь. — Вот чем надлежало разрешиться неустройствам нашим!.. Великая сила в словах этих для холопьего рода. Вот что под Москвой понудило, быть может, бежать и Алешу! Что ожидает и отец Арефа! Что туманит рассудок народный... и бегунов вербует. Если иеромонах Мисаил не врет, то кто же и где этот Петр Федорыч? Неужели же не кто иной, как тот бездельник Ермошка или Емелька, что мятежничает под Оренбургом, о коем Брандт говорил и Иван пишет родителю? Не может статься, чтоб слух о нем досюда дошел. Видно, другой еще явился.

Данило ни слова не сказал никому о своем приключении, о встрече и речах монаха Мисаила.

Через день приехал нарочный из города и привез, вместе с хозяйственными покупками, пакет на имя Родивона Зосимыча. Это было второе письмо, полученное в Азгаре с приезда Данилы. Старик князь, прочитав письмо, обернулся к семье с лицом, слегка изменившимся.

— Детушки... Ступай все по своим заботам либо утехам... Нам надо вот с сыном перемолвиться.

Все вышли, удивляясь и даже боясь беды...

— Данило!.. — начал князь, оставшись наедине с сыном. — Ты либо скрытничаешь с отцом родным, либо якобы отрок не ведаешь великого события в Империи. А еще приезжий из столицы гвардеец.

— Про что изволишь спрашивать, батюшка, мне непонятно.

— Император жив! Не умирал и впрямь! Явился в пределах наших! Император Петр III. Ну!.. Что? Рот разинул? То-то. А еще питерский.

— Батюшка... Подлому холопью только пригодно таким речам внимать и веровать. Тебе ведомо, что я сам в Петербурге при похоронах покойного государя... Сам отдал ему последний долг подданного и христианина...

— Все то я слышал! А ты вот теперь другое послушай...

И князь стал читать:

«Досточтимый и многолюбезнейший приятель, товарищ молодости незабвенной, друг Родивон Зосимыч. Много лет тебе здравствовать и цвести маком. Дозволь, друже мой, после многих лет молчания отписать тебе без иных отлагательств и оговоров и порадовать зело великим и радостным происхождением, которое наполняет ныне счастьем и восторгом все сердца истинных россиян. На сих днях осведомилась вся столица Москва слухом из Санкт-Петербурга о здравствовании, через чудесное спасение от смерти, великого нашего государя Петра Федоровича. Да, друг! Милостью свыше Всемогущего Господа жив и невредим в руце божественной Государь Петр, коего полагали мы в недрах матери нашей общей, сырой земли... Осушим слезы наши, досточтимый товарищ, и станем достойны его императорского величества явления, и, вознеся молитвы к Господу, принесем посильную нашу лепту словом и подвигом на защищение истинного...»

— Полно, батюшка, с меня и этого уже изрядно много, — прервал Данило чтение отца. — Далее, я чаю, все та же дурь да то же турусье!.. Поведай на милость, от какого глупца или предателя это писанье!

Родивон Зосимыч сурово глянул на сына.

— От верного и давнего друга моего и товарища по службе моей, коего уста, сынок, доднесь не осквернялись не токмо клеветою, ниже лживым словом единым!.. А ума у него более, чем у семи Данил! Он дворянин доблестный во всей своей жизни... Несравненно с нами почитал он и любил императора и после петербургского предательства пострадал немало. И ныне не помыслится ложью и обманом запятнать свою долголетнюю честь. Вот что, сынок! Мы с тобой, сдается, умом-то за край хватили. Все у нас дурни да негодны — опричь нас...

Князь Данило вспыхнул, и потоком бурным полилась его речь... Старик отец слушал молча, но внимательно.

Данило начал издалека, объяснил отцу по своему разумению положение России, происки партий при дворе, раскольничьи ухищрения, беспорядки у казаков, наконец недовольство крестьян и причины волнения в народе. Затем он повторил подробно все случаи в пути своем от Петербурга и вести из Оренбурга с оценкой и объяснением малейшего случая, наконец дошел и до случая с ним в окрестностях Азгара.

— И вот чем заключу я речь мою, — кончил Данило. — Ты зачастую сказывал гневно: несть опасности государству! Не такой лих ходил по России в старину, и все ублажалось и устраивалось и к доброму концу приводило. Хранил Господь православную Державу! Прав ты, батюшка, слова нет. Прав ты... И ныне не поколеблется Русская империя, если загомонит подлое сословие, черный люд, и если дворяне пребудут опорой твердою трона своего законного монарха и не дадут веры скоморошным разглашениям. Но если, избави Господь, дворянские фамилии, люди равные доблестью с князем Родивоном Хвалынским, дадутся в коварный и преступный обман изменников и блазней государственных — тогда быть страшенной неурядице и великому колебанию империи. Скажу я даже... В тот час быть второму вору Отрепьеву на Русском престоле и паки крамолам, козням и междоусобице... Если ты, родитель, почитаешь этого незнаемого мною дворянина и твоего приятеля доблестным и не криводушным, то я, не погневайся, почитаю его равным блазню и изуверу, равным тому юродивому бегуну и проходимцу Мисаилу... И как того Мисаила, так и твоего писателя я почел бы должным предать в сыск и допрос за противные государству и трону разглашения.

Данило в волнении заходил по комнате. Родивон Зосимыч молчал и, недоумевая, вертел довольно длинное письмо своего столичного друга.

— Да, быть конечному расстройству, — заговорил Данило снова, — если дворяне в малоумии, непристойном их роду, начнут руководить себя такими непутными слухами. Великий успех возымеет зараза эта, и пуще, горше чумы московской растлит всех... Тогда воистину, по писанию, восстанет брат на брата, отец на сына и сын на отца...

— И Данило тож, что ль, на старого глупца Родивона? — сурово вымолвил вдруг князь, поведя своими мохнатыми серыми бровями.

Данило остановился перед креслом отца.

— Батюшка! Есть на свете опричь сыновней обязанности, иная, вышняя обязанность. Есть и любовь иная, помимо сыновней...

— Любовь к отечеству!.. К городам да рекам, коим и названия не упомнишь! Уж слыхал от тебя! Полно, брат, юлить... Обязанность же эта твоя, вышняя... услуживать тому, кто награждает... И за беленький крестишко родителя продать. Полно ты мне все сии небылицы в лицах казать. Умны вы больно стали, герои турецкие! Господню заповедь забыли, что велит чтить отца и мать! — неспокойно вымолвил старик.

Данило слегка переменился в лице, но молчал, пройдя раз по комнате, выговорил, отчеканивая слова:

— Я служу моему отечеству, а за него награждает монарх — ныне царица. Беленьких же крестишек, батюшка, в империи не много было роздано. Святой Егорий установлен государыней за воинскую доблесть и самоотвержение. Твой сын, батюшка, которого ты вот коришь, два раза кровью исходил на волос от смерти. Кабы не мы, воевавшие с турками да с поляками, так, может статься, иной бы порядок был в сии дни на Руси.

Оба князя замолчали на миг. Данило стал у печки и угрюмо косился на отца. Старик шевелил коробкой с бирюльками на столике, стоявшем около его кресла, и наконец усмехнулся едко.

— Так, так... Я свой умишко, стало, вот в бирюльки проиграл Митричу. И многоумный воеватель, сын мой, на меня ныне войной пойдет за мое малоумие, — вымолвил князь, глядя в туманное окно...

— Коли ты, батюшка, дашься в этот соблазн и срамно объявишься ныне за вновь явленного самозванца (коли таковой и впрямь есть), то я в тот же час бегу из родительского дома. Коли ты, родной мне отец, более веры дашь писанию этого неведомого мне краснобая, чем своему сыну родному, то мне, вестимо, не годно быть самовидцем твоих заблуждений... Кто за крамолы да за поднятое бунта... За названство преступное!.. За бесправье государственное! Тот мне не отец, не брат, не сват... Тот человек мне, русскому воину и верному слуге императрицы, — враг лютый!.. Да! враг! кровный!..

— Ну, а мне твоя императрица — принцесса налгальская или навральская... — вдруг вспыльчиво выговорил старик.

— Батюшка! воздержись!.. Я не могу дозволить говорить при себе непристойные речи про свою государыню. И никому не дозволю оного, ниже отцу родному... Никогда!

— Не дозволю... Ты! мне! не дозволишь?! у меня в дому!.. Ты! — вскрикнул князь. — Так я тебе сказываю, коли пошло на правду-матку, что я твою прынцессу почитаю за...

— Батюшка! — почти закричал Данило. — Будь разумен... Я полковник Ее гвардии, Ее, монарха русского. И мне присяга повелевает...

— Ты мне не полковник гвардии! — загремел голос князя. — Ты мне Данилко. Поросенок ты мне, коего я с женой родили. Ты на моих глазах грудь матери сосал да пруды прудил. И ты мне не смей тыкать своей присягой да прынцессой, коя только, знай, одно дело смыслит, как бы ей, голубушке...

— Я лучше уйду! — громко перебил Данило, двигаясь к дверям. — В крохи малые крошить приобык я всякого, кто дерзнет помыслить худо о царице, поэтому...

Князь Родивон Зосимыч изменился в лице и задрожал всеми членами.

— В крохи!.. Щенок паршивый!.. Да как ты... Да тебя, вот... Как муху... Как муху! молчать! — князь Родивон схватил коробку от бирюлек и стукнул ею по столу.

— Не могу я молчать, на преступные...

— Молчать! — крикнул князь на весь дом и бледный поднялся с кресла. — Ах ты!!.. — И князь пустил коробку в сына. Она перевернулась в воздухе, раскрылась и, обсыпав Данилу бирюльками, ударилась в его подбородок.

Данило ахнул и, подняв руку, сделал шаг на отца, но вдруг схватился за голову и, круто повернувшись на каблуках, почти выбежал в залу... Здесь он остановился перед окном и, не помня себя, стал протирать запотевшее стекло. Рука его сильно дрожала, и дыхание стесняло в груди.

— Что ж это все. Как тут быть, — вертелось у него в голове.

Кто-то подошел, обнял его... Он, не глядя, нетерпеливо отвел руку.

— Что ты, Данилушка! Бог с тобой!.. — заговорила Милуша, заглядывая в лицо мужа.

— Оставь. Поди прочь! — вымолвил Данило резко.

Князь Родивон Зосимыч слабым голосом звал людей. Милуша прислушалась к странному голосу и опрометью побежала на зов. Затем выскочила из кабинета.

— Данилушка! свекру худо! — вскрикнула она.

Данило как бы очнулся и вошел в кабинет. Сошлись люди, и прибежала сверху княжна.

Князь Родивон Зосимыч сидел в кресле с синеватым лицом и весь вздрагивал по временам.

— Батюшка! — бросился к нему Данило.

Дико сверкнули глаза старика, он слабо махнул рукой и отвернулся от сына.

Князя уложили в постель и поскакали за Тихом, и Данило, смущенный, ушел в немецкий домик. Через час жена и сестра прибежали к нему с расспросами.

— Ничего... Пустое... Токмо одно скажу: мне тут не место в Азгаре, покуда отец... Что? лучше, что ли? — перебил Данило сам себя.

— Кажется, лучше! — сказала Милуша с беспокойством, вглядываясь в лицо мужа, суровое и озлобленное.

Ввечеру явился Моисей Тих и объявил, что у князя никакого поврежденья нет. Сердце расходилось, и печенка балует.

— Стало, останется! — подумал Данило. — И осрамит еще, пожалуй, род Хвалынских!

В доме настал иной порядок. Все ходили на цыпочках. Отсутствие старика за столом наводило на всех неловкое и неприятное чувство. Все садились, сидели и вставали из-за стола угрюмо и молчаливо. Подходить благодарить тоже было некого. Михалка раз попробовал было поклониться Даниле, но этот вспыхнул, рассердился и вымолвил резко:

— Что ты! очумел? не мой хлеб! Батюшка еще, Божьей милостью, здравствует... Иди к нему со спасибом.