Через два дня старик князь уже довольно бодро сидел в постели своей. Во время болезни его Милуша, по приказанью мужа, не отходила от старика, ухаживала за ним и в первые же полчаса, поняв безмолвный язык больного, по глазам его угадывала, что ему нужно. Прошел еще день, и князь Родивон Зосимыч захотел пересесть в кресло... Он все еще косился и дулся На Данилу, был при нем молчалив, и только когда сын уходил, становился говорливее, шутил с дочерью и с невесткой. Особенно нежен стал теперь старик с Милушей, полюбив ее за две бессонные ночи, проведенные у его постели в заботах.
— Золотые ручки! Выходила меня, голубушка.
Князь Данило объявил жене вскоре же после ссоры с отцом, что он едет в Казань узнать, что творится под Оренбургом.
— Нет ли и воистину крупного замешательства от самозванца. Тогда я должен причислить себя к тамошним войскам.
— Да ведь Казань далече, голубчик мой! — сказала Милуша.
— Что за далече. Съезжу мигом. Столько ли я наездил в мою жизнь.
. — Нету, голубчик. Я про то сказываю, далече Казань, что нам опасаться-то нечего от того самозванца. Сюда не придет... Пущай там озорничает. Нам что?
— Неразумная ты... Вот что. Так мне и сидеть в Азгаре, коли сюда не придет. Моя изба с краю, что ль?.. Полно. Да и не бабье дело толковать о сем... Сказали тебе — отъезд, ну и собери!.. — Милуша ушла и ввечеру пришла с красными заплаканными глазами. Данило заметил это и покачал головой.
— Срамишься, жена! — сказал он. — Тебе бы за Уздальского идти. Вместе бы пироги пекли, да ели, да мед пили, пока другие бы сгинали!
Милуша вспыхнула при имени, которое, Бог весть почему, стало ей ненавистным.
Однажды, когда Родивон Зосимыч уже оправился, Данило после обеда вошел к нему, предупредив всех, чтоб удалились и оставили его наедине с отцом.
— Прости, батюшка, — сказал он, — за прошлое... Погорячился я. За то же и ты меня... Впредь таким беседам более у нас не бывать. Обещаю тебе. Прости!
— Бог простит. Я стар да и недужен. Не я кричу! Недуг мой кричит во мне. Подагра ругаться, вздорить лезет, сын, а не я сам. Спроси-ка Тиха. Есть, говорит, болезни, что со всеми драться человек хочет, а то и себя бьет... Спроси-ка Тиха.
— Старое кто помянет, глаз тому вон! — сказал Данило, усмехаясь, но сухо целуя отца. — А теперь, батюшка, я поеду в Казань.
— Почто?
— Сведать, что за волненье. Ты возьми, что в мое еще нахожденье в Казани ходили слухи о воре... А теперь, вишь, расстрига здесь проявился, да и ты вот извещен тоже... Надо сведать, что за притча!..
— Да нам-то что ж? Пущай их!
— Нету, батюшка. Я поеду! — кротко и решительно отозвался Данило.
— Бог с тобой. Ступай. Ты не махонькой. Ворочай скорее, а то супруга твоя закручинится. Что ж это за молодые... врозь.
Наутро Данило стал собираться и прощался со всеми. Лошади стояли уже у подъезда. Все в доме удивленно заглядывали в лицо Данилы и перешептывались.
— Надолго ли? Ну как совсем! Не на шутку, знать, повздорили князь с князинькой... Эка обида!
— Опять Василиса нагрянет да рассядется в хоромах.
— Не бойсь. А княгиня-то!
Когда Данило, окруженный домашними, простился последний раз с отцом и выходил из его комнаты, Родивон Зосимыч вдруг снова позвал его:
— Сын!
— Что, батюшка? — вернулся Данило.
— Ты... Вот что... Ты коли еще сердце на отца имеешь — в путь не езди. Коли я тебя обидел... Ну? что ж мне тогда поделать? Говори? Что?
— Что ты, батюшка. Какое же у меня сердце. Я и запамятовал все давно!.. — неестественно мягко сказал Данило.
— Родителю старому прощенье просить у сына не к лицу. — И голос Родивона Зосимыча слегка изменился. — Ведь я смекаю... Отвод-то твой. В Казань, вишь, едешь на десять ден... Ты обстроишься там либо в Москве, а жену, а то и Фиму, вызовешь к себе... А я тут... Один... С дворовыми один помру. Данило! Сын! Не позорь старого родителя! Срам тебе будет, да и второй грех горше первого греха.
Голос Родивона Зосимыча задрожал. Все обступили старика. Данило опустился перед ним на колени, и какое-то новое лучшее чувство шевельнулось в нем к старому отцу; он стал божиться и успокаивать старика, что не обманывает, переезжать из Азгара не собирается и вернется назад немедленно.
— Так почто же от жены бегать в медовый месяц. Ты гляди на нее, сердечную, — он показал на Милушу. — Теперь уж, сбираючи тебя в путь, исхудала... Да и всякая на ее месте рекой разольется! Коль тебя бабье любопытство пробирает, так мы кого ни на есть иль хоть Агафонова пошлем собрать вести.
Данило успокоил отца, убедил и, провожаемый всеми, съехал со двора.
Проводив мужа, Милуша пошла тихо и задумчиво наверх, прямо в каморку к своей старухе, и, войдя, остановилась среди горницы.
Старуха хворала и, сидя у окошечка, вязала чулок.
— Кирилловна!! — заплакала Милуша, — Кирилловна!!
— Знаю, что я Кирилловна! — сердито косясь, отозвалась старуха... — Что? Упрямица... он. Ветрогон. Ишь непоседа какой. Все-то его забота! Два козла сцепятся, так он полез разнимать. Воюй-Королевич эдакий. Тьфу!
— Кирилловна! — плакала Милуша и, сев около старухи на скамейку, положила голову к ней на колени, под бегавшие спицы чулка.
— Ну, что Кирилловна. Я-то что? Ко мне-то ты что! Не могу я обернуться тебе в супруга. Я не оборотень. Не могу тож и ему указать: «Стань передо мной, как лист перед травой». Коли в уезд ездит. Ну давай выть вместе... Кто кого перевоет.
Милуша пуще залилась слезами.
— Э-эх, право! — вздохнула Кирилловна. — Вот я и молвлю. Андрей-то, Лексеич-то, сидел бы дома... Не лез бы воевать. Он, голубчик, с пушек палить не ученый.
Милуша вскочила, как ужаленная.
— Не смей! Не смей!.. — закричала она. Лицо ее ярко загорелось и вмиг высохло от слез. — Что вы меня корите все Уздальский. Хоть бы не живать ему никогда на свете.
Милуша выбежала из комнаты старухи и, надев шубку, побежала к себе в немецкий домик. Кирилловна, хоть и хворая, поднялась через силу и поплелась вниз, расспрашивая людей.
— Куда моя-то сгинула? Э-эх! К себе, что ль, мигнула. Должно, и помру-то, а все бегать буду...
Часов в семь, когда все собрались к ужину, Михалка, по уговору с Кирилловной, привел с собой своего друга и сожителя Безрылого. Это было приготовлено заранее с целью развеселить княгинюшку, вдоволь наплакавшуюся в этот день.
Когда все убрали со стола, Михалка расставил стулья в ряд для зрителей, взял себе один стул, поставил его среди залы и ввел Безрылого из передней...
— Вы что ж ему лапы-то не обтерли. Пол-то пакостить! Итти. загрязнили!.. — кропотался Агафонов с целью показать свое значение перед дворней, собравшейся глазеть на штуки Михалки и Безрылого, которые они, однако, уже раз сто видели. Теперь две плотные кучки теснились в двух дверях из коридора и из передней и глазели, вытянув шеи... Передние словно упирались, даже перевешивались, казалось, через какую-то невидимую, заколдованную преграду, не пускавшую их в залу. Задние поднимались на цыпочки, тянулись тоже и валились на спины передних, и все — глазели, с сиплым хихиканьем и шепотом из уваженья к молодой княгине. Княжна была для них свой человек. Когда Милуша и Фима уселись, Агафонов обернулся к Михалке.
— Вы! Начинай позорище-то...
— Ходи, не гляди, рылом не верни, хвостом не тронь! Умница беспутница! Воевода без рода! Безрылый капитан! — часто и однозвучно затараторил Михалка и важно пошел ходить с кнутом вокруг стула, не оглядываясь ни на собаку, ни на зрителей. Безрылый, высунув язык, ходил за ним по пятам, изредка стараясь почесаться на ходу, за что получил два раза кнута.
— Смотрись. Садись. Не кувырнись. Брысь! — так же скомандовал Михалка.
Безрылый сел на задние лапы. Михалка, не оборачиваясь, ушел в угол, спрятался за шкап и пискнул.
— Селя малык, Безрылка!
Безрылый, сидя среди залы, начал тявкать.
— Это он по-татарскому! — объяснил Агафонов.
— Что там такое? — послышался голос князя из кабинета.
— Вот, докладывал я... Услышут! — заметил укоризненно Михалка, выходя из шкапа уже на цыпочках.
Все смутились. Один Безрылый сидел спокойно среди залы и все тявкал, вертя мордой за пробегавшей Серафимой, которая, сбегав к отцу, вернулась и объявила.
— Доложила! Можно! Ничего... Сказал, для Милуши.
Все ободрились, Милуша улыбалась сквозь слезы.
Михалка скрылся снова за шкап и заплакал, Безрылый завизжал и забеспокоился.
— Ох! о-о-ох! — застонал вдруг Михалка и повалился на пол.
Собака вскочила, бросилась к нему и начала тормошить. Михалка лежал без движения, раскидав руки по полу. Собака ухватила его за полу кафтана и потащила. Михалка повернулся на другой бок.
— Сам! Сам! Не хитри! — закричала Фимочка, хохоча и сияя от удовольствия.
В дверях все прибывала публика и тоже хихикала.
— Ах, леший тебя задави! — в виде похвалы слышалось оттуда. Безрылый все дергал Михалку, тот понемногу переваливался и катился на середку залы. При одном из поворотов медная тавлинка выскочила у него из кармана... Дружный, внезапный хохот раздался в дверях.
— Тише вы! Черти! — крикнул дворецкий. — Вот посади свинью за стол.
— Это так завсегда? Это нужно? — спросила Милуша, — что тавлинка-то выпала?
— Кто его, дурня, знает! — отозвалась Кирилловна. — Может, нужно.
— Никак нет-с! Ваше сиятельство... Тавлинка выпала сама... Вертится ведь он — ну и выпала! — объяснил Агафонов несколько важно.
Михалка между тем вдруг очнулся и уже обнимался с Безрылым. Один сел, поджав по-турецки ноги, другой сел на задних лапах и воспользовался случаем почесаться.
Начался разговор.
— Ты меня жалуешь, Безрылушка? — тихо спросил Михалка.
Собака жалобно тявкнула, прижатый хвост зашелестел по полу как бы в подтверждение спрошенного.
— Ну, а вот дворецкого жалуешь? — быстро выговорил Михалка.
Собака зарычала.
— Я те дам! — погрозился Агафонов. — Вот не велю костей из людской давать.
— Соври, Безрылушка, скажи, что жалуешь дворецкого! — снова понизил голос Михалка.
Собака затявкала. Общий смех присоединился к лаю.
— Какой он лукавый! — сказала Милуша.
— Да ведь это все он сам, Михалка. Голосом своим! — объяснила Фима. — Ну, а меня он любит?
Михалка спросил на особый лад. Безрылый завизжал особенно жалобно.
— Гораздо, значит, любит! — пояснил кто-то.
— Ну, а мамушку Кирилловну жалуешь? — нагнулся Михалка на ухо Безрылого.
Безрылый рассвирепел, ощетинился и зарычал басом.
— Ах ты, проклятый! — ахнула старуха. — Ведь как взъелся-то.
Представление продолжалось долго. Безрылый прыгал через стулья. Михалка ел длинную корку хлеба, Безрылый отнимал, уцепившись за другой конец, причем оба рычали. Затем Безрылый с обвязанной мордой и глазами искал Михалку по зале. При этом Михалка изощрялся где спрятаться и, наконец, переменив все места, полез на большой шкап.
— Загремишь ты оттуда! — предупредила Кирилловна.
— Смотрите вы. Передавите, всю посуду переколотите! — заметил Агафонов, взирая на шутку хозяйственным и ответственным оком.
— Ушибется еще! — заметила Милуша.
Михалка осторожно и цепко влез и притих.
Долго искал Безрылый, подымая морду и нюхая кругом и, наконец, отчаянно завыл вдруг на весь дом... Князь снова отозвался из кабинета. Все вскочили. Милуша, немного повеселевшая, вздрогнула и вздохнула. И ее покоробило от этого воя. Все бросились на собаку.
— Безрылка! Молчи! Черт!
Михалка живо слез со шкапа. Понемногу все разбрелись.
Через час все стихло в доме и все спало. Милуша уже в немецком домике, полуодетая, в своей спальне молилась на коленях у образницы. Кирилловна добыла себе какой-то матрас и устраивалась на полу около большой кровати Милуши.
— Чаяла, отслужила, сдала супругу. Ан нет. Поваляйся еще на полу! — под нос себе кропоталась старуха, но в действительности вполне счастливая тем, что может опять в ногах своего дитятки умоститься сторожевым псом.
Когда обе улеглись, Милуша взглянула на пустое место около себя и вздохнула со слезами в глазах.
— Где-то он теперь, Кирилловна. Золотой мой!
— Далече! — сонным голосом прошамкала старуха, зевнула и перекрестила три раза беззубый рот.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |