«В бессильной злобе Екатерина II приказала расправиться с семьей Пугачева, арестовать и отправить» жену и детей его «в тюрьму в Казань». Такими вот доступными для разумения словами один очень заслуженный деятель науки возбуждал недавно у впечатлительных читателей чувство святой ненависти к трижды проклятому самодержавию. Конечно, царизм был жесток, но истина-то дороже...1
Имел Пугачев собственный дом в Зимовейской. Стоял он в саду «с огорожей» на самом берегу реки и был, похоже, не столь уж и ветхим, коль решился расчетливый казак Еремей Евсеев купить его на своз. Не осталось у Софьи Дмитриевны ни кола ни двора. Свекровь умерла в черкасской тюрьме от переживаний за непутевого сына. Перебралась она в Есауловскую станицу, где доживала свой век ее старая мать. Деньги скоро улетели как дым в трубу. И пошла она «по бедности между дворов бродить», чтобы подаянием милосердных людей прокормить голодных детей. Смертельно уставшая женщина возвращалась поздно и забывалась в тревожном сне, чтобы с рассветом снова пойти по миру.
Пугачевский дом у Еремея отобрали, отвезли в Зимовейскую, сожгли вместе с плетнем и садом, пепел по ветру развеяли, а место, где он стоял, окопали рвом и посыпали солью, чтобы осталось оно «на вечное время без поселения, яко оскверненное злодейским жительством»2.
Однажды прибыл в Есауловскую курьер с высочайшим повелением отыскать «прямую жену» и детей Пугачева, чтобы отправить их в Казань в распоряжение командующего правительственными войсками Александра Ильича Бибикова. Причем ее величество предписала содержать их «пристойной квартире» — не в тюрьме, хотя и «под присмотром», однако же «без оказания им наималейшего огорчения, как не имеющим участия в злодейских делах самозванца» — авось послужат они «некоторым способом для устыдения тех, кто в заблуждении своем самозванцевой лжи поработился»3.
Генерал-аншеф Бибиков в точности исполнил предписание Екатерины II. Передавая Софью под присмотр капитана Измайловского полка Лунина, он наставлял:
— Смотри, Александр Михайлович, бабу с выродками не обижай, корми порядочно, ибо так ко мне указ. Не худо и отпускать ее, особливо в базарные дни. Пущай ходит в народе и рассказывает, что возмутил легковерных невежд никакой не государь, а донской казак Емелька Пугачев, которому она жена. Сие, однако, надлежит сделать с манерою, чтобы не могло показаться ложным уверением с нашей стороны...4
«Сделать с манерою» не удалось. Не поверил народ женщине. А может, и не старалась она очень. На всем пространстве, охваченном восстанием, крестьяне, как государственные, так и помещичьи, были убеждены, что Петр III жив и жалует бедным от щедрот своих царских и землю, и волю. Не было у властей надежды и на солдат. Все выражали сочувствие самозванцу, готовы были оказать ему содействие и желали успеха его замыслам.
В конце марта Бибиков сильно захворал, а в начале апреля 1774 года умер. Его преемнику князю Федору Щербатову пришлось действовать в более сложных условиях. Пугачев, оторвавшись от наседавших на него войск подполковника Ивана Михельсона, повел свой двадцатитысячный табор на Казань. Новый командующий приказал перевести жену и детей самозванца в здание секретной комиссии, которую только что возглавил генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин, троюродный брат входившего во власть фаворита Екатерины Великой.
Слухи о приближении Пугачева к Казани породили панику. Губернатор отправил свое семейство в Козьмодемьянск. Его примеру последовали другие. По Московской, Пензенской и Симбирской дорогам тянулись вереницы обозов с беженцами и их имуществом. Оставшаяся без присмотра чернь предалась разгулу и пьянству, а чиновники — унынию и отчаянию. И это понятно: с тех пор как гарнизонные батальоны разошлись по разным командам, город, по существу, оказался беззащитным перед опустошительным нашествием восставших.
Тогдашняя Казань состояла в основном из небольших деревянных домов. Ее улицы были узки и кривы, за исключением Арской, выходившей на поле с таким же названием. Она и стала направлением главного удара для штурмующих. Прикрывшись возами с сеном, повстанцы подкатили пушки и почти в упор открыли огонь. От первых же выстрелов вспыхнул пожар. Многие солдаты и жители сразу перешли на сторону самозванца. Потемкин с командой в триста человек укрылся за стенами кремля. Неудержимой лавиной хлынули победители в город, сокрушая все на своем пути. Они врывались в дома, опустошали и поджигали их, насиловали и убивали женщин, на глазах обезумевших матерей бросали в огонь младенцев. Повсюду слышались вопли, рыдания и стоны.
«Подробности казанского несчастного приключения, — сокрушался свидетель Платон Любарский, — не только мне, но даже Гомеру и Демосфену описать было бы невозможно»5.
А вот что Екатерина Алексеевна писала Вольтеру:
«Я охотно удовлетворяю, сударь, ваше любопытство насчет Пугачева... Мне кажется, что после Тамерлана никто еще не уничтожил столько людей. Прежде всего он приказывал вешать без пощады и без всякого суда всех лиц дворянского происхождения, мужчин, женщин и детей, всех офицеров, всех солдат, которых он мог поймать; ни одно место, где он прошел, не было пощажено»6.
По мнению одного из советских биографов Пугачева, Юрия Сальникова, «эта монаршая аттестация», данная вождю восстания, откровенно извращает факты7.
Отступая за стены кремля, генерал-майор Потемкин приказал уничтожить узников местной тюрьмы, чтобы они не могли усилить восставших. И многие из них были перебиты, но большей части удалось спастись. Вышли на волю жена и дети Пугачева. Все они были отправлены в лагерь самозванца, устроенный на Арском поле. По пути одиннадцатилетний Трофим увидел своего отца, картинно гарцевавшего на нетерпеливом скакуне в окружении свиты.
— Матушка! Матушка! — раздался звонкий детский голос. — Смотри-ка, батюшка меж казаков ездит!
— Емельян! Собака! Неверный супостат! — истошно закричала Софья.
— Экая злющая, — весело сказал казак, сопровождавший бывших колодников, — кого это ты поносишь?
— Мужа своего окаянного, — огрызнулась женщина, — вон на коне красуется.
Казак подъехал к Пугачеву и, наклонившись, зашептал ему в самое ухо:
— Государь, та баба с ребятами уверяет, что она жена твоя. Как прикажешь поступить с шельмой?
«Государь» и на этот раз не растерялся. Не моргнув глазом он обратился к казакам:
— Вот какое злодейство! Сказывают, что это жена моя. Это неправда. Она подлинно жена друга моего Емельяна Пугачева, который замучен за меня в тюрьме под розыском. Помня мужа ее мне одолжение, я не оставлю ее.
Софья не верила своим ушам. Наглость Емельяна настолько ошеломила несчастную женщину, что она не решилась возражать.
— Дайте бабе телегу, посадите ее с сиротами и отвезите ко мне в лагерь, — распорядился «государь» и, хлестнув коня, поскакал в город8.
Пугачев спешил организовать штурм кремля. Но время было упущено. Противник успел запереть ворота и завалить их бревнами. Перекрестный обстрел со стороны гостиного двора и монастыря не принес желаемого результата. Вскоре пожар подступил к стенам крепости и стал угрожать нападающим. Невыносимая жара и удушливый дым вынудили Пугачева отвести войска.
П.С. Потемкин — Г.А. Потемкину,
12 июля 1774 года:
«Я в жизнь мою так несчастлив не был... Если Михельсон не будет, то не уповаю долее семи дней продержаться, потому что с злодеем есть пушки, а крепость очень слаба. Мне остается одно средство — при крайности пулю в лоб, чтобы с честью умереть, как верному подданному Ее Величества... Повергните меня к ее священным стопам, которые я от сердца со слезами лобызаю. Бог видит, сколь ревностно и усердно ей служил. Прости, братец, если дойдет до крайности. Вспоминайте меня как самого преданного вам человека. Самое главное несчастье, что на народ нельзя положиться»9.
Но не продержался бы и семи дней. На народ действительно нельзя было положиться. Когда начался обстрел осажденных, загорелись деревянные постройки и крыша Спасского монастыря в самом кремле. Старые крепостные стены в любой момент могли рухнуть. Солдаты начали роптать, говорили, что небольшой гарнизон не в состоянии защитить себя и других и лучше уж сдаться, чем напрасно проливать кровь. Потемкин приказал повесить двух смутьянов и «тем устрашил всех и принудил к повиновению». Пугачевцы отошли. Наступила ночь, люди «не знали, что сулит им грядущий день, ежеминутно ожидали нападения, готовились к смерти».
На этот раз судьба оказалась благосклонной к Павлу Сергеевичу. Он не пустил себе пулю в лоб.
На Арском поле горели костры, и под жерлами пушек стояли на коленях пленники, ожидавшие решения своей участи. Явился Пугачев — гордый, торжественный, довольный собой. Неудача под стенами казанской крепости не сломила его воли, не испортила даже настроения: победа-то была крупной, самой внушительной за все десять месяцев войны. Перед ним пылал поверженный город, а его жители с мольбой простирали к нему руки. «Государь» мог их казнить, но мог и помиловать. В тот вечер всех простил: да будет им известно, что он «действительно сам великий».
— Ступайте прочь, — сказал самозванец и пошел принимать подарки от депутации казанских татар.
Многолюдная стенающая толпа, мешая молитву со слезами проклятия, поплелась туда, где еще утром стояла Казань и где у каждого был какой ни есть кров. Что делать? От кого ожидать помощи? Да и кому тогда было до них дело. Павел Потемкин — не Александр Бибиков. К нему даже архимандрит Платон Любарский не смел подступиться.
Начался пир победителей. Пугачев был щедр, вино распределял бочками. Он разъезжал по лагерю, благодарил соратников, поощрял метким народным словом «подданных». Все кричали «ура!», славили «великого государя». Говор, шутки, песни, смех не смолкали до полуночи. Только артиллеристы не принимали участия в общем веселье, не смели нарушить «высочайший» приказ — быть готовыми на случай тревоги. Она последовала скоро. На следующий день к Казани подошел отряд подполковника Михельсона численностью в восемьсот человек — не слишком много против двадцати тысяч.
Двадцатипятикратное численное превосходство над противником вселяло надежду на успех. Дважды Пугачев бросал в атаку своих бородатых рыцарей. «Злодеи наступали на меня с такою пушечною и ружейною стрельбою и с таким отчаянием, — доносил начальству Иван Михельсон, — коего только в лучших войсках найтить надеялся»10.
Понятно: не похвалишь противника — преуменьшишь значение победы над ним. Но эта оценка была, по-видимому, достаточно объективной. Только вряд ли она может служить основанием для возведения Пугачева в степень военачальника, наделенного природой талантом полководца.
Не смогли одолеть регулярный отряд крестьяне, вооруженные вилами. Поражение было сокрушительным. Повстанцы потеряли всю артиллерию, две тысячи убитыми и ранеными и семь тысяч пленными. Сам Емельян едва не попал в руки врага. Тридцать верст гнал он свою лошадь — вынесла, избавила от гибели седока родимая.
«Не можно представить себе, — писал Павел Сергеевич Потемкин, — до какой крайности весь народ в здешнем краю бунтует... Причина этого — крайнее мздоимство, которое народ разорило и ожесточило»11.
Такой вот народ был в России — нетерпеливый.
Отловленных под Казанью мятежников Потемкин приказал отпустить по домам, а «дабы от оскудения в пути не надумали они сделать никаких насильств и грабежей, то дано им было на дорогу каждому по пятнадцати копеек»12. И все-таки бунтовали — не в деньгах, видать, дело.
Пугачев ушел от погони с отрядом не более четырехсот человек. Поэтому надо было подумать о восстановлении армии. И он прибегает к испытанному уже не раз средству: обращается с воззванием к народу. Его красноречивый секретарь Алексей Иванович Дубровский на едином дыхании сотворил очередной «высочайший» манифест, который по праву можно отнести к самым выразительным документам крестьянского восстания.
Именем «императора и самодержца всероссийского» Пугачев жалует всех «верноподданных» «вольностью и свободою, вечно казаками», «землями, лесами и сенокосными угодиями, рыбными ловлями и соляными озерами». И все это — «с монаршим и отеческим милосердием», «без покупки и без оброку», в общем, даром. Пользуйтесь во благо! Ради того он «вкусил и претерпел от злодеев дворян странствия и немалые бедствия». Впрочем, все это в прошлом.
«А как ныне имя наше властью Всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим именным указом: кои дворяне в своих поместьях и вотчинах находятся, оных противников нашей власти, возмутителей империи и разорителей крестьян, ловить, казнить и вешать... по истреблении которых всякий сможет восчувствовать тишину, спокойную жизнь, кои до века продолжаться будут»13.
Население Поволжья приняло этот манифест с большим сочувствием. Крестьяне восстали почти поголовно. Царя-избавителя ожидали как отца родного и всячески старались угодить ему — ловили, казнили и вешали дворян. Пугачев не ввязывался в сражения, он «бежал, бегство его, — по выражению А.С. Пушкина, — казалось нашествием»14. Кровавым смерчем пронеслись мятежники через Цивильск, Ядрин, Курмыш, Алатырь и Саранск. Екатерину II раздражала способность «столь грубого разбойника» отрываться от ее генералов. Она отстранила от командования правительственными войсками Федора Щербатова и назначила на освободившееся место князя Петра Голицына. Началась бешеная скачка по пути, залитому кровью, отмеченному виселицами и пожарищами.
— Ваше величество, помилуйте, — говорили Пугачеву сподвижники, — долго ли нам так странствовать и проливать человеческую кровь? Время вам идти в Москву и принять престол.
— Нет, детушки, потерпите, не пришла еще моя пора, а когда наступит, то я и сам без вашего зова пойду. Теперь же я намерен идти на Дон, там меня некоторые знают и примут с радостью15.
Примечания
1. Мавродин В.В. Указ. соч. С. 40.
2. Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 годов. Изд. Ростовского университета, 1961. С. 37; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 244.
3. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 244.
4. Там же.
5. Там же. Т. 3. С. 92.
6. Пушкин А.С. Соч. Т. 7. Прим. к главе восьмой. С. 146—147.
7. Сальников Ю. Указ. соч. С. 112.
8. Дубровин Н.Ф. Т. 3. С. 94.
9. Там же. С. 95—96.
10. Там же. С. 100.
11. Там же. С. 107.
12. Там же. С. 101.
13. Пугачевщина. Т. 1. С. 89.
14. Пушкин А.С. Соч. Т. 7. 89.
15. Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны 1773—1775 годов. С. 190.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |