Пылил Пугачев по дорогам Поволжья, скакал на юг, надеясь прорваться на родной Тихий Дон, поднять казаков и уйти с ними на Кубань. Он не мечтал уже вернуться в Россию, ибо знал, что по пятам идут за ним большие отряды, одолеть которые его лапотники, вооруженные «вилами, чекушками и дрючьем», просто не могли. Они сами нуждались в защите. Погибли уже или попали в плен самые верные его товарищи, с кем пустился он почти год назад в свой великий поход по империи. Рядом никого. Не с кем слова молвить. Грустно. Емельян стал раздражителен, зол — «такой собака, чуть на кого осердится, то уж и ступай в петлю», — вспоминала позднее Софья Дмитриевна1.
Молча ехал Пугачев в сопровождении своих новых полковников. За ним катились кибитки его первой жены с детьми, наложниц, отобранных у казненных родителей на утеху плоти «государевой». Всего «у него было девок с восемь» и все «хорошие, как писаные», — без сердца к несчастным заметила на следствии Софья Дмитриевна. Они ночевали в ее палатке, и лишь те, на кого падал выбор похотливого самозванца, покорно следовали за ним, «по две обычно»2.
Войско самозванца быстро росло. Он покинул Казань с отрядом в четыреста человек, а в Саранск привел в два раза больше.
Указом Военной коллегии жители оповещались, что «его императорское величество всемилостивейший государь Петр Федорович с победоносной армией шествовать изволит через город Саранск для принятия всероссийского престола в царствующий град Москву». Местному воеводе и чиновникам предписывалось приготовить двенадцать пар лошадей для артиллерии, продовольствие и фураж3.
Выполнить «высочайшее» повеление, как и защитить город, было некому: «все, как овцы, разбежались по лесам». 27 июля Пугачев вступил в Саранск, излил милость на городскую бедноту, «триста человек дворян всякого пола и возраста» повесил, обезглавил, четвертовал4.
Будущий сенатор, а в то время премьер-майор Павел Рунич, проезжавший близ Саранска, запомнил опустевшие селения: никого, кроме стариков, женщин и детей, в них не было — «все, кто только мог сесть на коня и идти... пешком, с косами, пиками и дубинами» ушли в армию самозванца5.
1 августа Емельян Иванович подошел к Пензе. Жители города, вышедшие встречать его с иконами и хлебом-солью, пали перед ним на колени. На следующий день купцы дали обед в честь «государя». С видимым удовольствием он откушал две тарелки толченого чесноку с солью и уксусом. Блюдо хотя и не царское, однако под водочку — в самый раз. Пили за «императора Петра Федоровича» и за «императрицу Устинью Петровну», не зная того, что она уже четвертый месяц скитается по тюрьмам. Самозванец был щедр и словоохотлив. Поднимая очередную чарку, он говорил:
— Господа купцы, отныне вам и всем городским жителям Пензы быть моими казаками. Ни подушных денег, ни рекрут с вас не возьму. Соль казенную прикажу раздать бесплатно по три фунта на человека. А впредь промышляйте и торгуйте ею всяк для себя.
Пензенский воевода, покинутый городским войском, заперся в своем доме с двенадцатью местными дворянами и решил защищаться. Все были сожжены заживо6.
«Не могу Вашему Сиятельству довольно изъяснить, сколь велико зло вкоренилось в сердцах здешнего народа, — писал подполковник Михельсон генерал-аншефу Панину. — Все сделанные варварства дворянству и прочим честным людям в здешних местах учинены единственно помощию крестьян, которые, стараясь всячески, скрывающихся в лесах своих господ и приказчиков ловили и отвозили к Пугачеву, а другие сами вешали»7.
Всего в Пензе и ее окрестностях было истреблено шестьсот дворян и членов их семей.
4 августа в Саратове узнали, что Емельян Пугачев выступил из Пензы. Поручик Гавриил Державин, взяв с собой отряд казаков, пустился с ними в Петровск, чтобы вывезти оттуда казну, порох и пушки. Опоздал. Мятежники, встречаемые хлебом-солью, под колокольный звон уже входили в город. Донцы остались на дороге ожидать «государя», а офицер в сопровождении четырех всадников бросился во весь опор назад и едва унес ноги.
Пугачев, обратившись к казакам, стоявшим перед ним на коленях, спросил:
— Кто такие?
— Мы казаки донские, были в Саратове.
— Детушки, встаньте. Бог и государь вас прощает! Ступайте ко мне в лагерь! Вас отведут.
Донцов зачислили в полк Перфильева. Вечером Пугачев призвал к себе сотника и хорунжих из отряда Державина. Усадил за стол, приказал подать ужин, налить водки.
— Пейте, детушки, и служите мне верно.
Казаки выпили. Емельян поинтересовался:
— Какое жалованье вы получаете от государыни?
— Всемилостивейшая государыня Екатерина Алексеевна нас не обижает, жалует, — уклонились от ответа донцы.
Выпили еще по одной. Пугачев не стал настаивать, но заключил:
— Жалует, но того не хватит и на седло — не то чтобы на лошадь. Послужите мне — в золоте ходить будете. Ваше жалованье офицеры съедают... Слушайте, други мои, был я в Египте три года, в Царьграде три года да в третьем месте, не упомню где, два года; все примеры чужестранные узнал; там не так, как у нас. Я знаю, как поступить с господами.
Отпуская казаков, Пугачев приказал выдать старшинам по двадцать, а остальным по двенадцать рублей8.
На следующий день после обеда Емельян вошел в палатку Софьи, выставил вон всех «девок», спросил:
— Что ты думаешь обо мне, Дмитриевна?
— Да что думать-то, буде не отопрешься, так я жена твоя, а они дети, — ответила она, указывая на сына и дочерей.
— Что правда, то правда, не отопрусь я от вас. Только слушай, Дмитриевна, что я скажу тебе. Теперь пристали к нам наши казаки донские и хотят мне служить. И коль случатся между ними знакомые, не называй меня Пугачевым; говори, что я знакомый тебе и твоему мужу, которого в суде замучили до смерти за то, что укрывал меня в своем доме.
— Как я стану говорить это, не знаю, право.
— Так и сказывай, что ты жена Пугачева, да не говори, что моя. Ты видишь, что называюсь я ныне государем Петром Федоровичем, и все меня за такового почитают. Смотри же, Дмитриевна, исполняй, что велю, и я тебя не оставлю. А буде не то, не пеняй — своими руками голову срублю!
— Господь с тобой, Емельян, исполню, все, как есть, исполню.
— Не Емельян я, дура! — прохрипел «государь» и спешно вышел9.
Что и говорить, очень крут был нравом герой нашей истории. Так ведь ради счастья народного не щадил никого.
Напрасно нервничал. Донцы готовы были служить императору Петру Федоровичу, но не самозванцу. Не случайно, по-видимому, в разговоре за ужином они избегали называть Пугачева государем и были довольны жалованьем от Екатерины Алексеевны. Похоже, не так глупы были казаки. По пути в Саратов все убежали.
5 августа Пугачев покинул свой лагерь у Петровска и двинулся на Саратов, захолустный городишко Астраханской губернии, в котором никак не могли прийти к согласию три человека: полковник Иван Бошняк, статский советник Михаил Ладыженский и гвардии поручик Гавриил Державин. Каждый пыжился, упивался собственным превосходством, не хотел уступать. С назначением Петра Панина распри прекратились, но было поздно: укрепление так и осталось неподготовленным к отражению мятежников.
При первых же выстрелах жители Саратова стали перебегать на сторону Пугачева, сначала поодиночке, а потом толпами. Почти весь гарнизон покинул Бошняка и во главе с майором и прапорщиком с барабанным боем, церемониальным шагом двинулся в лагерь мятежников, надеясь увидеть «государя». И каково же было разочарование, когда командиры «усмотрели неистовство и похабство в злодее», поняли, что перед ними «вор, разбойник и самозванец». И все-таки пришлось присягнуть все тем же нехитрым способом — перед образом в медных складнях10.
«Жители без начальника и толпы без присмотра собирались, где хотели, — вспоминал обстановку того дня Державин, — нарядный был беспорядок!»11 Между прочим, тогда начинающий поэт внес немалый вклад, чтобы установить этот самый «нарядный беспорядок».
Победители выпустили из тюрем арестантов, открыли винные погреба и предались неудержимому разгулу. Пьяные толпы метались по улицам, грабили, все ценное уносили на Соловьеву гору, где был разбит лагерь самозванца. Там было поставлено несколько виселиц, на которых вешали без разбору мужчин и женщин, купцов и бурлаков. Люди, желая избежать казни, шли к Пугачеву. Хмельные священники приводили к присяге всех желающих. Веселые цирюльники тут же стригли по-казацки в кружало волосы годным на службу. Хлеб и соль в тот день выдавались бедноте безденежно — щедрый был «государь Петр Федорович».
Пугачев оставил Саратов. Он держал путь дальше на юг. Тащился за ним двадцатитысячный крестьянский табор, ежедневно пополняясь за счет тех, кто поверил в «третьего императора». Людей было много. Все умели грабить. Никто не умел воевать. Да и как воевать голыми руками? Емельян Иванович понимал, что надо поднимать казаков. Вызвал секретаря, приказал написать и отправить донцам воззвание. Алексей Иванович Дубровский привычно справился с поручением.
«Вы уже довольно и обстоятельно знаете, что под скипетр и корону нашу почти уже вся Россия добропорядочным образом по своей прежней присяге склонилась. Сверх того, несколько донского и волжского войска оказывают к службе нашей ревность и усердие и получили себе свободную вольность, нашу монаршую милость и награждение... Вы же ныне помрачены и ослеплены прельщением тех проклятого рода дворян, которые, не насытясь Россиею, и природные казачьи войска хотели разделить в крестьянство и истребить казачий род.
Мы, однако, надеемся, что вы, признав оказанные против нашей монаршей власти и своего государя противности и зверские стремления, которые вам всегда будут в погибель и повелителям вашим, придите в чувство покаяния, за что можете получить монаршее наше прощение и, сверх того, награждение, каково получили от нас склонившиеся верноподданные рабы»12.
До чего же четко формулировал Алексей Иванович негладкие мысли своего повелителя!
Надо признать, что Пугачев хорошо понимал ситуацию на Дону. Не случайно же он упрекает казаков за оказанные ему «противности и зверские стремления» и призывает их к «покаянию», обещая «монаршее прощение, сверх того, награждение». Нет, не было у Емельяна Ивановича уверенности, что донцы его с радостью примут. И все-таки рвался в родные места. Выбора у него не было. Надеялся силой заставить служить себе земляков, как делал это на Яике, Урале, в Поволжье.
Хитер и находчив был казак Творогов. Взяв у Дубровского только что составленный манифест, он вошел к самозванцу.
— Ваше величество, извольте подписать, — и протянул бумагу, — ведь именные указы государи сами подписывают.
Пугачев согласно закивал, как-то отрешенно посмотрел на вошедшего и, помолчав немного, проговорил:
— Иван, нельзя мне подписывать, пока не приму царства. Ну, подпишу, открою свою руку, так ведь и другой, узнав, как я пишу, назовется царем, а легкомысленный народ поверит, и будет какое ни есть злодейство. Лучше пошли-ка ко мне Алексея, пускай он подпишет13.
Дубровский подписал и разослал манифест по донским хуторам и станицам.
— Алексей Иванович, — обратился Творогов к Дубровскому, — мне кажется, пропали мы совсем: видно, что грамоте он не обучен, коль сам не подписывает своих именных указов; государь Петр Федорович и по-русски, и по-немецки разумел.
— И я, Иван Александрович, думаю, что худо наше дело, — согласился Дубровский.
Творогов поделился своими сомнениями с начальником артиллерии самозванца, яицким казаком Чумаковым:
— Плохо наше дело, Федор Федорович, теперь я подлинно уверился, что он не знает грамоты и точно — не государь, а самозванец.
— Как так, — поразился Чумаков, — тогда мы все погибли... Что же нам делать?
Из показаний Ивана Творогова на следствии:
«Потом, рассуждая, каким бы образом арестовать его, не находили средства начать такое дело и боялись открыться в том другим, потому что все без изъятия почитали его за истинного государя... Условились мы таить сие до удобного случая. Хотя я и с самого начала при злодее у письменных дел находился, но клянусь живым Богом, что никак не знал того, что злодей грамоте не умеет, ибо он перед всеми нами показывался знающим тем, что писывал в глазах наших какие-то крючки иногда мелко, иногда крупно и сказывал, что пишет по-немецки. Также, когда подаем ему в руки что-нибудь написанное, то, смотря на оное, шевелил губами и делал вид, что читает, почему и не смел никто из нас проверить его знание написанием другого, нежели он приказывал, потому что он содержал нас в великом страхе»14.
Какого ты рода-племени,
Царь ли ты или царский сын?Народная песня
Пока спектакль не подошел к финалу — царь! Все без исключения принимали его за истинного государя Петра Федоровича. Усомнился один Творогов...
После поражения под Казанью основными участниками движения стали крестьяне. И его вполне можно было бы назвать войной, если бы не одно важное обстоятельство: именно на этом этапе Пугачев не ввязывался в сражения — он бежал. Не случайно Екатерина II упрекала своих генералов не в том, что они не могли разбить «столь грубого разбойника», а в том, что не могли догнать его.
В самом деле, какая же война без боевых действий? Бегство, которое «казалось нашествием», — это массовый разбой, обусловленный антинародной политикой правительства. На иную форму протеста крестьяне, не имевшие выучки и оружия, были просто не способны.
Утром 16 августа Емельян Пугачев вынужден был дать бой, но не потому, что его армию нагнали войска Ивана Михельсона и Владимира Меллина, — другие вышли ему навстречу.
Пугачев вступил в пределы Волжского войска. Казачьи станицы одна за другой переходили на его сторону. Взяв Камышин, он повел свою армию на Дубовку. В пятнадцати верстах от нее, на реке Пролейке, и произошел этот бой, который был назван историками восстания «последней большой победой» мятежников15.
Против повстанцев двинулись: справа — более пяти тысяч калмыков во главе с полковником Дундуковым, слева — триста пятьдесят казаков под командованием старшины Кутейникова, а в центре — около четырехсот царицынских гарнизонных солдат при девяти орудиях под началом майора Дица16.
Пугачев имел здесь, по определению врагов, до шести тысяч «разной сволочи», в основном крестьян.
Бой начали донские казаки Федора Кутейникова. Они отрезали от главных сил до двух тысяч восставших и гнали их до самых батарей, истребив по пути преследования не менее четырехсот человек. Тут бы поддержать их и развить успех. Однако калмыки, «устрашась пушечных выстрелов, побежали и нигде не останавливались»17. Гарнизонные солдаты, окруженные неприятелем, сдались в плен. Войсковой старшина вывел свой полк из неудачного дела без потерь18.
Несмотря на поражение, царицынский комендант Иван Цеплетев в своем донесении на высочайшее имя отметил «особливую храбрость и мужество Донского войска полковника Федора Кутейникова», «который отлично поступал»19.
Право же, не знаешь, кому и верить: коменданту или историку, утверждающему, что казаки «бежали», а их полковник «ускакал с поля боя»?
Волжский атаман Василий Персидский, узнав о победе мятежников на реке Пролейке, бежал из Дубовки, оставив за себя старшину Григория Полякова. Защищать город было некому, да и нечем — всего две пушки против многотысячной толпы и сильной артиллерии. Поэтому новый начальник решил хотя бы уничтожить порох, «дабы злодеи не воспользовались оным». Но казаки, уже задумавшие «предателями сделаться», «не допустили сие исполнить»20.
Григорий Поляков был в отчаянии. Василий Персидский обещал вернуться, но обманул. На людей никакой надежды. Что делать?
Пошел на хитрость: послал к самозванцу Сленистова «объявить злодею, что атамана и казаков нет», город почти пуст. Выходит, поживиться в нем нечем — авось и пройдет со своими ворами мимо21.
Обмануть проходимца не удалось. Сленистов, возвратясь от Пугачева, привез Полякову три «высочайших» повеления. Самозванец требовал: организовать ему торжественную встречу с выводом за город всех жителей, «не исключая старых и малых»; не отгонять войсковых лошадей; подготовить суда для переправы его «Черного гусарского полка» с луговой на нагорную сторону Волги22.
Сленистов рассказал «надежным людям», что если судить по приметам, то видел он Пугачева, а не императора Петра III.
Поляков огласил «высочайшие указы» при общем стечении жителей города, и «оные тотчас согласились встречать самозванца, как предписал злодей».
17 августа Пугачев с толпой яицких сообщников подъехал к городу. Казаки «вышли навстречу ему со знаменами, с хлебом-солью, а протопоп Яков Савин с попами — со святыми образами, куда и старшина Поляков явился, хотя и против желания своего» — опасался доноса предателей23. Впрочем, не только он...
В те страшные дни в Дубовке проездом из Москвы остановился сотник Астраханского казачьего войска Василий Горский, депутат Уложенной комиссии, человек бывалый, видавший когда-то государя Петра Федоровича. Григорий Поляков уговорил его выйти со всеми встречать самозванца, чтобы потом разоблачить его в глазах народа.
Пугачев остановился. Атаман Овчинников помог ему слезть с лошади. Подошел протопоп с крестом. Самозванец обнажил голову, приложился губами к распятию, да не там, «где должно, а в самые уста Спасителя, и опять надел шапку». Принесли стул. Он сел и допустил «всех, кто тут был, к скверной своей руке». Целовали по очереди: старшина Поляков, священники, казаки. Был среди всех и Горский. Как ни вглядывался астраханский сотник в шута, никакого «сходства с покойным государем в сем злодее не нашел». Содрогнувшись от омерзения, он уехал в город24.
А потом был обед в доме Полякова. Что изволил «великий государь», не известно. Только отблагодарил он хозяина истинно по-пугачевски: на следующий день приказал взять его «под караул, связать, чтоб одна нога была притянута назад к шее, и колоть копьями, но только не до смерти»25. Похоже, среди тех, кому доверял старшина, затаился доносчик. Кто он?
Какое же войско без отцов-командиров? Ближе к вечеру созвали Дубовских казаков на царский круг. Атаманом выбрали Василия Венеровского, а есаулом при нем — Федора Сленистова. Естественно, «государь» не возражал, он очень уважал свое мнение. Кто из них предал Григория Полякова? Скорее всего, последний.
На следующий день самозванец, оставив в Дубовке часть людей для выпечки хлеба, свернул свой лагерь и двинулся по дороге на Царицын. Перед отъездом он приказал заколоть связанного Полякова и «пятерить» какого-то сержанта, бранившего его и назвавшего «не государем, а разбойником Пугачевым»26.
Едва основные силы мятежников покинули Дубовку, пугачевский полковник Иван Попов, «хороший приятель» Василия Горского, зазвал его к себе и спросил:
— Знаешь ли, брат, тебя искал... Петр Федорович?
— Знаю, — ответил сотник, — новый атаман говорил.
— Ты видел его, скажи, пожалуй, похож ли он на государя, коего ты знавал?
— Нимало на покойного государя не походит. Этот — сущий разбойник.
— Как же, братец, нам быть, что делать, мы пропадем, куда нам деваться? Со всех сторон окружены его толпою, поневоле станешь слушаться. Он велел мне за тобою ехать. Мог ли я ослушаться?
Посоветовавшись, решили ехать и искать «там случая сего злодея как-нибудь истребить». Условились «быть единодушными и друг друга не выдавать». И на всякий случай скрепили соглашение исповедью у священника соборной Успенской церкви Ивана Афанасьева, которому рассказали о своем намерении27.
К вечеру догнали армию. Горский сразу оказался в центре внимания ближайших сообщников самозванца. По разным причинам. Большинство интересовалось им из любопытства — как-никак депутат Уложенной комиссии, человек бывалый, видевший государя Петра Федоровича. К тому же ограбленный. У Пугачева был свой резон — авторитет пришла пора поднимать, пошатнулся очень.
20 августа к Василию Горскому подошел Иван Творогов, взял за руку, спросил:
— Знаете ли вы по-немецки?
— Нет, не знаю, — ответил сотник, смеясь. — Родители, царство им небесное, обучили меня с нуждою и российской грамоте. Я больше упражнялся с конем и ружьем, и, надеюсь, с успехом.
Огорчился Иван Творогов, удивился:
— Как же вам не знать, ведь в Москве бывали и даже в Петербурге?
Проверку Пугачева на степень владения чужим языком пришлось отложить.
Горский уговорил нового знакомого представить его «императору» и выразил желание служить ему. Сняв шапку, он вошел в палатку самозванца, поклонился и по условленному знаку рухнул на колени.
А Емелька, царь Емелька,
Страхолюдина-бандит,
Бородатый, пьяный в стельку,
В чистой горнице сидит.Давид Самойлов28
«Государь» сидел на кошме перед разостланной скатертью, уставленной тарелками с рыбой, икрой, арбузами, калачами. Рядом с ним — красиво одетый мальчик, вокруг — несколько человек приближенных.
— Здравствуй, друг мой, здравствуй, ты кому присягал? — ласково спросил Пугачев.
— Всемилостивейшей государыне Елизавете Петровне.
Слова гостя вызвали настороженный интерес. Казаки посмотрели на него и тут же опасливо опустили глаза.
— Давно ли в службе?
— С сорок восьмого года.
— После государыни Елизаветы Петровны кому ты еще присягал? — допытывался Пугачев.
— Государю императору Петру III.
— А потом кому?
— Когда было объявлено манифестом, что император Петр Федорович скончался и воцарилась государыня Екатерина Алексеевна, мы ей присягали и наследнику Павлу Петровичу.
— Давно ли ты, мой друг, из Москвы?
— Месяца с три, может, и больше.
— Что там про меня говорят?
— Говорят, что под Оренбургом и в тех местах воюет Пугачев.
Самозванец рассмеялся и, добродушно потрепав за волосы сидевшего рядом мальчика, сказал:
— Вот сын Пугачева, Трофим Емельянович, после него остался. А отца уже нет в живых. Жаль казака, верный мне был человек.
«Когда самозванец трепал мальчика, то и оный смеялся», — отметил Василий Горский29.
Емельян Иванович растер кулаком накатившуюся хмельную слезу, звучно высморкался, помолчал немного, потом, нервно колотя себя в грудь, отрывисто, как бы вбивая в сознание гостя каждое слово, произнес:
— Вот государь Петр III, вот император!
Сидевшие вокруг скатерти казаки преклонили свои головы к коленям, «на что смотря», и Василий Горский «пал ниц и лежал перед ним».
— Встаньте, други мои, встаньте. А ты знал государя Петра Федоровича? — неожиданно спросил он гостя.
— Знал, — ответил тот.
Пугачев приказал принести всем по чарке водки и стал рассказывать о своих злоключениях после ухода из-под стражи с помощью «генерала Маслова»:
— В три дня доскакал я до Киева. Правда, загнал восемнадцать лошадей. А платил за каждую по десять или даже по сто империалов, того не упомню точно, только великую сумму.
— Смотри-ка, — поражались мужики, — по тысяче рублей давал за лошадь! Понятно: го-су-дарь. Кому же еще такое по карману?
— Да уж погулял я по свету и пришел на Яик, где в доме Творогова и остановился. Вот это — честный человек, — указал Пугачев на Ивана, — а брат у него плут, не узнал своего государя. Попадись он мне — повешу, истинный крест, повешу, — яростно ударил себя кулаком по бедру и, пронзительно всматриваясь в Горского, добавил: — Я, друг мой, издал тогда манифест, так их атаман не поверил; однако петли-то он у меня не оторвал, я его повесил30.
Надо думать, монолог этот вполне убедил Василия Горского. Конечно же он узнал бы в самозванце государя, да только тот перевел разговор на иную тему, ничего не спросил.
— Далеко ли до Царицына? — поинтересовался «государь».
— Да верст пятьдесят с гаком будет, — ответил казак Попов.
— А крепок ли Царицын? — обратился Пугачев к Горскому.
— Шибко крепок, ваше величество.
— Э-э-э, мой друг, — протянул Пугачев, — царь Иван Васильевич семь лет стоял под Казанью, а у меня она в три часа пеплом покрылась. А впрочем, что нам в Царицыне делать, пройдем его — и на Дон, а оттуда в Москву. Божественные книги указывают, что на престол я взойду31.
В этот день Емельян Иванович, кажется, превзошел самого себя. Может быть, предчувствовал...
Предадут меня сегодня,
Слава Богу — предадут.
Быть (на это власть господня!)
Государем не дадут...Давид Самойлов32
Миновать Царицын Пугачеву не удалось.
Примечания
1. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 214.
2. Там же.
3. Документы ставки Е.И. Пугачева... С. 73—74.
4. Буганов В.И. Указ. соч. С. 170.
5. Там же.
6. Пушкин А.С. Соч. Т. 7. С. 91.
7. Дон и Нижнее Поволжье в период крестьянской войны... С. 53.
8. Там же. С. 82—83.
9. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 215.
10. Там же. С. 203.
11. Грот Я.К. Жизнь Державина. СПб., 1880. С. 169.
12. Документы ставки Е.И. Пугачева... С. 51—52.
13. Дон и Нижнее Поволжье... С. 191.
14. Там же.
15. Мавродин В.В. Указ. соч. С. 88.
16. Дон и Нижнее Поволжье в период... С. 96—98.
17. Там же.
18. Там же.
19. Там же.
20. Там же. С. 200.
21. Там же.
22. Там же.
23. Там же.
24. Там же. С. 201.
25. Там же.
26. Там же. С. 202.
27. Там же. С. 203.
28. Самойлов Давид. Избранные произведения. Т. 1. С. 138.
29. Дон и Нижнее Поволжье в период... С. 205.
30. Там же. С. 206.
31. Там же.
32. Самойлов Давид. Избранные произведения Т. 1. С. 139.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |