Получив сообщение о подходе правительственных войск, Пугачев отказался от намерения штурмовать Царицын, решил пройти мимо. Но у стен города снова был атакован, лишился значительной части обоза и людей. Правда, и на этот раз, как и накануне, к нему переметнулись многие донские казаки, которые, несмотря на то что он «рожу свою от них отворачивал», распознали-таки в нем бывшего хорунжего из Зимовейской станицы. Все они, поодиночке и группами, покинули лагерь самозванца. Слух об этом мгновенно распространился по стану повстанцев и «привел их в такое замешательство», что никто не знал, за что приняться, говорил на следствии Иван Творогов. О походе на Дон пришлось забыть1.
— Надежных людей у меня мало, — признался Пугачев атаману Андрею Овчинникову, — а всякой сволочи хотя и много, да проку от нее никакого: только услышав о Михельсоне, она сробеет, разбежится и стоять против него не будет. Поэтому надо, уклоняясь от драки, дойти до Черного Яра, а оттуда — прямо в Яицкий городок и там зимовать2.
«Надежных людей» — это яицких казаков. «Всякой сволочи» — значит, крестьян. Как видно, невысоко ценил Емельян Иванович тех, на кого делал ставку на последнем этапе восстания. Набегался он с ними по степям Поволжья вдоволь. Пришел в отчаяние даже.
Обойдя Царицын и двигаясь по берегу Волги, Пугачев вошел в Сарепту, покинутую обитателями. Через сутки этот клочок российской земли, освоенный руками немецких колонистов, невозможно было узнать. Опустевшие дома были ограблены, мебель уничтожена, фабрики испорчены, куски товаров разорваны и затоптаны в грязь. Люди, однако, в тот раз уцелели.
«Пугачев отдыхал в Сарепте целые сутки, скрываясь в своем шатре с двумя наложницами. Семейство его находилось тут же»3.
Вьются тучи, как знамена,
Небо — цвета кумача.
Мчится конная колонна
Бить Емельку Пугача...Давид Самойлов4
Бегство продолжалось. Где-то здесь, на берегу Волги, Пугачев встретил астронома Ловица. Узнав, что тот наблюдает за движением звезд, «государь» распорядился:
— Повесить его, чтоб он был поближе к звездам5.
В субботу пришли на Сальников Завод, где заночевали. А в воскресенье вся мятежная элита собралась у полковника Ивана Толкачева, «который принял всех и потчевал чаем и водкой... И тут гораздо поналились. А как хмель забрал, зачали говорить». Царский шурин Егор Кузнецов, блаженно улыбаясь, обещал:
— Вот, братцы, коли Бог донесет до Яицкого городка, там-то я вас угощу. По милости батюшки нам есть чем попотчевать дорогих гостей. Увидите и мою сестрицу государыню Устинью Петровну.
Федор Чумаков, перебив речь Кузнецова, стал убеждать Василия Горского:
— Ну, брат Василий Васильевич, наша государыня — подлинно красавица. Уж я довольно насмотрелся хороших баб, только этакой красоты не видывал!
А как астраханский сотник, уставясь на Кузнецова, «поелику он ей брат родной, думал... по нему и об ней судить», то Чумаков сказал:
— Что ты на него смотришь, думаешь, что похож на нее? Нет, это какой-то выродок у них. А на ту посмотришь: что глаза, что брови-то! Да полно и говорить, одним словом, — красавица писаная.
«Посидевши так довольное время, в кое много чего наврали», все разошлись по своим палаткам. Вечером к Горскому явился Толкачев и сказал:
— Василий Васильевич, тебя спрашивал батюшка, говорил, что долго тебя не видел, интересовался, почему не ходишь к нему?6
Астраханский сотник отправился к самозванцу, чтоб тот не счел задержку «за ослушание». Пришел, обратился к царскому шурину:
— Егор Петрович, зачем государь меня спрашивал?
— Да, батюшка тебя спрашивал, только не знаю зачем. Поди к нему.
Горский подошел к палатке, у которой стоял «государь», поклонился. Тот, увидя его, спросил:
— Что ты, друг мой, здоров ли?
— Нет, батюшка, не очень здоров, — ответил сотник.
— Помилуй тебя Бог, здоровье паче всякого богатства на свете. — Потом, обратясь к Толкачеву, сказал: — Иван Александрович, что у тебя в коллегии-то делается, поскорее подавай, уже поздно, да еще и дело есть.
— Тотчас, сударь, — ответил Творогов и нырнул в палатку.
Тут подошел к самозванцу «бывший у него в толпе полковник Голев, мужик старый и высокий, с усами, несколько пьяный, и, держа в руке большой медный крест, стал на колени», спросил:
— Когда же ты, батюшка, пожалуешь меня в бригадиры, ведь я тебе довольно уже служу, навербовал гусар семьсот человек, а триста еще довербую? Полковник-то уже есть на мое место.
«Государь» был в хорошем расположении, смеялся вместе с казаками, шутил:
— Пошел ты, кто пьяных-то жалует. Выводи полк свой наружу. Да и вы, господа, — сказал он стоящим подле, — приготовьте свои полки, выводите в поле и там ночуйте. Только будьте осторожны, неприятель близко, завтра будет у нас работа...7
Пугачев осмотрел позицию предстоящего боя, и она показалась ему «хорошей». Одобрили ее и казаки.
«Самозванец же, обратясь к означенному Голеву, уже стоявшему перед ним на ногах, и спросил»:
— А что, старик, часто ли я тебя бивал, когда был еще великим князем?
— Нет, батюшка, однажды только.
— Долго же ты помнишь. А где я бил-то тебя?
— Да в Зимнем дворце, сударь.
Между тем из коллегии пришел секретарь Алексей Дубровский с целым ворохом именных указов. «Император и самодержец Петр III» превзошел не только своих высочайших предшественников, но и потомков. Так, Андрея Овчинникова он пожаловал в генерал-фельдмаршалы, Афанасия Перфильева — в генерал-аншефы, Федора Чумакова — в генерал-фельдцейхмейстеры, Ивана Творогова — в генерал-поручики... Одни из них стали кавалерами всех российских орденов сразу, другие только двух, но не меньше8. Видать, воодушевлял перед боем.
«После сего Дубровский читал наставление полковникам, коим образом им быть в походе, чтоб казаки от своих полков не отставали, по ночам не кричали и тем не беспокоили государя»9.
Естественно, все поздравляли друг друга и принимали поздравления, благодарили «великого государя Петра Федоровича», потом пошли в «царский шатер» и, как слышал Горский, пили там водку. Похмелье было мучительным...
В ночь на 25 августа к Сальникову Заводу подошли правительственные войска. Михельсон решил атаковать армию Пугачева на рассвете. Повстанцы, узнав об этом, ожидали нападения и даже сами готовы были атаковать карателей. Да вот беда: не представляли, где они раскинули лагерь. Но полковник накануне не пил и спать не хотел. Он обошел бунтовщиков «и на заре стал на пушечный выстрел противу злодейской толпы» и возвел батарею у моста, по которому ей предстояло отступать. На оба фланга опытный вояка выдвинул конницу: на правый — Чугуевский полк и казаков Перфилова, на левый — всех остальных донцов.
Наступило утро. Артиллерия Михельсона с первых же выстрелов накрыла батареи повстанцев и заставила их замолчать. Калмыки сразу покинули поле боя. Пугачев построил своих мужиков в два каре, в середину которых поставил обоз с награбленным добром. Он сам возглавил конницу, надеясь прорвать центр неприятеля. Едва мятежники двинулись вперед, как с флангов на них обрушились чугуевцы и казаки. В одно мгновение вся пехота самозванца была уничтожена. Под градом картечи он пробился на мост и попытался задержать бегущих.
— Стой! Стой! — кричал он, «но сам утекал впереди всех, а за ним — его жена и десятилетний сын верхом на лошадях», — говорил на следствии «генерал-поручик» Иван Творогов10.
После четырехчасового боя повстанцы потерпели сокрушительное поражение. Они потеряли двадцать пять орудий, три тысячи убитыми и семь тысяч пленными, в числе коих находились две дочери Пугачева и четырнадцать юных дворянок, составлявших гарем самозванца.
Михельсон потерял девяносто человек, в том числе шестнадцать унтер-офицеров и рядовых убитыми11.
В этом бою Емельян Иванович лишился самого близкого к нему человека, атамана Овчинникова, пропавшего без вести. На долю победителей выпала такая добыча, какая не снилась даже воинам великого Суворова, отдававшего своим чудо-богатырям на поживу целые города поверженного противника: десятки пудов серебра в изделиях, одежда, меха, сукно, парча, деньги, волы, лошади...
В тот день, 25 августа, у Сальникова Завода Пугачев был обречен. Как выяснилось позднее, Творогов и Чумаков, только что произведенные им в «генералы», «предчувствовали», что повстанцы неизбежно потерпят поражение, поэтому условились «не упускать злодея из виду, не отпускать его, так сказать, ни на шаг».
И слово сдержали — бежали вместе с ним по дороге на Черный Яр.
В погоню за беглецами пустились старшина Варлам Денисов с двумя казаками и почти вся регулярная конница из отряда полковника (уже полковника!) Ивана Михельсона. Сорок верст скакали они за осколками армии Пугачева, меняя аллюр с галопа на рысь — уж очень заманчивой казалась перспектива изловить «главного злодея», державшего в страхе империю Екатерины Великой: матушка могла и наградить. Но лошадь самозванца оказалась и на этот раз проворнее. Не останавливаясь, Пугачев заговорил, обращаясь к депутату Горскому:
— Вот, друг мой, мы растерялись, и хлеба у нас нет. Скажи, что делать?
Сотник ничего не ответил, только плечами пожал.
— Сколько нас осталось? Наберется ли с тысячу человек? — спросил Емельян у яицких сообщников.
— Нет, батюшка, много до тысячи недостает.
И снова — к Горскому:
— Можно ли отсюда пройти в Моздок?
— Я, сударь, в Моздоке не бывал и не знаю.
— А что нам, батюшка, в Моздоке делать? — зашумели казаки.
— Лучше перейдем через Волгу и дальше морским берегом — на Яик. Там хлеба и лошадей добудем.
— Ну хорошо, поедем на Яик, — согласился Пугачев12.
Жалкое зрелище являл собою «великий государь». Вчера еще уверенный в себе, Пугачев болезненно переживал катастрофу, не стесняясь слез, горько оплакивал потерю верных своих полковников, убитых, пропавших без вести или плененных под Оренбургом, Казанью, Царицыном. Осталось у него не более двухсот яицких казаков да столько же «всякой сволочи» и среди них ни одного из тех, с кем затеял он почти год назад свою грандиозную авантюру, стоившую жизни многим тысячам доверившихся ему людей, разора больших и малых городов, станиц и деревень. Советоваться теперь приходилось с теми, кого только что ради поощрения пожаловал он чинами и званиями, наградил медалями. А они между тем начали уже плести сеть заговора против своего благодетеля во имя спасения собственных шкур...
Пугачев нарушил молчание.
— Друг мой, идем мы теперь за Волгу, будешь ли ты мне верен? — спросил он Горского.
— Как же, батюшка, ежели бы я не был верен, давно бы ушел от вас. Но я здесь и хочу служить вам до последнего моего издыхания, хотя и не получил никакого удовольствия. А где те, коих вы жаловали чинами, золотыми деньгами и лошадьми? Никого нет.
Сии слова астраханский депутат Уложенной комиссии говорил самозванцу и обещался служить не потому, что действительно готов был прилепиться к нему и участвовать в его злодеяниях. Вовсе нет, хотел выяснить, куда он свой путь возьмет, чтобы сдать властям, «где будет способнее»13.
— Куда же мы, батюшка, все-таки пойдем? — спросил Горский.
— А вот, друг мой, пойдем на Яик, а потом в Турхмению. Там у меня есть знакомые владельцы или старшины, теперь не припомню. Оттуда можно в Персию... Тамошние ханы хотя и разорены, однако же в помощи нам не откажут.
Неожиданно самозванец прервал разговор и помчался вперед. А Горский приотстал, слез с лошади, напился из болота, потом поскакал в Черный Яр, явился к коменданту Перепечину и, рассказав «о совершенном поражении злодея», попытался убедить его послать в погоню за ним верные войска. То ли струсил майор, то ли не поверил, только отдал он донага раздетого депутата на потеху местным обывателям. А те отвели душу, били жестоко — «пинками и кулаками». Едва живого сотника отправили в Астрахань, из Астрахани — в Царицын, из Царицына — в Саратов, из Саратова — в Симбирск, из Симбирска — в Казань в секретную комиссию. И всюду — допросы с пристрастием. Где прервался жизненный путь этого человека, случайно попавшего в кровавый водоворот событий, не известно14.
А беглецы между тем достигли Волги, отобрали у рыбаков все лодки и переправились на остров. Накормили лошадей. Сами поели. Прилегли отдохнуть. «Государь» был мрачнее тучи. Вскоре появились каратели. И хотя пугачевцы находились у них на виду, сделать они ничего не могли — на том берегу не осталось ни одного судна. Воспользовавшись наступившей темнотой, мятежники ушли на луговую сторону и верстах в трех от реки расположились на ночлег...
Председатель пугачевской «коллегии» Иван Творогов все более проникался уверенностью, что предводитель повстанцев вовсе не император Петр Федорович, а самозванец. Под гнетом смертельной опасности решился он наконец поведать об этом ближайшим товарищам, созвав их на тайную сходку. Рассказав о своих наблюдениях, организатор заговора спросил собравшихся:
— Так что же теперь нам делать? Согласны ли вы связать его?
— Согласны, — ответил за всех начальник артиллерии Федор Чумаков, — только надобно сговориться с другими казаками. Мы сами уже видим, что он не государь, а самозванец.
Условились подождать подходящего случая.
В ту же ночь Пугачев собрал на совет всех яицких казаков, спросил:
— Как вы считаете, детушки, куда нам теперь податься?
— Да кто же знает, мы люди темные, — ответили казаки. — А вы как думаете, ваше величество, куда лучше идти?
— Я думаю пойти вниз по Волге, потом пробраться к запорожским казакам. Там есть у меня два знакомых князька, — заливал «государь», — у одного наберется тысяч с семнадцать, у другого — поменьше, они за меня верно вступятся15.
Почти никто из присутствующих не знал, где живут запорожские казаки, однако догадывались: где-то очень далеко. Скитальческая жизнь всем надоела, и они отказались следовать за своим предводителем.
— Воля ваша, государь, хоть головы рубите, а не пойдем в чужую землю. Что нам там делать?
— А может, в Сибирь или в калмыцкую орду хотите? — с нескрываемым раздражением и насмешкой спросил Пугачев.
— Нет, батюшка, мы и туда не пойдем, куда нам в такую даль забираться, у нас здесь отцы, матери, жены...16
— Так куда, в конце концов, вы хотите идти?
— Пойдем вверх по Волге, — решительно сказал Иван Творогов, которого поддержал Федор Чумаков.
— Но там трудно будет достать хлеба и есть опасность от воинских команд, — пытался возражать Пугачев17.
Казаки настаивали, и вожак вынужден был согласиться. На следующее утро небольшой отряд выступил в поход. Несколько суток шли степью без воды и хлеба. Проливные дожди и сильные восточные ветры усугубляли лишения. Люди притомились от жажды и голода. Пугачев ехал молча, смотрел уныло...
Творогов и Чумаков не теряли времени даром, старались представить безвыходность положения, уговаривали казаков выдать самозванца и тем заслужить прощение императрицы. Добиться этого было непросто, ибо многие продолжали верить, что ведет их истинный государь, и были преданы ему. Но хитростью и обманом, а то и вероломством им удалось отделаться от тех, на кого нельзя было рассчитывать.
Между тем сильно поредевший в последнее время отряд Пугачева дошел до реки Узени. Здесь заговорщики узнали об обещании прощения всем раскаявшимся. Воззвание к народу состряпал председатель секретной следственной комиссии генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин, чудом уцелевший во время казанского «осадного сидения». Был он поэтом и писателем, а потому сладкоречивым. Вот несколько строк, вышедших из-под его пера:
«О, народ российской православной державы, опамятуйся, помысли в душе своей, какое страшное зло производится ныне! Воззри, какое происходит убийство и кровопролитие посреди градов и сел нашего возлюбленного отечества от внутренних злодеев. Отец, не внемля ни жалости, ни долгу крови, подъемлет руки свои на сына и сын на отца; брат брата без сожаления поражает, кровь течет реками, истина страждет, и злость торжествует...
И от кого сие зло происходит? Беглый донской казак Емельян Иванов Пугачев, сеченный кнутом, скитавшийся между разбойниками, был пойман и содержан в Казани, оттуда ушел и подговорил подобных себе яицких казаков, дерзостно принял на себя высокое звание императора Петра III, смерти и погребению которого весь престольный град был свидетелем...
Опамятуйтесь, возгнушайтесь злодеем и придите в раскаяние перед Богом и перед помазанницей его великой государыней нашей. Или не видите вы, что сей враг славы, пользы и спокойствия России, сей предатель, сей изменник и бунтовщик монархине и отечеству, вашей кровью проливает кровь верных и презирает общую погибель. Или не видите вы, что он, ругаясь и разоряя храмы Божии, когда их грабит, обольщает легкомыслие и сердца народа: он обещает свободу от рекрут и податей... Но и свобода сия не может существовать в самом деле. Кто будет ограждать пределы нашего государства, когда не будет воинства? А воинство пополняется рекрутами. Чем будут содержать солдат, когда не будет подушного сбора? Где бы турки уже были теперь, когда бы в России не было воинов?..
Отрекитесь от сего мерзкого и гнусного злодея, от сего чудовища, рожденного на погибель человеческую, приидите с покаянием в должное повиновение самому Богу, монархине и установленным от них властям... Правительством приказано приходящих с повиновением прощать и отпускать в домы...»18
Отправляясь на поиски продовольствия, заговорщики взяли с собой десятка два надежных казаков. Пугачев приказал оседлать себе лошадь, да плохую, сберегая лучшую на случай, если придется бежать. Емельян Иванович не подозревал даже, что опасность подступила к нему совсем близко — по существу, смотрела уже в глаза. Его окружали враги, преданные друг другу люди. Ни на одного из них он не мог положиться.
— Иван! Что задумали — выполняй! — распорядился Федульев.
Стоявший рядом с Пугачевым казак Бурнов схватил его за руки.
Самозванец побледнел, неуверенным голосом сказал:
— Что вы задумали, на кого руки подымаете?
— Отдай-ка нам саблю... ножик... патронницу, — галдели казаки, — мы не хотим больше служить тебе, не хотим злодействовать, довольно и так прогневили Бога и государыню.
— Ой, ребята, меня вы погубите, но и себя не спасете — перевешают.
— Что до нас касается, то воля матушки нашей. Пусть всем нам головы срубит, только и тебе довольно уже разорять Россию, проливать человеческую кровь19.
Пугачева посадили на лошадь. Один из казаков взял ее за повод, а остальные, окружив его со всех сторон, двинулись к переправе через Узень на яицкую сторону. На противоположном берегу Емельян Иванович подозвал к себе Творогова и упросил его отъехать в сторону, чтобы поговорить наедине.
— Иван! Что вы делаете, — начал он, — ты сам знаешь, кто на государя руку поднимает, тому не будет прощения ни на этом, ни на том свете. Если не сам я, то сын мой и наследник Павел Петрович за меня отомстит вам. Подумайте хорошенько, не лучше ли оставить это дело.
Творогов первый пришел к мысли, что предводитель восставших никакой не государь, а самозванец, ибо грамоты не только немецкой — русской-то не знает, но, услыша такое, заколебался: а вдруг...
Иван долго ехал, борясь со своими сомнениями. Наконец решился, как отрезал:
— Нет уж, батюшка, не говори лучше, что задумали и положили сообща, тому и быть — отменить никак нельзя!
Пугачев оглянулся и, видя, что казаки несколько поотстали, хлестнул свою лошадь.
— Прощай, Иван, оставайся! — И, свернув с дороги, хотел ускакать в степь.
— Ушел! Ушел! — испуганно закричал Творогов и кинулся в погоню.
Иван нагнал беглеца, хотел было схватить за ворот, но тот плетью ошпарил морду его лошади. Она отскочила в сторону саженей на десять. Он снова бросился догонять. И настиг-таки его, но Емельян Иванович повторил удачный прием. Тем временем наперерез ему уже мчались казаки Селезнев и Астраханкин. Понимая, что убежать не удастся, Пугачев спрыгнул на землю, рассчитывая укрыться в камышах. Преследователи тоже спешились. Завязалась борьба. Подоспевший Федульев помог задержать Пугачева.
— Как вы посмели поднять руки на своего императора, — тяжело дыша и бранясь, кричал Пугачев, — за это воздастся всем!
— Пусть воздастся, но ты нас больше не обманешь, — зло хрипел Творогов, связывая как-то сразу обмякшего пленника.
Пугачев горько заплакал, потом стал божиться, что не уйдет больше, просил развязать ему руки. Казаки согласились, посадили его на ту же самую клячу, которую совсем недавно он выбрал сам, и повезли дальше, отправив людей на форпосты и в Яицкий городок с известием, что самозванец арестован20.
Может, потому и плакал Емельян Иванович, что позднее других осознал, сидя на кляче, нелепость своей роли? Ведь умный от природы был человек. Заинтересованных зрителей уже не осталось, а он продолжал играть. Смешно и глупо. И оттого до слез горько.
Переночевав на берегу небольшой речушки и отъехав от нее верст пятнадцать, остановились покормить лошадей. Заметив оплошность одного малолетка, положившего возле себя саблю и пистолет, Пугачев схватил их и устремился на Творогова и Чумакова.
— Вяжите старшин, вашу мать, старшин вяжите! — кричал он.
Казаки всполошились, повскакивали с мест.
— Какого вязать? — насмешливо переспросил Федульев, бесстрашно наступая на Пугачева.
— Тебя, — ответил тот, обложив смельчака выразительным мужицким матом, «а потом пошел прямо на него, уставя в грудь пистолет, у которого и курок спустил, но кремень осекся».
— Братцы, не робейте! — подбадривал казаков Федульев21.
Казаки окружили низложенного предводителя, размахивающего саблей. Бурнов ударил его в бок тупым концом копья. Чумаков кинулся на него сзади и схватил за руки. Пугачев был обезоружен, связан и посажен в телегу, на которой ехали его жена Софья и сын Трофим, неутешно рыдавшие вторые сутки. Федульев спросил Емельяна:
— Сам ли ты додумался до сего или кто другой надоумил?
— Михайла Маденов посоветовал, — признался Емельян, — уверял, что казаки за меня вступятся.
«Казаки, услыша сие, рассердились на Маденова и прибили его немилосердно, так что едва дышащего оставили». Позднее никто не мог сказать, отдышался он или умер.
Емельяна Ивановича привезли в Яицкий городок и сдали под надзор тамошнему коменданту. Маршрут замкнулся 15 сентября 1774 года — роковое стечение обстоятельств.
— Что ты за человек? — спросил его комендант Савва Иванович Маврин.
— Донской казак Емельян Иванов Пугачев, — ответил арестованный самозванец, — согрешил я, окаянный, перед Богом и ее императорским величеством и заслужил все муки, какие на меня возложены будут. — И, помолчав добавил: — Снесу их терпеливо.
Я не царь и не царский сынок,
Я родом Емельян Пугач.Народная песня
Спектакль кончился. Перемешались в нем трагедия и комедия, драма и фарс. И неудивительно такое переплетение жанров — ведь продолжался он 365 дней. Целый год! Занавес опустился. Петр Федорович ушел снова за кулисы истории. На сцене остался хорунжий из Зимовейской станицы Емельян Иванович Пугачев, закованный в ручные и ножные кандалы. Свет померк. Но еще не погас...
Ты зови меня Емелькой,
Не зови меня Петром.
Был мужик я, птахой мелкой,
Возмечтал парить орлом...Давид Самойлов22
Примечания
1. Там же. С. 192.
2. Там же. С. 193.
3. Пушкин А.С. Соч. Т. 7. С. 96.
4. Самойлов Давид. Избранные произведения. Т. 1. С. 138.
5. Пушкин А.С. Соч. Т. 7. С. 96.
6. Дон и Нижнее Поволжье в период... С. 207.
7. Там же.
8. Там же. С. 208.
9. Там же.
10. Там же. С. 192, 131—132.
11. Там же. С. 132.
12. Там же. С. 209.
13. Там же.
14. Там же. С. 209—211.
15. Там же. С. 193.
16. Там же.
17. Там же.
18. Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 271—274.
19. Дон и Нижнее Поволжье в период... С. 195.
20. Там же.
21. Там же. С. 197.
22. Самойлов Давид. Избранные произведения. Т. 1. С. 139.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |