Глава первая

В конце августа в Москву нежданно нагрянула непогодь. Над городом поплыли густые тяжелые туманы, пронзительный холодный ветер пригнал с северо-запада бесконечную стаю мутно-серых облаков. Пошли нудные дожди: то густые, ливневые, то мелкие моросящие, наводящие на сердце тоску.

Прохожих на улице все меньше, зато прибавилось колясок, карет, шарабанов и тележек с крытым верхом. Набалованные хорошим летом москвичи кляли осеннюю погоду и ждали, когда она закончится, — уж лучше бы снежок да морозец!

Сотнику Подурову тоже не по душе это московское ненастье, иной раз за порог выйти неохота, но он не взирая на любую погоду должен являться в Кремль на заседание Большой Уложенной Комиссии, созданной по указу императрицы Екатерины Алексеевны. Тимофей Подуров — депутат Комиссии от оренбургского казачьего войска и вот уже более года находится в Москве.

О Комиссии повсюду было много разговоров, ее ждали и надеялись, что там будут выработаны такие законы, какие навсегда принесут людям хорошую жизнь.

На торжественном открытии Комиссии присутствовала сама императрица.

Здесь Тимофею посчастливилось увидеть ее еще раз и не только увидеть, а, низко поклонившись, сказать несколько слов, идущих от самого сердца. Тимофей вместе с астраханским депутатом сотником Василием Горским, радостно возбужденный, бродил по роскошным залам дворца.

Случайно они очутились в огромной зале, где находилась государыня. Она стояла в окружении толпы сановников и придворных дам. В парадном одеянии, они ослепляли окружающих золотом, орденами и драгоценными камнями. Благодаря своему высокому росту Тимофей издали увидел Екатерину. В его памяти она сохранилась такой, какую видел он пять лет назад. Но сейчас Екатерина Алексеевна показалась Тимофею иной. Незнакомое выражение лица... Строгость, высокомерие? Нет, скорее всего, достоинство, а в глазах — спокойствие и уверенность.

Императрица увидела Тимофея, на короткое время задержала на нем взгляд. Лицо ее подобрело, стало проще и светлее. Может, и не было этого, но Тимофею показалось, что Екатерина Алексеевна слегка кивнула головой и приветливо улыбнулась ему.

Тимофей ринулся вперед.

— Ты куда? — приглушенно вскрикнул Василий Горский и хотел было схватить Тимофея за руку, но не успел.

Очутившись перед императрицей, Тимофей чуть щелкнул каблуком и вытянул руки по швам.

— Здравия желаю, ваше императорское величество! — одним дыханием отчеканил он.

— Оренбургский рыцарь, ваше величество, — услышал он чей-то веселый голос.

Только сейчас Тимофей заметил Григория Орлова, стоявшего почти рядом с Екатериной. Он нисколько не изменился, только, казалось, еще больше раздобрел. Чуть заметная насмешливая улыбка кривила его губы. На груди его множество орденов, на пальцах обеих рук — перстни с горящими камнями, даже на пуговицах камзола и застежках башмаков искрятся брильянты.

Екатерина улыбнулась.

— Я рада вас видеть, оренбургский рыцарь. Желаю удачно работать в Комиссии на благо отечества, — сказала Екатерина и чуть кивнула головой.

— Спасибо, ваше императорское величество. Все силы отдадим!.. — прочувственно сказал Тимофей и низко склонил перед императрицей голову.

Императрица двинулась дальше, сопровождаемая толпой сановников.

Возвращаясь на квартиру, Тимофей неотрывно думал об императрице: нет, Екатерина Алексеевна нисколько не изменилась, и душа у нее осталась такая же большая и чистая. Хотя после смерти императора Петра Федоровича III, в простонародье с грустью и сожалением вспоминали имя покойного государя, Тимофей склонен был считать, что теперь, при новой правительнице, в России наступит и мир и благоденствие.

Как и все депутаты Большой Уложенной Комиссии, Тимофей с гордостью носил на груди депутатскую медаль. Медаль давала большие права: депутат мог открыто говорить все, о чем думал, и никто не имел права прервать его или запретить держать речь; с этой медалью ему был открыт доступ в любую министерию или государственную коллегию, в том числе и военную, он мог говорить с любым начальником, вплоть до графа Захара Чернышева. В государстве Российском не было такого учреждения, которое имело бы право арестовать депутата, не было такого суда, который осмелился бы судить его. Поступки депутатов Уложенной Комиссии по закону не подвергались контролю.

Тимофей знал, что депутаты Комиссии пользуются у народа большим уважением: когда, бывало, он шел по улицам Москвы один или с кем-то из приятелей-депутатов, встречные не только уважительно поглядывали на них, но частенько снимали шапки и кланялись.

В Комиссии заседания шли одно за другим.

Здесь Тимофей наслышался много такого, о чем раньше и не догадывался. Многие депутаты выступали с чистосердечными рассказами о том, как живется в их губерниях, краях, и откровенно говорили о том, чего недостает, чтобы Россия стала богаче и народ ее жил в справедливости.

Начало работы Комиссии сулило хороший конец. Но чем больше проходило времени, тем ожесточеннее становились схватки депутатов на заседаниях. Многим депутатам, в том числе и Тимофею, стало понятно, что в Комиссии нет единства, что здесь столкнулись две противоположные стороны, что они ожесточены друг против друга и договориться о каком-то примирении не смогут. Иногда здесь раздавались голоса, полные отчаяния, утверждавшие, что обездоленное население России, трудовой ее люд, тот люд, который своими мозолями содержит Россию, создает все ее богатства, защищает ее от врагов, этот трудовой люд находится в таком бедственном положении, что, если не изменятся старые законы, не изменится весь порядок жизни, Россию ждет вырождение. А были и такие депутаты, которые смело утверждали, что если в России останутся старые законы и порядки, то мужик возьмет в руки топор. Таких ораторов негласно называли «бунтарями».

Тимофей был на стороне «бунтарей». Его радовало, когда, разговаривая то с одним, то с другим депутатом, он убеждался, что у «бунтарей» много сторонников. В большинстве это были депутаты из простонародья. На них яростно нападали депутаты от дворян, купечества, заводчиков, которые утверждали, что в речах их противников слышится призыв к смуте, и если соглашались с тем, что надо ввести новые законы, то доказывали, что эти законы должны быть иными, нежели те, что предлагались депутатами от простонародья. Существующие ныне законы надо заменить, потому что в них дано много поблажек черни, и она позабыла, где ее место. Надо принять такие законы, чтобы раз и навсегда пресечь всякие речи и даже помыслы о переменах жизни. Законы должны утверждать в простом человеке покорность, ибо без покорности не может быть спокойствия. Тут-то и может чернь схватиться за топор и вызвать смуту, а смута грозит кровопролитием, братоубийством, она ослабляет государство, подрывает его могущество и силы, на века отбрасывает во тьму, чего хотят и ждут извечные враги России за границей. Только не дождаться им такого во веки веков! К тому же государственные законы не должны расходиться с заповедями и законами религии, а в основе всех религиозных канонов лежит один — послушание и покорность.

Такие речи настораживали Тимофея, кое-что принималось им, но многое не только начисто отметалось, но вызывало возмущение.

Да, конечно, государство Российское с древних времен было крепким, сильным. Несметные вражеские орды не раз врывались на нашу землю, чтоб покорить государство Российское; много проливалось крови, но Россия все-таки выстаивала, била непрошеных гостей и вышвыривала прочь. И новые законы должны предусмотреть, чтобы государство не только не слабело, а становилось еще крепче и сильнее, чтобы всегда было готово дать отпор любому, кто посмел бы перешагнуть порог русского дома.

Все это правильно, все это так, но очень важно и необходимо другое: нельзя допускать, чтобы одни люди походили на рабов, жили полускотской жизнью, так и не узнав за свой короткий век ничего хорошего, надеясь отдохнуть от всех земных тягот лишь на том свете, в раю; а другие владычествовали бы и земная их жизнь была нисколько не хуже райской.

Тимофей радовался, когда кто-нибудь из депутатов от народных общин, не соглашаясь с вельможным оратором, удачно давал ему отпор.

Время шло. Пробегали недели, месяцы. На заседаниях Комиссии стало твориться что-то непонятное.

Всем было известно, что депутатов от простонародья больше, но выступают они не часто. Пошел слушок, будто их оттирают, не всем депутатам разрешают выступать с речами. У каждого, мол, есть наказ, в Комиссии познакомятся, кому положено, с тем наказом, и нечего разводить о нем долгих разговоров.

Тимофею предстояло выступать на Комиссии, и он с волнением ждал этого дня. Сначала ему казалось, что в наказе есть все, что касается жизни и интересов оренбургских казаков (будто к месту приходилась побасенка — казаки-де живут не тужат, государыне служат). Знал Тимофей, что не все оренбургские казаки живут зажиточно, что у многих плохие избенки, а в них — голозадые ребятишки, что нужда частенько заглядывает в казачьи избы, но, как и Могутов, считал постыдным трясти на Комиссии заплатами от имени оренбургского войска. Тимофею нравились слова в наказе, где говорилось, что оренбургские казаки навсегда будут верными слугами и помощниками государыни Екатерины Алексеевны, что жизни своей не пожалеют для защиты Родины и государыни. И Тимофей представлял, как поднимается он на трибуну и от имени войска произносит эти слова-клятву.

Со временем Тимофея стали тревожить новые беспокойные мысли, и он все глубже стал вчитываться и вдумываться в знакомые строки и слова наказа. Нет, не таким он должен быть. А каким? Он вроде прилизанный, в нем даже не упоминается то, что изо дня в день точит и гнетет человека, превращает его жизнь в тяжкую обузу.

Тимофей стал записывать все, что приходило в голову и чего, как ему казалось, не хватало в наказе. Зачем? Не знал. Особенно придирчиво стал относиться Тимофей к наказу оренбургских казаков после того, как депутат из города Яицка Иван Анкундинов познакомил его с наказом яицкого казачьего круга. В их наказе, на первый взгляд простом и немногословном, было высказано то самое важное, чего не имелось ни в одном другом, в том числе и оренбургском. Яицкие казаки заявляли, что их лишили вольностей, и требовали предоставления всех прав, которые были незаконно отобраны у них. Так почему же, думалось Тимофею, яицкие казаки могут говорить о вольностях, могут требовать возвращения дедовских привилегий, а оренбургские даже не помышляют о подобном? Разве у оренбургского и яицкого войска обязанности разные?

Стало известно, что совсем недавно, уже во время работы Комиссии, по указу ее величества яицкое войско лишили права на самоуправление. До последнего времени яицкие казаки выбирали все свое начальство на военном кругу: атамана, старшин, судью, полковников, сотников; впредь же все должностные лица и командиры будут назначаться Военной коллегией.

Тимофей с нетерпением ждал того дня, когда на Комиссии заговорят о наказе яицких казаков.