Глава вторая

Ожидаемый день настал, но разговор не состоялся.

О яицких казаках будто совсем забыли, забыли об их депутатах, забыли об их наказах.

Во время перерыва Тимофей подошел к Ивану Анкундинову. Что случилось? не скрывая беспокойства, спросил он.

Анкундинов озлобленно махнул рукой.

— Наши в Яицке не сдаются, не принимают государыниной «милости», вот она и припирает к стенке. Военная коллегия, слышь ты, недовольна тем, что творится в Яицке, и, пока казаки не покорятся, никаких разговоров о нашем войско не будет.

Если Иван Анкундинов был не на шутку встревожен, разговаривал с Тимофеем сурово и, нехотя, хмуря брови, со злобой цедил слово за словом, то второй депутат от яицкого войска Василий Тамбовцев лишь посмеивался и слегка поглаживал свою курчавую небольшую бородку.

— И чего ты хмурь нагоняешь? — сказал он и шутливо толкнул кулаком в бок Анкундинова. — И без того на дворе непогодь, хоть волком вой. Айдате в харчевню, а то мой курсак совсем уже затосковал.

— В такую погоду сидеть бы у печки дома, — сказал подошедший к ним Василий Торский. — Посиживай себе в тепле да бражку потягивай. Вот это распрекрасная жизнь.

Накинув поверх кафтанов плащи из непромокаемой шерстяной домотканины, все четверо казаков из Кремля направились в Зарядье. По мостику перешли Неглинку. Еще недавно тихая и спокойная, небольшая речушка сейчас вся вспухла, стала многоводной и с грозным шумом катила грязные волны к Москве-реке.

В Зарядье мало хороших домов, больше приземистых деревянных, уже ушедших нижними венцами в землю, обомшелых каменных, а то и совсем землянух-мазанок. Развалюх столько, что весь пригород кажется обветшалой нищенской деревней. Есть, конечно, и новые строения, бьющие в глаза своими размерами и нарядностью.

На улицах грязища, ноги скользят, по щиколотку уходят в глиняное месиво.

Многие депутаты квартировали в хороших казенных домах, а Тимофей с первого дня устроился в Зарядье у знакомого купца Фомичева.

Фомичев держал лавку с красным товаром в оренбургском Гостином дворе, не раз бывал в Оренбурге и всегда навещал Подурова. Когда он узнал, что Тимофею предстоит изрядное время жить в Москве, пригласил его к себе.

Дом Фомичева — видный в Зарядье, каменный, двухэтажный; огромный двор огорожен высокой стеной. У Фомичева здесь и лавка с красным товаром, мучной лабаз, заезжий двор, харчевня, куда в любое время дня и ночи можно зайти выпить сбитня, сытно пообедать, а при желании хватить и хмельного.

Фомичев с виду неуклюжий: низкорослый и не в меру толстый, косоглаз, бороденка редкая, кустиками. Говорун из него незавидный: начнет что-нибудь рассказывать, заикнется и надолго умолкает. Бог обидел Фомичева, красотой обделил, зато разумом наградил, и Иван Кузьмич, начав торговлю с ломаного гроша, выбился в перворазрядные купцы.

За окнами льет дождь, но в харчевне Фомичева людно. В первой просторной комнате, за тяжелыми дубовыми столами — ни одного местечка; здесь душно и шумно, половые с подносами, уставленными оловянными чашками, словно наперегонки, бегают из поварской к столу, от стола — в поварскую. В воздухе висит густой запах щей, с ним спорит бьющий в нос острый запах жареного мяса в чесночной приправе, повсюду отдает сбитнем, сдобренным корицей и инбирем.

Половые знали, что Тимофей живет у Фомичева, и всегда при его появлении в харчевне кидались к нему и находили ему место даже тогда, когда и стоять было негде.

— Извольте, господа депутаты, пройти в соседнюю горницу, — подбежав к казакам, пригласил половой, которому чаще других доводилось прислуживать Тимофею.

Их провели в соседнюю комнатенку. Здесь стоял всего лишь один небольшой стол, покрытый белой льняной скатертью, а вокруг него красовались новенькие стулья.

Смахнув со стола белым рушником, половой пригласил гостей:

— Садитесь, будьте как дома, господа депутаты. Милости просим, раздевайтесь, пожалуйста, туточки не холодно. А одежки ваши можно сложить даже на это стуло самое.

— Слышь, малый, плащи бы нам чуток подсушить, — сказал практичный Анкундинов.

— Это завсегда можно, — охотно откликнулся услужливый половой и, схватив в охапку задубевшие плащи, выкатился с ними из комнаты.

Горский расстегнул бархатный кафтан малинового цвета.

— Натоплено, господа, от широкой души, жарко будет, — сказал он.

Покрой кафтанов у всех был схожий, но цвет и материал разный: у Подурова, как и у Горского, кафтан бархатный, темно-василькового цвета, у Горского на груди и по краям рукавов нашит золотой позумент, у Подурова — галуны серебристого цвета. Темно-зеленый плисовый кафтан с белыми позументами на Василии Тамбовцеве. А на Иване Анкундинове — темно-синий из грубошерстного сукна, без позументов. На всех — цветные камзолы, рубахи яркого шелка и атласа.

За обедом разговор не клеился, перемалывалось разное.

Горский то и дело прикладывался к ковшу с брагой. Тамбовцев веселил всех, рассказывал разные были-небылицы. Тимофей помалкивал, изредка вставлял слово, неохотно посмеивался на те пошучивания Тамбовцева. Иван Анкундинов сидел мрачнее тучи, не вмешивался в разговор, нехотя тянул деревянную ложку к расписной чашке со щами и, будто по принуждению, глотал варево.

С ним пытались заговорить, но он отмалчивался.

Тамбовцев начал было рассказывать старинную, известную каждому казаку сказку о водяной царевне, заплывшей из моря в Яик; не повезло той царевне, выловили ее яицкие казаки во время рыбалки. Никто не видывал раньше такого чуда, каждому хотелось завладеть этим дивом. Ну, и перессорились из-за нее. До того дошло, что чубы друг другу выдирать стали, а царевна, не будь дурой, в рыбку махонькую обернулась, чуть трепыхнула хвостиком и ушла в Яик. Тамбовцев подробно описывал, какой из себя была эта царевна морская, клялся, что держал ее за белу ручку и разглядывал на пальчиках ноготки, а те пальчики у царевны будто каменья светятся, а одежда на ней даже понять невозможно из чего шита. И сквозь ту одежду все тело царевны видно, словно стоит она перед казаками — в чем мать родила...

— Погоди, Василий, — недовольно прервал его Иван Анкундинов. — Ну ее к лешему, твою царевну морскую.

— А тебе чего? На ногу я никому не наступил, — возмутился Василий Тамбовцев. — Что, как сыч, надулся...

— Неужто ты сам над тем не думаешь, что сегодня случилось? — прервал его Иван Анкундинов.

— Не думал и думать не буду, — взорвался Тамбовцев. — У меня нынче одна думка, — снова переходя на веселый тон, сказал он, — как бы утробу свою ублажить, чтоб послаще да плотнее было.

— А ты не отшучивайся. И не прикидывайся пустым малолетком, — не отставал от него Иван Анкундинов. — Нет, господа казаки, вы только подумайте, — зло сказал он и пристукнул своим огромным кулаком по столу. — Нам, яицким депутатам, ходу не дали! Словно вонючими помоями облили. Это как же понимать надобно?

— Зря кипятишься, — уже посерьезнев, остановил его Тамбовцев. — И других депутатов отставили. Не мы одни.

— Что ты мне теми другими в нос тычешь? — возразил Анкундинов. — Не мы за них ответчики. Наша статья, Василий, с тобой особая. Казачье товарищество послало, перед ним и ответ держать придется в Яицком городке. А что мы скажем?

— А то и скажем, что было, — недовольно бросил Василий Тамбовцев.

— Так нам же доверенность от людей дадена.

— Ну и дадена, — согласился Василий Тамбовцев. — А что из того? Ежели через себя невозможно перепрыгнуть, то и не перепрыгнешь. Ко всему прочему тут тебе не Яицкий городок и не казачий круг, а Москва-матушка, сиди в уголочке, помалкивай да посапывай.

Дверь приоткрылась, показалась голова полового.

— Господа казаки, — смущенно обратился он. — Тут к вам просится казак, говорит, будто яицкий.

— Так ты чего мнешься? — прикрикнул Василий Тамбовцев. — Айда, давай пускай!

Половой согласно тряхнул головой и чуть посторонился.

В комнату вошел стройный казак, среднего роста, одетый в темно-синий кафтан. Глаза быстрые, глядят немного исподлобья, волосы темно-русые, а борода и усы почти черные. В правой руке держит белую смушковую шапку, а левая свободно лежит на рукояти шашки.

— Здорово живете, господа казаки, — немного глуховатым голосом сказал он и быстрым взглядом окинул присутствующих.

Лицо Ивана Анкундинова сразу посветлело.

— Шигаев! Максим Григорьевич! — крикнул он, степенно поднимаясь со своего места и направляясь к вошедшему. — Будь и ты здрав, Максим Григорьевич.

Анкундинов крепко пожал Шигаеву руку и, обернувшись к остальным, сказал:

— Господа казаки, кто не знает Максима Григорьевича, так я скажу. Это есть нашенский яицкий казак, Максим Григорьевич Шигаев. Знакомьтесь поближе.

Если Иван Анкундинов обрадовался приходу Шигаева, то Тамбовцеву появление нежданного гостя было совсем не по душе, чего он и не пытался скрывать.

Когда Шигаева усадили за стол, Тамбовцев, стараясь придать своим словам полушутливый тон, спросил:

— Какая нелегкая тебя приволокла в Москву?

— Тебе, похоже, это не по нраву? — в упор взглянув на Тамбовцева, спросил Шигаев.

— С какой же это стати? — усмехнулся Тамбовцев. — Люди сказывают, что за дурною головою и ногам нету покою. Твоим ногам болеть, а не моим.

Глаза Шигаева сверкнули. Он отложил ложку в сторону и опустил обе пятерни на стол. Казалось, что в любое мгновение эти руки могут налиться громадной силой и начать действовать.

— Ты, Василий, говори, да не заговаривайся, — сухо сказал Шигаев, на этот раз даже не взглянув на Тамбовцева.

Чувствовалось, что эта маленькая стычка между Шигаевым и Тамбовцевым не первая и ниточка к ней тянется от каких-то глубинных корней.

Тимофей и Горский переглянулись: вмешиваться ли им в начинавшуюся ссору? Их опередил Тамбовцев.

— Ну, и горяч же ты, Максим Григорьевич, — насильно улыбнувшись, сказал он. — Шутейных разговоров не понимаешь.

Ничего не ответив Тамбовцеву, Шигаев поднялся из-за стола.

— Спасибочко за угощение, господа, — сказал он и отвесил учтивый поклон.

— Так ты же ничегошеньки и не ел, — накинулся на него Анкундинов. — Давай, брат, питайся.

— Спасибочко, Иван, я сытый, — решительно заявил Шигаев.

— Эх ты, Григорьич, Григорьич, — с полуухмылкой сказал Тамбовцев. — Всю музыку нашу разладил.

— Извиняйте, господа, я совсем не хотел того, — сказал Шигаев, обращаясь главным образом к Подурову и Горскому. — У меня есть несколько дельных слов к нашим депутатам. Ежели вы не против, мы сейчас малость потолкуем — и я уйду. Уж вы на меня, пожалуйста, не серчайте.

Шигаев понравился Тпмофею с первого взгляда, понравился своей гордой осанкой, открытым взглядом, смелой прямотой, стройностью и подобранностью, по которой угадывался в нем служилый казак.

— А ты нам нисколько не в помеху, — сказал Тимофей. — С приятным человеком всегда приятно быть вместе.

— Садись к столу поближе, и беседуйте, — поддержал Подурова Горский. — А ежели разговор секретный, так мы можем и выйти. Правда, Тимофей Иванович?

— Ну, что вы, что вы, — горячо воспротивился Шигаев. — От вас, от депутатов казачьих, у меня секретов нет. Мы, яицкие казаки, ни от кого не скрываем того, что вот уже почти десять лет будоражит наше войско и жизнь нашу перемутило.

— А мне думается, — вдруг строго отозвался Василий Тамбовцев, — не след, Максим Григорьич, выносить сор из избы. Горский из Астрахани, Подуров из Оренбурга, жизнь у них совсем другая, чем у нас, и нечего их впутывать в наши дела.

— Так я и не впутываю, — возразил Шигаев. — У нас, господа депутаты, — обратился он к Подурову и Горскому, — старшины пакостят, мутят все войско, забижают казаков.

— Да, да, «забижают», — недовольно вмешался Тамбовцев. — Еще надо как след подумать, кто кому жизни не дает.

— Вот, видали? — усмехнувшись, сказал Шигаев. — Даже дитю неразумному сразу понятно, за кого Тамбовцев руку тянет. За старшинку! А мы, к примеру, с Анкундиновым за рядовую служилую казачню. Потому Тамбовцев и не хочет, чтоб я рассказывал, как старшинка-то наша хозяйничает в войске. Не хмурься, Василий. Дело у меня до вас, как до депутатов. На последнем кругу старшины отказались выплатить тот долг, те денежки, что заграбастали у рядовых казаков и себе присвоили. А Военная коллегия им защиту чинит. Вот нас и выбрали, несколько человек, чтоб мы письмо передали государыне в личные руки с просьбой помочь казачьему войску супротив старшин. До Москвы-то мы добрались благополучно, а чуть тронулись дальше, драгуны да солдатня стали хватать нашего брата. Письмо отняли. Мне да еще кое-кому из делегации удалось спастись, уйти от солдат. — Шигаев чуть понизил голос. — Сказывают, будто сама государыня приказала не допускать до нее казачьих делегаций с Яика — де, мол, это на бунт похоже.

— Вам, чертям, не сидится дома, — зло бросил Тамбовцев.

— Погоди, Максим Григорьич, — не выдержал Тимофей. — Это как же получается: государыня запретила подавать жалобы на тех, кто творит беззакония, так, что ли?

— В том-то вся и штука, — горестно сказал Шигаев. — Вот до чего дожили.

— Знаешь что, Максим Григорьич, — недоуменно пожав плечами, сказал Подуров. — В это даже не верится.

— Я уже где-то слышал о таком, — поддержал Шигаева Горский. — И тоже не поверил.

— Может, не разобрались как следует? — спросил Подуров.

— Ты за кого же нас считаешь, сотник? — возмутился Шигаев. — Не детишки. Бороды, слава Христу, выросли и седеть начали. Больше десяти человек из наших депутатов, что посланы были со мной, уже сидят в остроге. Сказывают, как бы им еще и на каторгу дорога не вышла.

— Ты, Шигаев, путаешь, — вдруг взорвался Василий Тамбовцев. — Вас, таких путаников, развелось по России хоть пруд пруди. Один Логинов чего стоит.

— Вот что, Василий, — недовольно махнув рукой, сказал Шигаев. — Хватит переругиваться. Не затем пришел. До вас с Анкундиновым такая просьба: письмо к государыне пропало, и его таперь уже не возвернуть, так вы, господа депутаты, будьте ласковы, не откажите включить в свои наказы ту казачью просьбу.

Василий Тамбовцев расхохотался.

— Любушка ты моя, Максим Григорьич, насмешил ты меня до смерти, — вытирая набежавшие от смеха слезы, сказал Тамбовцев и, налив два ковша браги, один протянул Шигаеву. — Выпьем, Григорьич, на горестях. Да ты не отбивайся от ковша, он тут совсем ни при чем. Анкундиныч, расскажи ему, как тут все было, заварилось, а то мне, чего доброго, и не поверит.

Иван Анкундинов в немногих словах поведал Шигаеву о делах яицких депутатов.

Шигаев помрачнел, опустился на стул, склонил голову на руку. Задумался.

— Куда ни кинь, всюду клин, — безнадежно промолвил он.

Лица у всех нахмурились. Лишь Василий Тамбовцев как ни в чем не бывало, слегка откинувшись на спинку стула, не спеша потягивал из ковшика брагу.

Тимофей поднялся, сделал по комнате несколько шагов и, подойдя к Шигаеву, спросил:

— Максим Григорьевич, ты мог бы мне поведать про все ваши дела и о том, что надо бы сказать на заседании Комиссии?

— А тебе зачем? — удивился Василий Тамбовцев.

— Через несколько дней на Комиссии пойдет разговор о наказе оренбургского казачьего войска, я заодно и ваше задену.

— А можно так? — недоверчиво спросил Иван Анкундинов.

— Почему нельзя? Мы — депутаты. Обо всем можем говорить на Комиссии.

— Я тоже так думал. А выходит, на словах — одно, на деле — другое, — сказал Анкундинов, безнадежно махнув рукой.

— Попытка не пытка, — возразил Тимофей.

— Ты чего же это, Тимофей Иванович, вперед забегаешь? Или, по-твоему, у нас с Иваном Анкундиновым права не такие, как у тебя? — недовольно и вместе с тем шутливо спросил Тамбовцев. — Я так понимаю, ежели не зовут, к чужому столу неудобно подсаживаться.

Тимофей подумал о том, что, может, ему и в самом деле не следует влезать в чужое дело, но отказываться было уже поздно.

Анкундинов протянул Тимофею руку и горячо поблагодарил за выручку. У Максима Шигаева глаза потеплели, он тоже подошел к Тимофею и, немного помолчав, не отводя от него пристального взгляда, сказал:

— И спасибо тебе за душевность.

За дверью послышался шум.

Кто-то пытался войти к казакам. Его не пускали, он сердился и доказывал, что на одну только минуту. И говорил грозно:

— Пропусти, а то сотру с лица земли. В пыль земную обращу.

Послышалась какая-то возня, дверь распахнулась, и через порог шагнул высокий широкоплечий мужчина. Длинные с проседью волосы были перехвачены тесемкой, а старая, изрядно заношенная одежда подсказывала, что он, скорее всего, из работных людей. О том же говорили и крепкие его кулаки, черные, шероховатые. Возле него смущенно топтался половой.

— Ну, чего дверь расхлебянил? — прикрикнул на полового непрошеный гость. — Закрой дверь оттолева.

Когда дверь захлопнулась, незнакомец, стоя у порога, низко поклонился.

— Здорово живете, господа депутаты, — сказал он уважительно.

— Здоровы-то мы все, слава богу, не обижаемся, — вызывающе сказал Василий Тамбовцев. — Ты скажи-ка нам, чего наглым способом в чужое компанство суешься?

Незнакомец скрестил на груди руки и еще раз поклонился.

— Не примите за обиду, господа казаки, — все так же уважительно и даже просяще заговорил он. — У меня и мысли такой в голове не было, чтоб набиваться к вам в застолье. Мы — работные люди, пушкари. Пушками займаемся. Чай, по первопрестольной вдосталь ходили, может, заметили у Кузнецкого моста, что через Неглинку перекинут, есть пушечный двор. Мы там и робим. Над пушками стараемся, чиним их да подпалаживаем. Недалечко отсюдова. Зашли мы в харчевню своим компанством, щец похлебать горяченьких, погода-то вон какая, до костей прошибает. Сидим себе над пищей, а тут людишки сказывают, что, мол, в энтой горнице депутаты государынины, казаки, мол, царские люди. Вот и порешили промеж собой поклон вам отдать. Кому идти? Меня послали: иди, мол, Матюха Федоров, ты не из робких и силушкой бог не обидел. Посему я и ввалился к вам. С поклоном. Никак не гостевать, господин депутат из яицкого войска, как я понимаю, — обратился он к Василию Тамбовцеву. — Стало быть, вам поклон от наших людей и просьбишка. По Москве такой шорох идет, что у вас там в Комиссии господа дворяне вожжи забирают в свои руки. Так мы просим вас, господа депутаты, вожжей тех им не отдавайте. На вас, можно сказать, люди уповают. Упустите, ежели что, тогда ложись да помирай. Жизнь-то вон какая распроклятая, хуже псиной. Затем-то я и пришел сюда, чтоб сказать вам это самое слово.

Матвей Федоров замолчал. Молчали и депутаты. Первым отозвался Василий Горский:

— Спасибо тебе, Матвей Федоров, за добрые слова, — сказал он. — И дружкам своим передай это же. И не обижайся, что на твои речи мы не очень поспешаем отвечать. Сам понимаешь, люди мы служилые и лишнего нести нашим языкам право не дадено.

— А насчет вожжей, Матвей Федоров, я тебе так скажу, — добавил Иван Анкундинов. — Трудно их держать, ну, а все ж пытаемся. И ни о чем больше не спрашивай, никто ни одного словечка тебе не прибавит.

Было заметно, что Матвей Федоров ожидал большего.

— Спасибочко и на том, господа депутаты. До свидания. — Матвей уже попрощался, но не уходил. Его беспокоила невысказанная мысль, и он неловко топтался на месте, не решаясь задать казакам последний вопрос, быть может, самый главный.

Василий Тамбовцев по-своему расценил эту нерешительность Матвея и, почерпнув из жбана ковш браги, протянул гостю.

— Возьми, пушкарь, промочи горло.

— Благодарствую.

Матвей взял ковш, но без той торопливости, которую надеялся увидеть Василий Тамбовцев, отхлебнул глоток, другой и поставил недопитый ковш на стол.

— Господа депутаты, — подбирая нужные слова, заговорил Матвей. — О чем я еще хочу спросить вас. Только вы обо мне из-за того не подумайте худого. — Он оглянулся вокруг, словно желая убедиться в том, что никто посторонний не подслушивает. — Там, у вас, ничего не слыхать насчет государя? — голосом, полным таинственности, спросил он.

Казаки недоуменно переглянулись.

— Какого государя? — спросил Тимофей.

— Ну, покойного... Петра Федоровича.

— А чего об нем? — настороженно спросил Василий Тамбовцев.

— Так ведь, сказывают, живой государь, его императорское величество.

— Ты чего? Ты чего плетешь? — напустился на него Иван Анкундинов. — Или ум потерял?

— Всему миру ведомо, государь помер, земля ему будет прахом.

— Откуда такое выкопал? — строго спросил Василий Тамбовцев.

— По Москве молва такая идет, словно ветер шелестит, — сказал пушкарь. — Из уха в ухо весть пошла, не умер государь Петр Федорович, жив-здоров, а другого вместо него захоронили. Вот какие слухи ходют.

— А ну, пушкарь, хватит тебе молоть, — вмешался Тимофей. — За такие речи о высоких особах знаешь чего бывает? Без языка остаться можешь.

— Оно, вестимо, так, — согласился Матвей.

Он поклонился и вышел.

— Это как же понимать? — первым нарушил молчание Горский.

— Насчет воскрешения государева? — нарочито хохотнув, спросил Тамбовцев.

— Тебе надо было в шуты к покойной государыне, Елизавете Петровне. Всей статью кидаешься, — отрезал Иван Анкундинов.

— Ну-ну, ты не больно пыли, Анкундиныч, а то как бы по загривку не попало.

Вбежавший половой наклонился к Тимофею и зашептал что-то на ухо.

Лицо Тимофея посветлело, глаза радостно заблестели:

— Господа, ко мне гости, супружница с сыном пожаловали.