Глава шестая

После совещания Пугачев всех отпустил, за исключением Тимофея.

— Давай-ка, подходи ближе, господин полковник, да усаживайся поудобнее, — сказал он, указывая Тимофею место неподалеку от себя.

— Разрешите, государь, стоять.

— Почему такое?

— Не люблю эту азиатскую манеру — подламывать под себя ноги.

— Ну, гляди, а мне кажется — сидеть все-таки способнее.

Тимофей опустился на кошму.

— Государь, — обратился к Пугачеву бесшумно появившийся Давилин. — Там приехал сотник Кузнецов с десятком оренбургских казаков и просит, чтоб к нему на малое время вышел полковник Подуров.

— А чего это ему понадобился полковник? — вдруг нахмурившись, спросил Пугачев. — Давай-ка его сюда, этого Кузнецова.

В кибитку вошел оробевший Кузнецов.

— Ты чего это по следам за полковником рыщешь? — недовольно спросил Пугачев.

— Я не рыщу, государь, я гляжу: все полковники не ездят в одиночку, а чем наш Тимофей Иванович хуже? Может, дело повелит послать кого-нибудь, а он один, как перст.

— Полковник велел или сам прибыл? — спросил Пугачев.

— Такого приказа мне не было. Все же у нас полк, народу много, вот я и приехал. Не будет ли чего?

— Ну-ну, — уже спокойнее сказал Пугачев. — Ну, ты чего молчишь, полковник, будут какие наказы сотнику?

— Разрешите, государь, — обратился Тимофей к Пугачеву и, когда тот кивнул, сказал Кузнецову: — Ждите меня с десятком на дворе, вон уже совсем завечерело, поедем проверять разъезды.

Кузнецов почтительно поклонился Пугачеву и, пятясь, вышел из кибитки.

— И ты давай иди, дежурный, — приказал Пугачев Давилину, остановившемуся было у выхода и преспокойно сложившему руки на груди. — Погутарить хочу с тобой маленько, полковник, — сказал Пугачев Тимофею, когда они остались одни.

— Я готов, ваше величество.

— А разговор знаешь об чем будет?

— Предполагаю, ваше величество.

— Ну-ка, мудрствуй.

— А тут особенно мудрствовать нечего. Вы, ваше величество, хотите знать, почему я перешел к вам, в вашу армию.

— Ты как в воду глядел, — засмеялся Пугачев. — А почему ты догадался? А?

— Если со стороны взглянуть, то у каждого может возникнуть вопрос: кто такой Подуров? Сотник казачий. В почете. При дворе бывал. Депутат Уложенной Комиссии, медаль золотую на груди носит. Пока у меня эта медаль, никто не может причинить мне обиду.

— И живешь небось в достатке?

— Богатства нет, но достаток подходящий, нуждаемости у меня не бывает. Дослужился до казачьего атамана Исетской провинции. А если бы помог генерал-губернатору Рейнсдорпу схватить вас или уничтожить, то мог стать атаманом оренбургского казачьего войска.

— Разговоры такие были? — сурово спросил Пугачев.

— Были, ваше величество. Только не подумайте, что я в похвальбу все это рассказываю.

— Да, полковник, крученая у тебя судьба, — сказал Пугачев. Ну-ка, ну-ка, дальше давай сказывай. Семейство-то есть?

— Есть семья, ваше величество.

— И где она — семья?

— В Оренбурге.

— Кто там у тебя? Женка?

— Да, жена есть, дети: сын, две девочки. Семейство изрядное, ваше величество.

— Дети-то большие?

— Взрослыми назвать нельзя, а, как говорится, на подросте.

— Знают, где ты?

— Теперь, конечно, знают.

Наступила пауза.

— Так этот губернатор Рейнсдорпишка, может, чего доброго, еще на твоих домашних и верхом ездит? — зло сказал Пугачев.

— Не знаю, ваше величество. Боюсь об этом думать, — искренне ответил Тимофей.

— Да... полковник, путаные у тебя дела. А назад, случаем, не потягивает, а? Говори по совести.

— Назад мои дороги перепаханы, не для того я пошел к вам, государь. Нет, ваше величество, я, конечно, соврал бы, сказав, что мне все равно, как там дома. Я беспокоюсь и тоскую по семье. Я очень люблю свое семейство. Служба, ваше величество, выпала такая на мою долю, что я мало дома бывал.

Опять наступила пауза. И диво: Тимофей увидел, как задумался, закручинился Пугачев, глаза его погрустнели и в них заблестела слеза. Чего, чего, а этого Тимофей не ожидал.

— У меня тоже, полковник, из-за детей сердце побаливает, — сказал Пугачев и торопливо поправился: — Один сын-то у меня, великий князь Павлушенька. Чего он обо мне думает, чего ему там наговаривают? Знать не знаю. А наговаривают, идолы, настраивают против. Ничего, полковник, придет время, и мы каждому Мишке дадим по коврижке. А вот скажи, полковник, ты меня так с первого погляду и признал? Да?

— Нет, ваше величество.

Пугачев бросил резкий, колючий взгляд на Тимофея.

— Не сразу... Вот как здорово переменился я, да? Хотя оно и то сказать, тогда я бороды не носил, а теперь вон какая вымахала. И когда же ты меня признал, полковник?

— А я еще не видя вас, — Тимофей на короткое время замолчал, — не видя вас, я знал, что... вы... не Петр Федорович Третий.

Пугачев привскочил на стуле.

— Чего?!

— Ваше величество, не сердитесь. Не сердитесь, потому что я говорю с вами откровенно, от всей души, потому что я предан вам.

— Да как ты посмел мне такие слова? — возмущенно прошипел Пугачев. — У меня на грудях царские знаки, я людям их казал, и все видали, хошь, и тебе покажу.

— Не надо, ваше величество, — взмолился Тимофей.

— Не узнал он меня... Да я сейчас прикажу тебя вздернуть к чертовой матери на перекладине.

— Государь, сделать это нетрудно, и не только сейчас, но и после. А если крепко поразмыслить, то моя дорога именно туда и ведет, но я не хочу этого, ваше величество.

— Так ты что же, — грозно и резко заговорил Пугачев, — так-таки не признаешь меня за государя Петра Федоровича, да?

— Не могу и не хочу вам врать.

Пугачев двумя кулаками стукнул себя в грудь.

— Так я же в самом деле есть Петр Федорович. На самом деле! И все, кто видел меня, опознали. Может, тебя подослал Рейнсдорпишка-губернатор, а?

— Государь, если бы я не перешел к вам со своим полком, то мы сейчас не сидели бы и не разговаривали с вами. Вы же знаете, что победить вам помогли, главным образом, мои казаки, ну, если не так, ваше величество, то, во всяком случае, крепость Татищева не смогла противостоять вам без моего полка. Или я не прав, ваше величество?

— Ну, тут я ничего не могу сказать против, — согласился Пугачев.

— Я перешел к вам, ваше величество, чтобы помочь вам.

— Так на кой же шут тебе это надобно? — вскипел Пугачев. — Старшины мои да полковники говорят про тебя то да се, я и пытаюсь разглядеть поближе — кто ты такой? А ты, словно ужака, выскальзываешь из рук. А?

— Ваше величество, я не хочу, чтобы и дальше вы сомневались во мне и задавали себе вопрос: а кто он, этот Подуров? Скажу вам, ваше величество, все, что думаю, открою все свои сокровенные мысли, хочу, чтоб они пришлись вам по душе, а не подойдут, ну что ж, тогда... Тогда будь, что будет. Тот разговор, который был при людях, он особенный, его не следует сейчас брать в расчет. Вы только что спросили меня: опознал ли я вас? Если бы я ответил, что опознал, вы увидели бы во мне лгуна. Вас всегда тревожил бы вопрос: что нужно этому сотнику Подурову? Разве неправда, ваше величество?

— Сие правда. Давай дальше.

— Вот я заговорил вчера насчет беркута. Многие знают и помнят ту историю, ваше величество. Возникла она по вине государя Петра Федоровича, а я из-за нее, ваше величество, в тюрьме сидел.

— Выходит, полковник, — прервал Тимофея Пугачев, — что ты пришел служить не мне — Петру Федоровичу, а кому-то другому? Кому, сказывай.

— Именно вам. Потому что вы, ваше величество, людей всколыхнули и люди за вами пошли и, я так думаю, пойдут и дальше.

— Чудной, чудной ты человек, полковник Подуров. Тебе-то от всего этого чего? А? Ежели ты меня не признаешь, так на кой шут величаниями цацкаешься? Кто же я тогда, по-твоему, а ну, сказывай.

— Кто вы, я не знаю, ваше величество.

— К шутам твои величания! — прикрикнул Пугачев.

— Нет, ваше величество, я так не могу. Люди нарекли вас царским именем, вы повели их, и я пошел с ними за вами, ваше величество.

— Слушай, полковник, вот сколько мы с тобой уже тарабарничаем, а я так и не знаю и не понял: зачем ко мне прибился? Какая у тебя на то корысть?

— Никакой. Я говорю правду, никакой корысти у меня нет. И если разрешите, скажу, что привело к вам.

— Так я тебя об этом и допытываю.

— Я слышал, что вас, ваше величество, считают донским казаком Емельяном Пугачевым.

— Так мало ли чего не наскажут, — возразил Пугачев.

— Если вам, государь, довелось поездить и побродить по Руси, побывать в разных концах ее, то, мне думается, вы нагляделись, сколько всюду горя и нужды, сколько на свете несправедливости, издевательств, сколько мук, голода, сколько страданий терпят люди, и не то чтоб один или два человека, нет, ваше величество, на земле пируют немногие, остальные — словно в аду, мучаются.

— Глаз у тебя зоркий, полковник.

— Вот я об жизни иной раз думал, ваше величество. Нарождается человек. А зачем? Один для того, чтобы рай на земле познать, а другой скотинякой по той же земле пройти и скотской смертью погибнуть.

— Я так разумею, — прищурив левый глаз, сказал Пугачев, — что ты не скотской жизнью живешь? А, полковник?

— Ваше величество, может быть, трудно это понять, но мне тяжко глядеть на людей, жизнь становится противной оттого, что видишь несправедливости кругом, а впереди никакого выхода. Вот эта самая Комиссия Уложенная, — Тимофей постучал по золотой медали, — она многим людям глаза раскрыла. Что касаемо меня, так я и до нее зубами скрипел, хотелось схватить шашку и рубить направо и налево бар разных да баронов. А что один сделаешь? На заседаниях этой Комиссии, ваше величество, я услышал такое, чего не слыхал ранее. Депутаты обвиняли помещиков и заводчиков в том, что они с людей шкуру спускают, наживаются на их бедах.

— Слушай, полковник, — заинтересованно спросил Пугачев, — и неужто так-таки в открытую и резали?

— Было, ваше величество, было.

— Небось крепостные мужики старались?

— Крепостным не разрешили посылать своих депутатов, их и людьми-то не считают.

— Ну, а кто же тогда?

— Разные люди: однодворцы, ремесленный люд, даже дворяне.

— Так неужто дворянин и против своего брата вот так голос поднимал?

— Поднимал, ваше величество, и тоже требовал, чтобы все законы были пересмотрены, потому как людям жить невмоготу стало.

— В кутузку их не упрятали?

— Нет. Но не все так выступали. Взять, к примеру, князя Щербатова. Богатейший человек. У него крепостных крестьян, говорят, десятки тысяч. Так он доказывал, что русский простой человек нуждается в барине, что он тогда только сам себя человеком понимает, когда находится под управлением барина. Мол, у простого человека голова не срабатывает, как ему жить.

— Ах ты сукин сын, — возмущенно сказал Пугачев.

— Он требовал для мужика и работного человека побольше плетей... А один офицер сказал, что ежели не улучшить жизнь мужика и работного человека, то сам он когда-нибудь возьмет вилы в руки и добьется, чего надобно.

— А что, правду он сказал, — охотно поддержал Пугачев.

— Истинно так, ваше величество. Вот и я такого же настроения. Не за царя Петра Федоровича я пошел, ваше величество, а за люд православный. Не должна стонать Россия во веки веков. Конец тому положить надо.

— Ох, верные твои слова, верные, господин полковник, по душе они мне приходятся.

— Со мной пришли шестьсот казаков. Они поднялись не потому, что хотят государя Петра Федоровича на царство вернуть, они надеются, что, когда вы сядете на престол, ваше величество, оренбургским будут даны вольности, какие вы обещали казакам яицким.

— Так оно и будет, — твердо сказал Пугачев. — Чем хуже оренбургские яицких?

— Я вам все сказал, ваше величество. Я не имею права, ваше величество, спрашивать, какие у вас имеются задумки, но по манифесту вижу, что вы поднялись за бедный люд.

— Токмо так, за бедный люд, — подхватил Пугачев.

Наступило молчание.

Тяжело вздохнув, Пугачев заговорил:

— Вот чего я тебе скажу, дорогой ты мой полковник, Подуров Тимофей Иванов, дорожку ты себе зыбкую выбрал. Знаешь, к чему тебя ведет эта дорожка?

— Предполагаю, ваше величество. Но этого я не боюсь. Конечно, шить мне хочется. Какому же человеку, если разумом он здоров, захочется умереть раньше времени?

— Неужто надеешься все перевернуть в России? А?

— А зачем же тогда начинать, ваше величество?

— Так-то оно так... Эх, полковник, разворошил ты у меня вот тут, в груди, — сказал Пугачев. — Вот ты мне все рассказал до самого донышка, ничего не скрывая. Послушай-ка меня... Я тоже без утайки. Ты, смотри, никому не сказывай, о чем мы сейчас талалакали. Ну... ты отгадал, я никакой не Петр Федорович, а Зимовейской станицы казак Емельян Пугачев.

— Ваше величество! — воскликнул Тимофей. — Я не слышал, и вы ничего не говорили. Вы — Петр Федорович! Таким я вас принял, таким вы для меня и останетесь. И для всех людей. Слов этих я не слышал, ваше величество!

— Ну, ладно, пускай не слышал, а все-таки в голове зарубочку сделай, на всякий случай.

— Спасибо, ваше величество, за доверенность, я этого никогда не забуду. То есть — вашей доверенности.

— Послушал я тебя, полковник, и маленько завидно стало: идет человек по стене и знает, куда прибиться... У меня в голове путаница, Тимофей Иванов.

— Шуточное ли дело, ваше величество, подняться на такую ступеньку! Если удастся вам всю Россию поднять и победить, то сидеть вам на престоле, держать всю Россию в своей деснице.

— Брось, — махнув рукой, сказал зло Пугачев. — Какая там тебе еще десница. Думаешь, я не разумею, что даже и чуточку-то на царя не смахиваю. Разумею, не такой дурило.

— Напрасно вы так, ваше величество. Если народ вас поднимет, быть вам царем. Только большую силу предстоит сломить, ваше величество. Она даром не сдастся, эта сила.

— Что там дальше, полковник, поглядим, увидим. Не для того дело зачиналось, скажу тебе по всей душевности. Пошаландался, поваландался я средь яицких казаков, чую, сильно разобижены, плохо живется им и хорошего не видать. Вот и решил поднять их, ударить по Яицку, погулять по России-матушке, головы порубать, против кого сердце накипело, обобрать царскую сволочь да помещиков и податься на Кубань. В Персию можно удариться, а то и в Туретчину. Ты слыхал об атамане Некрасове? В былые годы жил. Так он со своими ребятами ушел за Кубань, там земля нашлась, и жили они припеваючи.

— О Некрасове я слышал, — ответил Тимофей.

— Чем мы хуже?

— А ваши старшины знают об этом?

— А то как же! — воскликнул Пугачев. — Вот ты давеча заговорил о походе на Москву, наметил, как они зашипели? Им Рейнсдорпа надо прикончить и коменданта Симонова в Яицке. А там — хоть и за Кубань.

— Ваше величество, а кто-нибудь из полковников знает, ну... о вас то, что вы мне сказали.

— Есть, которые знают. Скажем, Андрей Витошнов, опять же Дмитрий Лысов, Иван Зарубин — Чикой прозывается, Максим Григорьич Шигаев. Они клятву дали, что никому не единого словечка. Только я в то самое не верю. Ты знаешь, об чем я зараз думаю? Может, зря на себя царское имя напялил, а? Вот был же Степан Тимофеевич Разин, так он царем не нарекался, а сам по себе. Я, мол, Степан Тимофеевич Разин. Ты, меж прочим, знаешь, что он мой земляк, из одной со мной станицы?

— Разве? — удивился Тимофей.

— Да. Из Зимовейской. У нас об нем каждый память держит. Да и как не держать, стоящий был казак. Вот этот самый Степан Тимофеевич Разин не побоялся под своим прозвищем остаться, а меня вон куда занесло. Людишки подбили, мол, больно на Петра Федоровича похож, к тому — за царем лучше пойдут.

— Так это же святая правда, — сказал Тимофей. — Людей в стране вон сколько, а царь один, все считают, что он помазанник божий.

— А ты, полковник, значит, прямо на Москву решил?

— Да, ваше величество.

— Придется в другую сторону путь держать. За Кубань.

— Нет, государь, бежать со своей родины я не буду. Теперь мне понятно, ваше величество, почему грабеж стоит.

— Это какой же грабеж? — строго спросил Пугачев.

— Видел я, ваше величество, сегодня в Татищевой, как полковники, старшины и рядовые казаки тащут все, что могут.

— Тех, кто в бедности, они не обижают.

— Мы еще в Оренбурге были, когда вы взяли Илецкий городок, и сразу же оттудова молва нехорошая прилетела, будто грабят ваши люди, что казенные бочки с вином разбили и пьянствовали все время.

— Ну, ну, а еще что?

— О грабежах рассказывали.

— А люди как на это? — хмуро спросил Пугачев. — Верили бабьим плеткам?

— Многие верили.

— Так не было этого! — зло воскликнул Пугачев. — Не было! А ты, скажем к слову, поверил в это?

— Я видел, как яицкие казаки корову уводили со двора, а женщина плакала, падала на колени, с ней двое совсем махоньких ребятишек.

— И увели? — сурово спросил Пугачев.

— Увели. Двор, видать, совсем бедный, избенка на курьих ножках. Может, в этой избенке, ваше величество, ждали вашего прихода.

Пугачев вдруг рассвирепел, схватился со своего места и, метнув на Тимофея гневный взгляд, зашептал:

— А не пошел бы ты к чертовой матери, полковник! Видали, святоша какой нашелся, люди на смерть, можно сказать, шли, а он чьей-то коровенкой разжалобился.

— Ваше величество, я тоже был рядом с вами.

— Того никто и не отрицает. Плакальщик нашелся. Сам все вижу и знаю, — садясь на стул и заметно успокаиваясь, оказал Пугачев. — Ты вот что мне скажи: ежели мы и впрямь ударимся не на Москву и Петербург, а в другую сторону, со мной пойдешь или свою дорогу будешь выбирать?

— Ваше величество, я уже сказывал вам, что дорога мною выбрана. Лишь за то, что я перешел к вам, меня не помилуют. Ну, что ж, ваше величество, каждому человеку суждено умереть в конце концов. Только один умирает и потом остается в почете у людей, другого забывают, а третьего, ваше величество, потомки, дети — будут стыдиться и ненавидеть. Я не опозорю своих детей, ваше величество, и если придется сложить голову, то не за чужую корову и узлы с тряпками, а за правду, за людское счастье. Я не только сам не стану грабить, а руки отсекал бы тем, кто такими поступками позорит ваше имя. Не о Лысове будет идти молва, а о вас, ваше императорское величество. Вот вы на меня рассердились, государь, за то, что я сказал, может быть, обидные слова. Зато они правдивые. Государь, — горячо и страстно продолжал Тимофей, — стон же стоит, по всей России стон! И повсюду вас ждут! Надеются, что вы жизнь принесете другую, лучшую, избавите от бед, а тут уводят со двора последнюю коровешку, чтобы отправить ее к себе в Яицк, а затем с награбленным богатством бежать куда-то за Кубань или в Персию. Я убежден, ваше величество, таких людей никто не вспомнит добрым словом. Им одно название: разбойники да грабители.

— Ох, смелый ты, смелый, полковник Подуров. При мне еще никто таких слов не выражал. Все высказал или еще что-нибудь есть?

— То, о чем я хочу сказать, только сейчас пришло в голову. Мне такое подумалось, ваше величество, что даже и говорить об этом неловко.

— Чего уж там «неловко», замахнулся — так бей. Уж коли я тебя допустил до прямого разговору, не жеманствуй.

— Ваше величество, я подумал сейчас о тех людях, которые приняли вас за государя, поверили вам. Понадеялись на вас крепче, чем на себя. И будут еще многие подниматься, рисковать жизнью, только бы дойти с вами до Москвы, чтобы перетряхнуть смрадную жизнь, а оно обернется не так, как им думалось. Яицкие казаки подхватятся, заберут свои семьи и ударятся за границу, а тысячи иных останутся, и семьи их останутся. Кто сбежит — спасен будет. А прочих что ждет? Казни, пытки. И будут люди из поколения в поколение передавать, как они были обмануты вами, государь. Вот вы сейчас рассказывали о Степане Разине — люди помнят его! Потому так, что он никого в народе не обидел, никого не обманул. Прошел по России, как огненный меч: кого нужно, наказал за творимые обиды, за то и голову сложил. Люди его вечно будут помнить.

— Слушаю я тебя, полковник, и дивуюсь: голова у тебя разумная. Вот такому бы, как ты, надо было знамение мое поднять.

— Нет, ваше величество, знамя поднял тот, кто сумел, кто решился на это, и я уважительно голову склоняю перед вами, ваше величество. Эти слова говорю не для того, чтобы как-то польстить вам. Нет, вы большой силы человек, только такой может повести народ.

— Растревожил ты меня, полковник. Ну, до того растревожил, что хочется выхватить шашку и рубануть тебя, чтобы больше не слышать твоих гадючих слов. Вот слушаю тебя, а в голове кипяток кипит. Правду, должно быть, мне про тебя люди сказывали, что человек ты опасный.

— Это обо мне так? — удивился Тимофей.

Пугачев прошелся по кибитке.

— Уходи, полковник, сыт я и пьян с твоего разговору.

Тимофей низко поклонился Пугачеву и направился к выходу.

— Погоди, полковник, — окликнул его Пугачев. — Подь сюда, — Тимофей подошел. — Ближе, ближе. — Тимофей подошел почти вплотную. — У тебя кольчуга есть?

— Кольчуга? — удивился Тимофей. Такого вопроса он не ожидал. — Кольчуга у меня есть.

— На тебе она?

— Нет.

— А где?

— В сумке к седлу приторочена.

— Ну-ка, расстегнись, — потребовал Пугачев.

Тимофей расстегнул пуговицы кафтана, Пугачев быстрыми движениями пальцев ощупал.

— Да. Нету. Так вот что, полковник, с нынешнего дня носи кольчугу.

— Зачем, ваше величество?

— А затем, что надобно. Это мой приказ такой. Будь здоров, господин полковник.

Тимофей вышел из кибитки озадаченный.