В Чернореченской крепости, последней на подступах к Оренбургу и находящейся от него всего лишь в восемнадцати верстах, полк Тимофея готовился к выступлению. Предстояла стремительная атака и штурм Оренбурга.
Тимофей был убежден, что Оренбург еще не готов к обороне и крепость падет.
Об этом же говорили и казаки. В полку настроение было боевое, приподнятое: сковырнем Оренбургскую крепость, и грозных преград на пути больше не будет, во все стороны открыты дороги. Оренбургских казаков радовало и то, что, захватив город, они не только увидятся с семьями, но и избавят их от возможных неприятностей, которые мог чинить губернатор.
Почти в тот самый момент, когда Тимофей готов был отдать приказ полку двинуться в путь, прискакал нарочный с устным приказом Пугачева — временно отложить выступление полка, поход на Оренбург отменяется.
Тимофей удивился: что произошло? Люди готовы к бою, к решительному приступу, и расхолаживать их нельзя. Что случилось?
Взяв с собой десяток Соболева, Тимофей поскакал в крепость.
На площади, возле комендантского управления, гудела толпа.
«Люди узнали, что здесь государь, что он готовится выступить в поход, и собрались проводить его», — подумал Тимофей.
Перед Тимофеем и его казаками толпа уважительно расступилась.
У крылечка в два ряда стояли яицкие казаки из личной охраны Пугачева. Назывались они гвардионцами.
В то время когда Тимофей вошел в сени, дверь напротив распахнулась, и на пороге показался Пугачев, за ним шли почти все уже знакомые Тимофею полковники и старшины.
— Прибыл?! — хмуро спросил Пугачев.
— Так точно, ваше величество.
— Ну-ка, айдате, все завертайте назад! — сказал Пугачев и повернул обратно в комнату. Тимофей последовал за ним. — Присядем, — коротко предложил он. — Я тебя, полковник, вот зачем потребовал: господа старшинство не велят выступать на Оренбург. Маршрут наш меняется. Ударимся всем войском на Татарскую Каргалу, а как будет далее, посмотрим.
Тимофей понял, что Пугачев требует от него ответа.
— Ваше величество, этого допустить невозможно! — горячо возразил Тимофей.
— Я так и знал, что ты на дыбки встанешь, — так же хмуро сказал Пугачев.
— Но почему отменяется поход на Оренбург, ваше величество, почему? — продолжал Тимофей.
— «Почему, почему»! А потому, что все старшинство так решило.
— Не все, ваше величество, — отозвался Максим Григорьевич Шигаев. — Моего согласия как раз на то и не было. Тут, Тимофей Иванович, такое дело: лазутчика посылали в Оренбург, а он явился и говорит, что там войска знатно прибавилось и будто все горожане против того, чтобы принять государя нашего. Старшинство с тех слов и отклонило поход.
— Ваше величество, — взмолился Тимофей. — Это все неправда! Неоткуда прибыть войску в Оренбург, неоткуда. Не верится и насчет жителей. Кто может не принять? Офицеры, дворяне. А казаки оренбургские, которые там остались, ждут вас. Все, как один, поднимутся. Может, только Могутов со своими ближними останутся против нас. Мы, ваше величество, тем, что откладываем поход на Оренбург, наносим себе большое поражение.
— Ты вот чего, Подуров, — сказал Лысов, — не лезь в умники. Коли мы поговорили меж собой, ты прислушайся и тяни за нами, а то, вишь, какой шустрый стригунок выискался. Не больно взбрыкивай.
— Твои слова не к месту, я говорю о деле, — возразил Тимофей.
— А я об чем? — зло огрызнулся Лысов.
— Брось к шуту твои подкуски, — крикнул Пугачев и тяжело опустил кулак на стол. Он не спеша оглядел присутствующих. — А я, господа старшинство, все ж таки считаю, что самый прямой наш путь — на Оренбург, да. — И уже просяще: — Господа старшинство, может, махнем туда, а? Что ты скажешь, атаман Андрей Витошнов, а?
— Твое слово последнее, государь, — покорно ответил Витошнов.
— Разреши мне, государь? — попросил Иван Творогов и заговорил спокойно, уверенно. — Я уже сказывал и опять на том же держусь: твое слово, государь, последнее олово, и нам его держаться надобно. И мы будем его держаться. А все ж, ваше величество, мне хочется сказать, мы просим тебя, государь, чтобы ты и к нам маленько имел соизволение. Казаки уже проведали о том, что на Оренбург идти рискованно, и могут ослушаться. Дело-то полюбовное.
— Не пойдут, — поддержал его Лысов.
— А твои пошли бы, полковник Подуров? — спросил Пугачев.
— Мы приготовились выступить, ваше величество. Мои казаки тоже знают об этих плетках, но лишь посмеиваются: они понимают, мало времени прошло, неоткуда прибыть туда войску.
— Государь, уважь просьбу своих верных слуг, — сладостно заговорил Чумаков. — Мы не на плохое тянем. Ежели Оренбург не готов к защите, как сказывает полковник Подуров, то там и провианта нету. Мы его обложим со всех сторон и губернатора, как Волчину поганого, голодом задушим. Без крови.
— Слушай, Чумаков, господа старшинство! — воскликнул Подуров. — Мы время потеряем. Пока будем осаждать Оренбург, нас со всех сторон окружат войска Екатерины. Нам тогда не выбраться из облоги.
— Ты больно резвый на придумки, полковник Подуров, — сказал Иван Творогов и весело добавил: — Такая резвость нужна, когда с девками на посиделках водятся.
— Господин полковник! — вскрикнул Подуров, и рука его опустилась на шашку.
— А ты не сердись. Я не в обиду брякнул. Без тебя мы гутарили. Я доложил: мои казаки наотрез — не пойдут на Оренбург. Вот так. Так что, ваше величество, один раз решили, заново передумывать не след. К тому ж, Каргалинские татары прислали своих послов, просят к ним пожаловать. Как не уважить в их просьбе? Верно я говорю, государь?
Пугачев рубанул ладонью воздух:
— Хватит. Немедля выступаем в Татарскую Каргалу.
Тимофей понял, что возражать больше не стоит, что Пугаче внутренне согласен с Тимофеем, но подчиняется яицким старшинам и полковникам, потому что их большинство: они делают вид, будто безоговорочно исполняют его приказы, а на деле вое получается наоборот.
— В Татарской Каргале, господа старшинство, — хохотнув, сказал Дмитрий Лысов, — такие богатеи есть!.. Купцы. Они торговлю-то ведут не только по всей Оренбургской губернии, даже в Азию похаживают. Вот где можно руки погреть.
— Насчет того, Дмитрий Лысов, чтобы руки греть, я вот чего хочу сказать: а не хватит ли шастать по чужим карманам да сундукам? А? — хмуро сказал Пугачев.
Лысов взглянул на Творогова, подмигнул Чике.
Ему не ответили.
— Господа старшинство, с богом, в путь! — приказал Пугачев и первым вышел из комнаты.
Едва он появился на крыльце, вся громадная толпа опустилась на колени. Над площадью понеслись выкрики:
— Да здравствует государь!
— Да здравствует наш царь-батюшка!
— Ура, Петру Федоровичу Третьему!
— За тебя жизнь отдадим, наш батюшка!
Пугачев стоял без движения, как бы всматриваясь и пытаясь запомнить лица. Затем, протянув руки к толпе, заговорил во весь голос:
— Детушки! Детушки мои! Ребятушки верные! Верные слуги государевы! Спасибочко за сердечность за вашу и за ласку! Идите за мной, за государем вашим, за Петром Федоровичем Третьим, а я за вами пойду и никому не дозволю, чтоб един волос упал с вашей головы. Всем жалую вольность, и никому не дозволяйте, чтоб к вам на спину подлюги садились. Под ноготь таких. Ребятушки! Всех я зову, у кого сила еще есть — на коня! И в полки ко мне. В казачьи!
Он подал знак Давилину, тот подвел коня, и Пугачев ловко вскочил в седло.
— Прощайте, други мои верные!
Пугачев двинулся по улице. За ним — вся толпа. Хотя конь вытанцовывал и рвался перейти на рысь, Пугачев умело сдерживал его. Отталкивая друг друга, люди старались приблизиться к нему, прикоснуться рукой, если не к нему, то к его кафтану, к его стремени, хотя бы к его коню. Многие плакали.
Толпа проводила Пугачева за крепостные ворота, а мальчишки еще долго бежали по обочинам дороги, махали руками и кричали.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |