Глава девятая

Тимофей слышал много рассказов о губернаторском хуторе, говорили, будто это не дом, а настоящий дворец на двадцать комнат: позолота, дорогая мебель, множество картин. Славился хутор небольшой каменной церковью редкой архитектуры, роспись в ней ничем не уступала росписи оренбургского кафедрального собора. Тимофея давно тянуло побывать на хуторе губернатора, но так и не представлялось подходящего случая. И вот он — хутор рядом.

Тимофею хотелось пришпорить коня и завернуть на хутор хоть на самое короткое время, но он пересилил это желание, понимая, какую большую заботу взвалил на его плечи Пугачев. Ему предстояло откровенно заговорить, во весь голос, с тысячами людей. Найти слова, которые бы взволновали башкир, слова, которым могли бы башкиры поверить. Хорошего им не доводилось видеть ни от царей, ни от царских сановников, ни от своих старшин. Трудно найти нужные сердечные слова. Писать письма родным — не приходится следить за складностью, сами слова приходят и строчками ложатся на лист бумаги, не трудно писать знакомым. Немного сложнее сочинять какой-нибудь рапорт или ордер в губернскую канцелярию или же в Военную коллегию. Тут же требуется, чтоб мысль была строгая и слова полностью отвечали ей. А как обратиться к инородцам? Тимофею доводилось видеть переводы писем киргиз-кайсацкого хана генерал-губернатору Рейнсдорпу, видел письма старшин из Татарской Каргалы, адресованные войсковому атаману Могутову и генерал-губернатору. Они чрезмерно многословны, витиеваты и заполнены мудреными выкрутасами. Нет, таких посланий Тимофею еще не доводилось писать. Ну, что ж, надо браться за дело.

Перекусив всухомятку, Тимофей с Альметем отправились в ближайший лесок и принялись вдвоем за работу. Было трудно начать, не находилось нужных слов, а слова не вязались во фразы.

Привал закончился, войска двинулись на Каргалу, а Тимофей с Альметем все еще сидели в лесочке и трудились над манифестом.

Они писали сразу на двух языках: Тимофей по-русски, а Альметь по-татарски.

Когда работа была окончена, Тимофей хотел прочесть вслух, но Альметь взмолился:

— Тимофей Иванович, пожалуйста, я буду читать, а ты слушай. Ты разберешь по-татарски, послушай, пожалуйста, мне придется читать своим, когда приеду в Башкирию!

Альметь читал медленно, протяжно. Произносил каждое слово с такой осторожностью, будто от этого зависело, жить ли тому слову дальше.

Тимофей заметил, что руки Альметя дрожат и временами голос его срывается, а когда Альметь дошел до середины, где перечислялись льготы башкирскому народу, Альметь прервал чтение и вытер рукавом азяма глаза.

— Адя, Тимофей Иванович, адя. Я буду ехать к своим.

Вскочив в седла, они поскакали в Каргалу.

Татарская Каргала, или, как еще называли ее, Сеитовский поселок, по имени основателя, была огромным селом, в котором насчитывалось жителей не меньше, чем в самом Оренбурге. Большое и богатое село: здесь нет землянушек, дома деревянные или каменные, много двухэтажных. У каждого двора высокая ограда, чаще — каменная; сады, большие огороды. У Тимофея в Каргале много хороших знакомых. Каргала — известное торговое село, Каргалинские купцы со своими товарами бывали даже в Индии. Знатными и богатыми считались Каргалинские купцы. Но за последнее время богатство их пошло на убыль: генерал-губернатор наложил большие пошлины, и торговля стала убыточной.

Тимофей и Альметь въехали на заполненную народом площадь. По ковровой дорожке несколько крепких бритоголовых мужчин несли кресло с восседавшим на нем Пугачевым. За креслом следовали музыканты со скрипками, бубнами, веселыми самодельными трубами, дудками. Шествие открывали старики, седобородые, важные, с белыми тюрбанами на головах — знак достоинства и подтверждение того, что они ездили на поклонение пророку.

Понимая, как важно прочитать манифест при таком стечении народа, Подуров со словами: «Государев манифест! Государев манифест!» — направил лошадь в толпу, и она расступилась.

С высоты своего кресла Пугачев увидел Подурова и властным жестом подозвал его к себе.

— Выполнил мой приказ, господин полковник? — строгим голосом спросил он, когда Тимофей и Альметь подъехали ближе.

— Так точно, ваше величество, — ответил Тимофей.

— Благодарствую, коли так, зараз будем читать. — Вскинув руку над головой, призывая к тишине и вниманию, Пугачев сказал: — Господа старшинство, аксакалы и прочее жительство! По нашему соизволению, полковник Тимофей Подуров и башкирский старшина Альметь привезли мой манифест, им было приказано набелить его на бумаге. Манифест, который сейчас читать будем, это для башкирцев написанный. Веди старшина в дом, что поближе, я прогляжу манифест и будем читать всему людству. А полковника Тимофея Ивановича Подурова из вас кто-нибудь знает?

Седобородый старшина поклонился Пугачеву.

— Мы его знаем, он оренбургский сотник, Тимофей Иванович Подуров. Очень уважаемый человек, государь, и отец его был уважаемый человек.

— Вот и я теперь спознал, что он уважаемый, — сказал Пугачев. — А чуть не сгубил его. Дело было еще в те времена, когда я царствовал в Петербурге. Там праздник справляли в честь моего восшествия на престол, ну, и всякие хурды-мурды придумывали, словом, веселились. У Тимофея Ивановича был беркут, огромадная черная птица. Кажись, черная, Тимофей Иванович?

— Точно так, государь, черная.

— Так тот самый беркут, я вам скажу, сайгаков ловил. Мы сами видели. Позавидовал я, молод был. Велел своим прислужникам выпустить стаю ястребов. Так что бы вы думали, этот самый беркут — всех их в клочья. Был у меня офицер один, немчура поганая, он пристрелил беркута, а Тимофей Иванович, он сотником тогда был, налетел на этого немчуру и меч у него вышиб из рук. Разозлился я тогда на сотника, в каталажку замкнул, потом поостыл. Разобрался, что к чему. Скажи, Тимофей Иванов, теперь уже нет у тебя зла против меня?

— Нет, государь, никакого зла не осталось.

— Ну, и хорошо. Веди, старшина.

Решение Пугачева самому заняться манифестом понравилось Тимофею, он правильно оценил этот поступок: Пугачев доподлинно хотел узнать содержание манифеста, прежде чем он дойдет до народа.

Кроме Альметя и Тимофея, Пугачев пригласил в комнату лишь Ивана Почиталина.

— Читай, полковник, — приказал Пугачев.

Тимофей волновался, ему хотелось, чтобы манифест понравился Пугачеву.

— Ну-ка, сначала прочти, что там на конверте нарисовано? — сказал Пугачев.

Тимофей прочел:

— «Сладкоязычный сей указ от высокоименитого и высокопочитаемого, величайшего императора и царя Петра Федоровича следует в Башкирскую область».

— Все? — спросил Пугачев.

— Так точно, — ответил Тимофей.

— Написано вроде бы аккуратно, ну-ка, давай дальше. Что там, в самом манифесте?

Тимофей развернул лист бумаги, мелко исписанный с обеих сторон.

— Ну-ка дай, ну-ка дай я взгляну, — потребовал Пугачев. — Больно мелко, полковник, настрочил, — сказал он, то отдаляя лист, то поднося ближе. — Тут не каждый разобраться может, глаз нужен больно зоркий.

— Ваше величество, мне хотелось все вместить на одном листе. Второй может затеряться, и тогда манифест будет ходить без конца.

— И то, и то правда, — согласился Пугачев. — Давай читай.

Тимофей принялся читать:

— «Я, всему войску и народам учрежденный великий государь, явившийся из тайного места, прощающий народ и животных в винах, делатель благодеяний, сладкоязычный, милостивый, мягкосердечный российский царь император Петр Федорович, во всем свете вольный, в усердии чистый и разного звания народов содержатель и проч., и проч., и проч.

На сем свете живущему в городах и крепостях мне подданному, благодетельному и продерзательному народу с домашними, то есть с детьми и женами, объявляется сей мой указ во всех сторонах, как-то: на всех дорогах, местах, деревнях, на перекрестках и улицах публикуется.

За нужное нашел я желающим меня показать и для отворения на сих днях пространно милостивой моей двери послать нарочного. И башкирской области старшинам, деревенским старикам и всем малым и большим, так, как гостинец, посылаю мои поздравления.

Заблудившие и изнуренные, в печали находящиеся, по мне скучившиеся, услыша мое имя, ко мне идти, у меня в подданстве и под моим повелением быть желающие!

Безо всякого сомнения идите, и, как прежде сего ваши отцы и деды моим отцам и дедам же служа выходили против злодеев в походы, проливали кровь, а с приятелями были приятели, так и вы ко мне верно, душевно и усердно, безсумненно к моему светлому лику и сладкоязычному вашему государю, для похода без измены и применения сердцов и без криводушия в подданство и в мои повеления идите. А особливо первая надежда на бога на сем свете. Мне, вольному вашему государю, служа, душ ваших не пожалейте, против моего неприятеля проливать кровь. Когда прикажется быть готовым, то изготовьтесь. А что верно я, то для уверения вас своею рукой во все стороны, как то и к вам, указы посылал.

Слушайте! Когда на сию мою службу пойдете, то за сие я вас по-прежнему, как вы от бога меня просили, так и я вас помилую. А что я ваш подлинно милостивый государь, признавайте и верьте. Ныне я вас, во-первых, даже до последка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебами, законами, пашнями, денежным жалованием, свинцом и порохом, как вы желали, так пожаловал по жизнь вашу. И пребывайте так, как степные звери. В благодеяниях и продерзостях всех пребывающих на свете освобождаю и даю волю детям вашим и внучатам вечно.

Повеления мои послушайте и исполните. А что точно ваш государь сам едет, то с усердием вашим для смотрения моего светлого лика навстречу выезжайте. А я уповаю на бога и вам подтверждаю: от таких продерзостей, размышляя, на себя сумнения не возлагайте. Когда же кто, на приказания боярские в скором времени положась, изменит и повстречается моему гневу, то таковые от меня благодеяния уже не ожидайте и милости не просите и к гневу моему прямо не идите. Сие действительно божьим именем под присягою я сказываю: после истинно не прощу.

Доброжелатель, великий император, государь Петр Федорович Третий и царь сам руку приложил.

Сей мой указ нисан и скреплен по исходе сентября месяца во вторник, то есть в покров».

— Все, ваше величество, — сказал Тимофей.

Пугачев молча кивнул головой, задумался, насупил брови.

— Ну-ка, прочти, полковник, тот урывочек, где говорится про вольности, что-то я не совсем уразумел.

Тимофей прочел отрывок начиная со слов: «Слушайте» и кончая «внучатам вечно».

— Добре, полковник. А ты что скажешь, старшина? — опросил Пугачев Альметя. — Подходит такой манифест?

— Подходит, ваше величество, якши, — сказал Альметь.

— Ты, старшина, забирай мой сей указ, садись на коня и скачи к себе в Башкирь. И так я тебе повелеваю, чтобы ты дня через два был в Сакмарске и, сколько окажет возможность, привел с собой моих доброжелателей из башкирцев. Сумеешь, старшина?

— Сумеем, приведем, государь, — с готовностью отозвался Альметь.

Пугачев достал из кармана кисет с деньгами, вытащил рубль и протянул его Альметю:

— Это тебе на дорогу.

— Не надо, государь, не надо, — взмолился Альметь.

— Бери, коли государь милует, — строго сказал Пугачев.

Альметь спрятал рубль, низко поклонился и, поцеловав руку Пугачева, подошел к двери.

— Погоди, — остановил его Пугачев. — Сейчас по-татарски прочтешь манифест люду, что столпились у дома...

— Я буду читать? — поразился Альметь.

— Сам писал, сам и читай, — пошутил Пугачев. — А ты, секретарь, Иван Почиталин, возьми у полковника Подурова по-русски написанный указ, садись за стол и немедля перебеляй его, отхватай штук с десяток. Пошукай кого-никого, чтоб по-татарски писать умели, может, по-калмыцки кто найдется да по-киргиз-кайсацки. Надобно переписать сей указ для инородцев. И сегодня пошлем его в разные стороны, пускай летит, аки птица по небу.

В сопровождении Альметя, Подурова, Почиталина и других приближенных Пугачев вышел на галерею второго этажа.

— Господа, честной народ! — обратился Пугачев к ожидавшей его толпе. — Сейчас старшина башкирский Альметь прочтет наш царский указ, написанный для башкирского народа. Слушайте и повсюду рассказывайте, какие милости дарю я башкирскому народу. Ежели вам по душе будет такой указ, немедля его получите.

Хотя Альметь читал медленно, с перебоями и запинаясь, каждое его слово ожидалось и принималось с таким напряжением, будто в нем было заключено счастье каждого. Когда указ был прочитан, стройный чернобородый татарин сказал несколько слов на своем языке и все снова опустились на колени.

— Батюшка наш, государь великий! Пошли и нам свои милости. — Он сказал еще несколько слов по-татарски, и над площадью, как вздох, как присяга или клятва, прозвучало протяжное — «аллах».

Пугачев подал знак, чтобы все поднялись с колен, затем подозвал к себе чернобородого.

— Кто таков? — строго спросил Пугачев.

— Каргалинский походный старшина Ахмер Аблязов, — с готовностью ответил тот.

— Мы об нем уже наслышаны, — дружески поглядывая на Аблязова, сказал Чика. — Губернатор послал его с татарским воинством против тебя, государь, а он возьми да и сбеги. Так я сказываю, Аблязов?

— Я не бежал. У меня было триста всадников, и все мы вернулись в Каргалу. Вон они стоят. Все к тебе просятся, государь.

Пугачев быстрым взглядом окинул толпу на площади:

— Благодарствую, детушки, за вашу ко мне верность. А тебя, старшина Аблязов, нарекаю полковником над татарским воинством.

Тут же из татарских джигитов был создан полк в пятьсот человек.

На улице к Тимофею подъехал Альметь и с ним шесть всадников.

— Прощай, Тимофей Иванович, будем скакать в Башкирию, — сказал Альметь.

Тимофей крепко пожал руку Альметя.

— Эти джигиты с тобой?

— Со мной. Башкиры, Тимофей Иванович. Их прислал сюда Кинзя Арасланов. Старшина. Хороший старшина. Хочет воевать за государя. Я приведу много джигитов.

Альметь рванул повод, и всадники умчались.

К вечеру из Каргалы во все стороны поскакали гонцы Пугачева: казаки, калмыки, татарские джигиты. Они везли к своим единоверцам новый, только что родившийся указ.

Видя, как манифест пришелся по душе каргалинским татарам, Пугачев, улучив свободную минуту, сказал Тимофею:

— Угодил ты мне сегодня, Тимофей Иванович, ах, как угодил. Ты как есть, так и оставайся полковником над оренбургскими казаками, но, кроме того, быть тебе у меня тайным советником.