Глава семнадцатая

Хотя на дворе прохладно и в воздухе кружатся снежинки, окна в большой горнице царева дворца распахнуты настежь, и оттуда вырывается легкий парок.

Над Бердой, словно в пасхальный день, стоит радостный колокольный перезвон. А утром был салют из десяти пушек.

Пугачев только на днях узнал о состоявшейся в минувшем месяце помолвке, а затем и бракосочетании великого князя Павла Петровича с княжной Натальей Алексеевной. Хотя и с опозданием, в честь этого события первый же воскресный день в Берде объявлен царским.

По сему поводу боевые действия прекращены: батареи молчат, соблюдают тишину. По извилистым улицам Берды ходят ватаги казаков и другого военного люда, горланят веселые, разухабистые песни. Шумное застолье и в избах, где приняты на постой государевы казаки.

У Пугачева — гости. В большой горнице ситниковского дома в три ряда вплотную расставлены столы, лавки, стулья, табуреты.

Людно сегодня у государя и празднично. И сама горница не похожа на обычную, казачью. Стены оклеены золотистыми обоями, такими же, как был оклеен дворец генерал-губернатора на его хуторе. Над столом — люстра со множеством свечей, умело прилажены подсвечники к стенам: когда зажигаются свечи, стены горницы так отливают золотом и другим разноцветием, что в глазах рябит.

На главном месте в высоком кресле восседает Пугачев — государь Петр Федорович. В простенке портрет Павла Петровича, великого князя Российского, портрет не абы какой, а работы большого мастера. Этот портрет обнаружил атаман Андрей Овчинников в имении генерала Тимашева и, низко кланяясь, преподнес Пугачеву. Принимая подарок, Пугачев даже прослезился.

— Павлушенька, Павлуша, сынка ты мой родной, давненько я тебя не видывал, — оказал он тогда и, смахнув с портрета рукавом цветного камзола пыль, облобызал лик великого князя.

На столах и пищи и питья вдосталь: Давилин постарался, да и стряпухи не подвели. На всех столах — ни одной глиняной чашки; перед каждым — тарелка, вилка, серебряная ложка, прозрачного стекла рюмки и стаканы.

Царское застолье тянется немалое время, уже выпито не одно ведро хмельного пойла, по государевы гости силятся соблюдать степенность: в рюмки доливают, а пьют, поглядывая на государя. А государь хрустальную чару не опорожняет, пригубит, маленько потянет спиртного, подержит во рту для освежения, чуть крякнет, проглотит.

Тимофею нравится то уважение, с коим поглядывают старшины и полковники на своего предводителя, памятуя, перед кем находятся, стараются соблюдать благородный этикет и даже, разговаривая друг с другом, малость жеманничают. Вот только Дмитрий Лысов нехорошо ведет себя на царском пиру: уже не первый раз поднимается с рюмкой в руке к государю, ни с того ни с сего лезет с объятиями:

— Давай, государь, поцалуемся!

Ничего плохого в этом нет. Но Дмитрий Лысов все свои штучки проделывает вроде бы напоказ, всякий раз подмигивает то Творогову, то Горшкову с Чумаковым. Эти понимают — Митька Лысов шутовствует, но сдерживаются, прячут усмешки.

Тимофею хочется подойти к Лысову, схватить плюгавого за грудки и вышвырнуть в окошко. Он замечает, что и Пугачеву не по душе пакостная настырность Митьки Лысова, но государь сдерживается: застолье — есть застолье, гостя не возьмешь за шиворот и не вытолкаешь. Похоже, и некоторым полковникам не по нраву такое поведение Лысова: всякий раз, как берется за своевольство Лысов, хмурится Салават Юлаев, у Сильнова недовольно сдвигаются брови, а глаза опускаются вниз. А вот Зиянгула и Альметь не обращают ни на что внимания, они сидят рядом, почти не пьют хмельного, но едят старательно и, перебросившись словом, то и дело любовно поглядывают на Пугачева.

Оба — государевы полковники: у Альметя полк больше тысячи человек, у Зиянгулы — пятьсот, но он заверил Тимофея, что из-за Яика еще придут киргиз-кайсаки, вот только прокатился бы по степи слух, что он, Зиянгула, сын киргиз-кайсацкого старшины, служит полковником у государя-императора Петра Федоровича.

Зиянгула — хороший человек, настоящий молодой батыр, рыцарь. В его аилах приняли Тимофея как своего, как родного. Достаточно было Зиянгуле сказать про Тимофея несколько хороших слов, и повсюду ему, как дорогому гостю, предлагали подарки: кто коня, кто узорчатую цветастую кошму, кто кибитку — все, что пожелает гость. И когда Зиянгула объявил по ближайшим аилам, что вернувшийся в Россию государь Петр Федорович просит у киргиз-кайсаков подмоги, то в несколько дней собралось пятьсот джигитов. У родичей Зиянгулы был подготовлен для продажи табун скота, его собирались отогнать в Оренбург, чтобы на вырученные деньги закупить на зиму нужные товары. Узнав, что подмоги просит сам государь, его доброжелатели решили отогнать табун в Берду и бесплатно передать государеву воинству.

Когда Тимофей представил Зиянгулу Пугачеву и рассказал о подарке киргиз-кайсаков, Пугачев расцеловал молодого батыра, велел Тимофею написать от имени государя расписку, что вместо присланного скота государь повелевает отправить киргиз-кайсакам разные товары.

Сидят рядом Зиянгула и Альметь, учтиво разговаривают, будто не только знакомы, но связаны многолетней дружбой. А ведь когда Зиянгула впервые увидел в лагере Пугачева Альметя, то немедля схватился за свою кривую саблю. Альметь тоже не очень дружелюбно принял Зиянгулу. А сейчас они служат одному и тому же делу, бывшие противники помирились, и теперь вот сидят за столом друзьями.

Неподалеку от Пугачева восседает Хлопуша, глаза сияют, он радостный: часто ли случается такое, чтобы человек побывал на застолье у самого государя императора... Иван Александрович Творогов тоже навеселе, перебрасывается острым словцам с соседями, посмеивается, глаза у него с хитринкой. Все веселы, лишь Тимофей задумчив, тревожные мысли не покидают его.

— Полковник Подуров, о чем задумался? — окликнул Тимофея Пугачев.

Тимофей не сразу собрался с ответом.

— Государь, так он же с женой повидался, — хихикнув, поспешил вмешаться Дмитрий Лысов. — Небось снова тянет в теплую постелю, бабьи дела — они в голову ударяют.

— Ты, полковник Подуров, не обращай внимания на шутки Дмитрия Лысова, на такое он горазд, — строго взглянув на Лысова, сказал Пугачев. — Не упомнишь, из какого роду супружница моего сына, великого князя Павла Петровича? Так-то я знаю — она из княгинь. Ну, а по званию и фамилии родителей?

— Она, ваше величество, немецкая принцесса, — сказал Тимофей. — О том был высочайший манифест.

— А еще чего за ней имеется? — спросил Пугачев.

Тимофей понял, что между Пугачевым и старшинами шла речь о сыне Петра Федоровича Павле Петровиче.

— До замужества великую княгиню Наталью Алексеевну, дай бог памяти, звали... Вильгельмина Гессен-Кассельская, перед обручением она приняла имя Натальи Алексеевны.

— Значит, в нашу веру подалась?

— Так точно, государь, — ответил Подуров.

— Государь, — обратился Творогов к Пугачеву. — Мы тут меж собой гутарили и не возьмем в толк: чего ради великий князь Павел Петрович потянулся к немке? Своих принцесс да княгинь нет или как?

Пугачев неопределенно пожал плечами.

— Должно, змеюка Катерина все это дело подстроила. Я ее знаю, подлючку, в печенках у меня сидит со своими проделками.

— Ваше величество, а дозволь мне слово оказать, — заговорил Андрей Витошнов.

— Давай, есаул, говори, — добродушно согласился Пугачев.

— Вот я, государь, сам из Яицка и весь наш корень в Яицке, так вот и слово мое, государь, будет до тебя как от яицких казаков.

Шигаев недовольно хмыкнул.

— Небось чего-нибудь мудрствовать затеваешь? — спросил, улыбнувшись, Пугачев.

— У него, государь, это допрежь всего, — сказал Шигаев. — Потому и старым лисом его зовут, он хитрющий.

— Ну-ну, послушаем. Сказывай, Витошнов, что у тебя на уме.

— Яицкие казаки, ваше величество, с челобитной к тебе, породниться с тобой, государь, хотят.

Пугачев рассмеялся.

— Слыхали, господа старшинство, чего он удумал?

— Так он же не один, ваше величество, — льстиво заговорил Творогов. — Все старики об том просят. Всякому ведомо, что в каждом деле хозяин должон быть, а у хозяина беспременно хозяйка, ваше величество. Женись, батюшка-государь.

— Ну чего плетешь, Иван Александрович? — недовольно обратился к нему Тимофей.

— А ты не вскидывайся, полковник, — огрызнулся Творогов.

И тут же Творогова поддержал Чумаков.

— Женись, государь, на яицкой. Пускай государыня из казачек будет, из нашенских, а казаки тогда голов своих не пожалеют, в огонь и в воду за тобой пойдут.

— Нет, господа старшинство, — решительно прервал Пугачев Чумакова. — Не думается сейчас про такие дела. Придет время — будет и хозяйка. Я, господа старшинство, тогда свадьбу справлю, когда Катерину в монастырь загоню. Когда у нас повсюду настоящие дела завяжутся.

За окном послышались крики, кто-то просил о помощи. Пугачев первым метнулся к окну, за ним повскакали и остальные.

Неподалеку от царева дворца на улице совсем еще молодой канак волоком тащил пожилого крестьянина, а другой казак, постарше, стегал мужика плетью.

— Кинь плеть, сучий сын! — во весь голос зыкнул Пугачев, почти наполовину подавшись в окно. — Эй, казаки-гвардионцы! Всыпьте этому поганцу десяток плетюганов, чтоб на людей не замахивался. Пустите деда. Эй, дед, чего они к тебе привязались?

У старика дрожали руки и ноги, он плакал и не мог сказать ни слова.

— Слышь-ка, дедок, ну-ка иди сюда, — позвал старика Пугачев.

Весь в грязи, старик стоял, не двигаясь с места.

— Дедок, ты иди-ка, иди-ка, не бойся.

Голос у Пугачева ласковый и сострадательный.

— Эй, Яким Давилин, гвардионцы! Препроводите старичка сюда, — приказал Пугачев.

Старик, сам набравшись смелости, шатнул к окну. Ему, должно быть, кто-то подсказал, что разговаривает с ним сам государь. Перед окном он опустился на колени.

— Государь-батюшка. Царь-государь, надежа наша, не вели казнить, допрежь выслушай. Меня мир послал к тебе жалиться; людишки твои воруют, тянут с нас хуже, чем господа тянули да бояре.

Пугачев нахмурился, встал у окна, уперев кулаки в бока.

— Коли с такими вестями недобрыми пришел, дед, то айда сюда, айда, айда, не боись никого.

Давилин доброжелательно обнял старика, и тот пошел за ним на крылечко.

— Государь, поклеп это, — как-то уж очень поспешно выпалил Чумаков.

К нему присоединился Дмитрий Лысов.

— Твоих слуг, государь, ворами называет этот мужичина.

— Мы, государь, за тебя кровушку проливаем, жизней своих не щадим, — так же торопливо и яростно заговорил Творогов. — А нас ворами выставляют. Это наши враги стараются. Повесить, повесить его, и вся недолга.

Тимофей заметил, что этот торопливый наскок трех дружных меж собой старшин удивил Пугачева. Он быстрым взглядом окинул всех присутствующих и резко оборвал Творогова:

— Погоди, полковник, погоди, Иван Александрович, торопиться некуда.

Лысов поднялся со своего места и, расстегнув воротник камзола, словно ему было нестерпимо жарко, подошел к окну, где только что стоял Пугачев, и, упершись руками в подоконник, чуть подавшись наружу, принялся что-то рассматривать во дворе.

Пугачев встретил старика у порога.

— Дедко, ты кто есть? Сказывай, не боись. Это все мои, государевы, товарищи, господа старшины, полковники, военная коллегия и суд тоже. Так ты сказывай нам, кто ты есть.

Старик опустился на колени и, перекрестившись на образа, висевшие в углу, заговорил:

— Я-то? Я — Михей. Мы сами из деревни Павловки. Как перед господом, батюшка, все по совести. Из нашей деревни, государь, твои казаки начисто угнали всю скотину. Телушки поганой не оставили. Сундучишки все поломали, у кого что было путного — забрали. Меня мир и послал к тебе жалиться. А охранщики твои меня не пускают, плетью стали пороть. Бают, не сюда пришел. Нашему царю до мужика делов никаких нету. Он не мужицкий царь, а яицкий. Вот так, батюшка-государь.

Пугачев тяжело опустил на стол оба кулака, левая бровь его задергалась, и глаз прищурился.

— Нехорошие слова извергаешь, Михей. Вот чего я велю тебе, дед Михей, поднимись-ка с колен. Поднимись да не боись. Не заприметил ты того, кто приводил к вам казаков? А может, один шальной налетел на вас?

— Что ты, государь-батюшка. Не один. А насчет заприметить, как не заприметил, до смерти змея не забуду, — заговорил старик. — В плечах широкий такой, а росточку не очень большого, рыжеватый весь. Больше недели они, государь, у нас хороводились. У нас все их заприметили.

Тимофей невольно взглянул на Лысова. «Не по этой ли причине отвернулся ото всех Лысов? Хочет скрыться от старика?» Он шагнул к Лысову, но его опередил Хлопуша.

Бывший каторжник крепко вцепился своими ручищами в плечо Лысова и круто повернул его лицом ко всем.

— Сказываешь, дед, рыженький да невысоконький? — загундосил Хлопуша. — Может, энтот? Аль не такой?

У старика широко раскрылись глаза. Он с беспокойством посмотрел на Пугачева, затем — на Лысова.

Лысов, широко шагнув, подошел к старику и грозно оперся на шашку. Лицо у него стало злым, глаза налились кровью.

— Ты чего мнешься, старая... — он бросил на старика грязное бранное слово. — Сказывай, коли хочешь, пока язык еще цел. Я, что ли? Ну?

Старик боязливо пригляделся, чуть заметно подался назад и, кивнув головой, тихо произнес:

— Ты.

— Ваше величество, это он, — поднявшись во весь свой могучий рост, сказал Тимофей. — Я теперь понимаю, в чем тут дело. Он вернулся от киргиз-кайсаков и сказал, что киргиз-кайсаки не хотят идти к вам в войско, а мне не верилось, потому что я другое там видел. Он обманул, ваше величество, все это время он не в Заяицкой степи был, а бушевал в Павловке.

— Ты, дед, подтверждаешь, что этот самый был у вас? — спросил Пугачев.

— Убей меня бог — он. Сруби мне голову, батюшка, — этот. Те, что меня давеча плетьми, с ним были.

В горнице наступила тишина.

«Быть буче», — подумал Тимофей, мысленно прикинув, кто станет защищать Лысова, кто поднимется против него, если последует приказ Пугачева. Получалось, что сторонников у Дмитрия Лысова не так уж много, в два, а то и в три раза меньше, нежели противников: вон юный Салават рукой вцепился в шашку, угрюмо и неприязненно глядят на Лысова Хлопуша, Якушев, Сильнов, Зиянгула, Альметь.

Неизвестно, что могло бы произойти полмесяца назад, сейчас того уже не будет.

Кулаки Пугачева тяжело опустились на крышку стола.

— Дмитрий! — в упор глядя на Лысова, сказал он и остановился, стараясь найти нужные слова. — Правду бает дед?

У Пугачева глаза потемнели, стали почти черными.

— Что молчишь, полковник? — гневно прикрикнул он. — Ну?

По лицу Лысова скользнула гримаса, на губах появилась нагловатая усмешка.

— А тебе что? — сказал он. — Может, вступиться хочешь?

— Государь, — гневно заговорил Хлопуша. — Я по его поганой морде вижу — он, больше некому.

— А ты бы помолчал! — огрызнулся на Хлопушу озлобившийся Чумаков.

— Дмитрий, ну что ты свару затеваешь! — вмешался осторожный Иван Творогов и подошел к Лысову. — Ну, чего тебе надо? Или на скандал потянуло?!

Лысов оттолкнул его.

— Отстань, Иван Александрович, и не суйся не в свое дело.

— Государь, он же пьян, — затоварил Творогов. — Он завсегда, как выпьет, вот такой дурной становится.

— Дурной, говоришь? — хрипловато протянул Пугачев. — На дурного я тоже дурной. Дмитрий, ты?

Лысов издевательски хохотнул.

— А хоть бы и я? Ты что за спрос?

И опять к Лысову кинулся готовый вцепиться в горло Хлопуша.

— В струнку вытянись перед государем, пес! — крикнул он, замахнувшись на Лысова кулаком.

А у Лысова уже до половины вынута из ножен шашка. Он снова коротко и вызывающе хохотнул.

— «Государь» сказываешь? — презрительно бросил он Хлопуше и дерзко обратился к Пугачеву: — Тебе помалкивать надо, а не кричать на нас, твоих благодетелев. Царь! Вишь ты, взаправдашним царем прикидывается. Мы тебя царем наделали. Мы! Да ежели по правде, таких царей, как ты, под каждым кустом найти можно.

— С ума спятил! — крикнул Творогов и потащил Лысова к двери.

Лысов злобно оттолкнул Творогова.

— Не приставай, а то и тебя рубану.

— Ну, Дмитрий... — тихо, задыхаясь, заговорил Пугачев. — И вы, господа старшинство, слухайте, что я скажу. Слова твои пакостные обо мне, Дмитрий Лысов, я прощаю, потому как ранее наслышан: губернатор говорил не хуже и не лучше. А насчет воровства — больше прощения не жди: не раз я тебе со всей строгостью приказывал: брось воровать — худо будет. Не послушался, себя вини. И у кого своровал? Вы только поглядите, полковники и старшины, на этого дедка, у него кожа к костям присохла. У кого своровал? У горького мужика. Ай барского добра еще не нахватал, полковник Лысов? Отныне, господа старшинство, пускай так будет: я сворую — голова долой, из вас кто сворует — голова в петлю. — Он грозно протянул правую руку, указывая на Лысова. — И первого — Лысова Дмитрия! Нету больше полковника, а тать зловредная — Лысов! Вздернуть!

Лысов выхватил шашку и бросился к Пугачеву.

— Спервоначалу попробуй взять! Возьми! — кричал он, порываясь вперед.

На Лысова кинулся Сильнов. Стремительный удар кулака пришелся по плечу смутьяна, шашка Лысова, звякнув, упала на пол. Лысов не успел опомниться, как его обезоружили и выкрутили назад руки. Он скрипел зубами и кричал:

— Эй вы, недоумки, не государь он, а беглый донской казак Емелька Пугачев. Сам сказывал. Мне сказывал!

Сокрушительный удар Хлопуши сбил Лысова с ног.

— Получи, смутьян, от меня памятку, чтоб другим повадно не было. Чего, государь, велишь с ним делать?

— Так чего же с ним, дуроломом? — поторопился вмешаться Чумаков. — Пущай отоспится, пьяному человеку, как ведомо, море по колено.

— Вот, вот, ладно старшина Чумаков придумал, пускай отоспится, только по-другому. Вяжите его, поганца, и уведите отседова, — приказал Пугачев.

Давилин связал Лысова кушаком и увел из горницы.

— А ты, дедка Михей, иди и сказывай всем о том, что видел в моем царевом дворце. И, слышь ты, Михей, передай мужикам, что нету царя яицкого, а есть один царь для всего людства. А зовут меня казачьим, потому что все в России будет на манер казаков. Будь ты хоть поп, хоть батька, всем вольности дарю одинаковые. Иди себе, дед, и не печалься, добро твое вернется.

— Спасибо, батюшка, заступник наш, спасибочко. — Боязливо пятясь и кланяясь, Михей вышел из горницы.

Пугачев сел на свое место, все еще взволнованный и разгоряченный неожиданной схваткой.

— Поломал весь наш праздник, сучий сын, — сказал он и продолжал: — Выношу на ваш суд проступок Лысова, на ваше решение, господа полковники и старшины. У нас ныне здесь вся военная коллегия в полном сборе, нету только Чики. И судьи тут. Пускай не мое слово решит судьбу Дмитрия Лысова, а ваше. Сказывайте без утайки, кто как думает.

Первым подал звонкий голос Салават Юлаев:

— Казнить его надо, государь!

Судьи, старшины и полковники поднимались один за другим, коротко излагая свою волю, выносили Лысову приговор.

— Казнить.

— Казнить Лысова...

Замялись было Творогов да Чумаков. Их поддел Шигаев:

— Эй вы, члены военной коллегии, чего тянете, а? Может, кому жалко дружка дорогого?

Дальше отмалчиваться было невозможно, и они были вынуждены подать голос за казнь.

— Господа секретари, — поднявшись с кресла, глуховатым голосом заговорил Пугачев, — запишите в книгу решение военной коллегии. Ты, Максим Григорьич Шигаев, вели дежурному Якиму Давилину казнить народного обидчика, бывшего полковника Лысова.

Строго поклонившись, Шигаев вышел.

«Да, Пугачев умен, — думал Тимофей. — В такой напряженный момент он удачно воспользовался военной коллегией и вызвал ее к решительному действию».

— Господа коллегия, кому быть у яицких казаков полковникам вместо Лысова? — спросил Пугачев. — Полку немедля командир требуется. Из яицких.

В горнице наступило молчание.

— Государь, Овчинникова пошли в полковники, — предложил Витошнов. — Казаки к нему с почтением.

— Овчинникова в полку примут, ваше величество, — сказал Чумаков.

— И то, Андрея Овчинникова всякий знает, — согласился Пугачев.

В горницу вошел Шигаев.

— Все, государь, — взглянув на Пугачева, коротко сказал он.

— Прими, господи, грешную душу, — прошептал Чумаков и поспешно перекрестился.

— Полковник Подуров, — сказал Шигаев, — тебя на улице какие-то казаки спрашивают.

— Дозвольте, государь? — опросил Подуров.

Пугачев хмуро кивнул.

У ворот ожидали всадники, и среди них — Торнов.

— Василий! — радостно воскликнул Тимофей и, бросившись к Торнову, крепко обнял его. — Ты, Василий, погоди малость, я пойду отпрошусь у государя, и поедем ко мне, — предложил Тимофей.

— Государь здесь? — взволнованно спросил Василий. — Мне тоже к государю надо. Я ехал... — было заговорил он о цели своей поездки в Берду.

— Айда к государю, — решительно прервал его Тимофей.

Увидев вошедших, все еще хмурясь, Пугачев спросил Тимофея:

— Кто таков?

— Неслуживый казак Василий Торнов.

— Хороший человек, — подал голос Зиянгула.

— Я тоже знаю, якши человек, — подтвердил Альметь.

— Доложи, полковник Подуров, — потеплевшим голосом сказал Пугачев.

Тимофей коротко рассказал о неудачной судьбе Василия.

— И сколько же горюнов на белом свете, — слегка качнув головой, сказал Пугачев. — Ну, а ко мне зачем пожаловал?

— У меня военный отряд, государь, побольше тысячи человек.

— Славно! И что за люди? — спросил Пугачев.

— А люди разные: казаки, мужики, работные с Авзянского завода, башкиры, татары, мещера. Все такие, кому жить на свете невмоготу. Прими нас, государь, к себе на службу.

— Где содержится твое воинство?

— Под Нагайбаком. До Бугуруслана подавались. И на Уфу, — ответил Торнов.

Глаза Пугачева повеселели.

— Кто у вас командует? — спросил он.

— Я за атамана, — немного смутившись, ответил Торнов.

— Полковник Подуров, что еще мажешь сказать о своем знакомце?

— Ваше величество, могу одно добавить: лучше человека искать нечего.

— Слыхали, господа военная коллегия? Сказывайте: быть Василию Торнову атаманом в Нагайбаке? — спросил Пугачев.

В горнице согласно загомонили.

— Господин дежурный Давилин, налей в чарки, почеломкаемся с новым полковником Овчинниковым и атаманом Торговым. На удачу!