Опасаюсь только того, что сии разбойники, сведав о приближении команд, не обратились бы в бег, не допустя до себя оных...
Из рапорта ген. Кара Екатерине II.
I
В Петербурге сведения о восстании впервые были получены лишь 14 октября. Подобно оренбургскому губернатору, центральное правительство вначале не придавало или, вернее, делало вид, что не придает большого значения движению, и расценивало его как «местный бунт шайки непослушных казаков», который может «расстроить рекрутский набор», но скоро будет ликвидирован. Сама Екатерина смотрела на восстание как на очередную «глупую казацкую историю».
Тем не менее правительство сразу же приняло энергичные меры для ликвидации «оренбургских замешательств», все сведения о которых оно в течение трех месяцев хранило в строгом секрете, стараясь всячески представить это движение в глазах Западной Европы, где вскоре заговорили о Пугачеве в периодической печати, как «глупый фарс» и «скопище разбойников и грабителей, которые проказят, потому что с испокон веков такова их натура».
Английский поверенный в делах Ричард Оакс в своем донесении от 5 ноября сообщал, что «все касающееся до возмущения Оренбургского края, по возможности сохраняется в тайне, но известно, что вести, получаемые оттуда, все более и более неблагоприятны». И еще раньше (23 октября) Оакс писал: «Хотя здешний двор усиливается сохранить это в глубочайшей тайне, тем не менее повсюду стало известно, что один казак воспользовался неудовольствием Оренбургского края, для того чтобы выдать себя за покойного императора Петра III, и что число последователей этого претендента так велико, что произвело опасное восстание этих губерний».
14 октября Екатерина II назначила командира С.-Петербургского легиона генерал-майора Кара главнокомандующим над всеми войсками, принимавшими участие в подавлении восстания. Ему было поручено: «Учинить над оным злодеем поиск и стараться как самого его, так и злодейскую его шайку переловить и тем все злоумышление прекратить».
В помощь Кару был назначен кровавый усмиритель восстания яицких казаков в январе 1772 г. генерал Фрейман, который хорошо был знаком с местными условиями и обычаями казаков.
Одновременно с этим правительство направило в район восстания регулярные войска. Одна рота была отправлена в Казань из Новгорода, а другая — из Москвы. Из Калуги на почтовых повезли 3 пушки с прислугой; в район Царицына были посланы из Бахмута два гусарских эскадрона, а из Псковской и Могилевской губерний направлены в Саратов четыре легкие полевые команды при 16 орудиях.
Отряду башкир численностью в 700 человек, находившемуся в Смоленске, было приказано следовать спешно к Оренбургу. Вслед за войсками правительство отправляло пушки и ружья для вооружения отрядов, сформированных на месте казанским губернатором.
Опасаясь «замешательств» среди донских казаков, правительство командировало в область войска Донского офицеров со «специальным заданием» и дало распоряжение коменданту крепости святого Дмитрия (ныне Ростов-на-Дону) генералу Потапову строго следить за настроением донского казачества в связи с восстанием Пугачева1.
Получив назначение, Кар спешно покинул столицу и 30 октября прибыл в Кичуевский фельдшанец (432 версты от Оренбурга). Здесь он застал казанского губернатора Брандта, от которого узнал некоторые подробности о восстании.
В первых числах ноября Кар направился в район восстания с отрядом в 1467 человек при 5 орудиях.
Кар с нетерпением ждал встречи с пугачевцами, боясь, что они, узнав о приближении правительственных войск, разбегутся и не примут боя. Желая «преградить» им путь для отступления, Кар предписал симбирскому коменданту полковнику Чернышеву немедленно выступить со своим отрядом из города и занять Татищеву крепость. Во втором рапорте, посланном в Петербург накануне сражения, Кар снова высказывал опасения, как бы пугачевцы, «прижатые к устью Сакмары реки,... не бросились в [бегство] по Яицкой линии».
Так рисовалось положение царскому генералу, но не так получилось на самом деле.
Получив сведения о движении правительственных войск, Пугачев командировал навстречу Кару отряд яицких казаков в 500 человек при двух пушках, под командой Овчинникова и Зарубина.
Вечером 7 ноября Кар прибыл в Юзееву. Зарубин и Овчинников, направляясь в деревню Биккулову, встретили на пути отряд Хлопуши, который шел к Пугачеву под Оренбург из Авзяно-Петровских заводов. В отряде Хлопуши было 500 заводских крестьян и крепостных рабочих и 6 пушек, «при коих, — показывал Хлопуша, — канониром был демидовский крестьянин Иван Шишка».
Взяв часть людей и несколько пушек из отряда Хлопуши, Зарубин 7 ноября ночью выступил из Биккуловой в направлении Юзеевой. В 5 верстах от деревни он атаковал и взял в плен роту 2-го гренадерского полка, в составе 4 офицеров и 176 рядовых, которая шла из Симбирска на соединение с Каром.
Прапорщик Михаил Шванович (будущий атаман Пугачева) показывал: «Останови нас, [пугачевцы] несколько раз выпалили ис пушек... Вся команда, оробела. А потом всех почти без супротивления побрали по рукам... и всех как овец, в сторону от большой дороги, версты полторы заворотя, обезоружили; и двух порутчиков Карташевых умертвили, спрашивали притом и про других, где они, — но за ночьною порою тогда не отыскали».
На рассвете Зарубин возвратился в Биккулову. Пленных гренадер он передал Хлопуше, который и ушел с ними к Пугачеву, оставя из своего отряда в распоряжение Овчинникова и Зарубина в качестве подкрепления 300 человек при 6 пушках.
В ночь с 8 на 9 ноября Зарубин и Овчинников атаковали правительственные войска со всех сторон. Кар поспешно покинул деревню Юзееву. По выходе в поле он пытался сопротивляться и хотел дать сражение, но Овчинников и Зарубин наступали с таким упорством и стремительностью, что Кар думал уже только о том, как бы в порядке отступить. Но ему и это не удалось: поднявшаяся в его частях паника особенно усилилась, после того как канонир Иван Шишка метким выстрелом подбил единорог Кара. Солдаты начали бросать ружья, они не слушали офицеров и пытались переходить на сторону пугачевцев. Генерал Фрейман метался из стороны в сторону, пытаясь наладить порядок. Между тем Зарубин и Овчинников наседали все сильней и стремительней. В течение десяти часов они преследовали беспорядочно отступавшие правительственные войска, бросавшие по пути убитых и раненых. Преследование кончилось с наступлением ночи, лишь после того, как Овчинников и Зарубин израсходовали все ядра.
В этом бою Кар потерял 38 человек убитыми, 41 — ранеными и 44 — перешедшими на сторону Зарубина и Овчинникова.
Лишь на третий день Кар опомнился от столь неожиданного удара «злодеев», которых четыре дня назад он собирался переловить и вместе с Пугачевым доставить в Петербург. В своем рапорте в военную коллегию Кар, оправдываясь в позорном отступлении, достойно оценивал военные способности пугачевцев. «Сии злодеи, — писал он, — ничего не рискуют, а чиня всякие пакости и смертные убивства, как ветер по степи рассеиваются, а артиллерией своею чрезвычайно вредят; отбивать же ее атакою пехоты также трудно, да почти нельзя, потому что они всегда стреляют из нея, имея для отводу готовых лошадей, и как скоро приближаться пехота станет, то они, отвезя ее лошадьми далее на другую гору, и опять стрелять начинают: что весьма проворно делают и стреляют не так как бы от мужиков ожидать должно было...»2.
Во время сражения Зарубина и Овчинникова с Каром отряд башкир в количестве 2000 человек под командой князя Уракова находился в нескольких верстах от правительственных войск, но не пошел на их выручку. Ураков из отряда бежал. Башкиры вместе со старшинами перешли на сторону пугачевцев.
Еще более печальная участь постигла полковника Чернышева, двигавшегося из Чернореченской крепости к Оренбургу: атакованный в ночь с 12 на 13 ноября около Маячной горы (в четырех с половиной верстах от Оренбурга), отряд правительственных войск, состоявший из 600 гарнизонных солдат, 500 ставропольских калмыков, 1100 казаков, при 32 офицерах, 15 орудиях и огромном обозе, был полностью взят Пугачевым в плен.
Сам полковник Чернышев, перерядившись в крестьянское платье, сел на одну из телег в качестве подводчика. Но солдаты его разоблачили.
Вместе с пленными офицерами Чернышева привели к Пугачеву. Офицеров повесили, а солдатам обрезали волосы по-казачьи и, приведя к присяге, распределили по пехотным полкам.
Почти одновременно с полковником Чернышевым в Оренбург двигался из Озерной крепости второй отряд правительственных войск под командой бригадира Корфа, состоявший из 2453 человек, при 22 орудиях. Пугачев во-время получил о нем сведения и легко мог бы захватить его в плен. Но победа над Каром и взятие в плен отряда Чернышева, как он показывал впоследствии, «обольстили» его. «Обольстясь того важною победою, я пооплашал, ибо дал приказ всем людям толпы моей обедать».
При этом «пооплашал» также и атаман Зарубин: посланный Пугачевым с пятью человеками для разведывания «о движении Корфа», он заехал к Овчинникову и «напился пьяным»3. Второй посланец (Яков Пономарев) сообщил сведения о приближении Корфа слишком поздно, и пока расположившаяся на обед конница села на лошадей, отряд правительственных войск поспешно убежал по направлению к Оренбургу.
Так позорно и бесславно кончилась первая карательная экспедиция правительственных войск против армии восставших.
II
В 1773 году холода наступили рано. В последних числах октября выпал снег. Пугачев перенес свой лагерь из лугов реки Сакмары к деревне Берде. Он велел рыть землянки и сам из кибитки перешел в дом бердинского казака Ситникова.
«Этот дом, — показывает сотник Мясников, — был и? лучших». На крыльце и вокруг дома стоял караул в 25 человек, выбранных из яицких казаков. Они сопровождали Пугачева во всех его поездках. Постоянным дежурным был суровый и преданный Пугачеву яицкий казак Яким Давилин.
«Покой у него был обит вместо обоев шумихою». По стенам висели зеркала, разнообразное оружие и портрет Павла Петровича.
Из Берды, которая была его постоянной ставкой, Пугачев часто ездил в торговую слободу Каргалу, «откуда, как свидетельствует писарь Максим Горшков, приезжал с женами тамошних татар... И с теми татарками по улице в Бердовской слободе прохаживался, кои водили его иногда под руки». В такие торжественные дни «яицкие казаки певали песню, нарочно ими в честь самозванцу составленную. А исецкого полковника писарь Иван Васильев игрывал на скрипице. Во время же таких веселостей, — продолжает Горшков, — яицкие и все другие казаки, напивались до пьяна, а самозванец от излишнего питья воздерживался и употреблял редко. Для стола его кушанье было готовлено изобильно, потому что отовсюду привозили к нему разных съестных припасов довольно; кушанье приготовляли две, жившие у него, русские девки»...
Пугачев часто приглашал на обед своих соратников и командиров: Овчинникова, Шигаева, Зарубина, Кинзю Арасланова, Дербетева, Хлопушу, Идорку и других. В доме Пугачева, кроме «двух стряпух», почти всегда находился дежурный казак Яким Давилин и два мальчика (по 10—12 лет), которых Пугачев очень любил, «называя своими детьми».
Пугачев был энергичным, жизнерадостным и остроумным человеком. Он любил крепкую шутку, говорил ясно и образно, пересыпая свою речь иносказаниями, народными пословицами и поговорками. Организм его отличался исключительной выносливостью. Пугачев мог по двое суток находиться в седле, не сходя с лошади, он любил лошадей и умело их объезжал, легко переносил продолжительные походы и в стужу и в зной, довольствуясь при этом самой неприхотливой пищей.
Он был красноречив, обладал твердой волей и неукротимой энергией и привлекал людей к себе этими своими качествами.
Современники-очевидцы так рисуют внешний облик Пугачева: он был строен, среднего роста, тонок в талии и широк в плечах, красивое продолговатое смуглое лицо, глаза — карие, большие и выразительные, нос — тонкий, с небольшой горбинкой; темнорусые волосы пострижены по-казацки, черная борода клином, с редкой проседью.
Пугачев, как свидетельствует Шигаев, «наречие имел чистое» и говорил слова наподобие донских казаков: «Откель ты?», «Погоди трохи», «Робята», «Поди-ка сюды» и т. п.
Ходил он всегда в желтых сафьяновых сапогах и казачьем платье преимущественно яркого цвета. «Самозванец никаких прежде знаков на себе не носил, а отличался от прочих богатым казачьим, донским манером, платьем и убором лошадиным, тож отменными ото всех поступками, как-то: легкостью походки, бодростию, отменным станом и прищуриванием одним глазом».
Даже заклятые враги не отрицали смелости и личной отваги Пугачева4. Эта черта пленяла его соратников. Яицкий казак Тимофей Мясников показывает, что «он, Мясников, как и другие, служил ему [Пугачеву] верно; при том же все были поощряемы не только реками, лесами, рыбными ловлями и другими вольностями, но и его [Пугачева] смелостию и проворством. Ибо, когда случилось [быть] на приступах к городу Оренбургу, или на сражениях каких против воинских команд, то [Пугачев] всегда был сам на переди, не мало не опасаясь стрельбы ни их пушек, ни их ружей». И когда «некоторые из доброжелателей уговаривали его иногда, чтоб он поберег свой живот», то Пугачев говорил улыбаясь: «Пушка царя не убьет! Где это видно, чтобы пушка царя убила?5.
Пугачев. — Литография П. Бореля с портрета неизвестного художника
«По неустрашимости своей, — показывает Горшков, — всегда был он [Пугачев] на переди и подавал [собою] пример прочим. Также знал он как правильно палить из пушек и из других орудий и указывал всегда сам кананерам».
Но будучи смелым от природы, Пугачев в своих действиях был вместе с тем разумно-осмотрительным и не подвергал свою жизнь опасности ради одной только удали. «И когда, — показывает Почиталин, — Пугачев выходил против верных войск на сражение, то всегда надевал на себе платье худое, для того, чтобы его не признали». Это подтверждается и другими показаниями.
Пугачев не только прекрасно знал артиллерийское дело, о чем мы имеем многочисленные показания современников, он вообще хорошо знал военную технику своего времени. Так при осаде Яицкой крепости по его указанию были произведены минные работы, а во время штурма крепостей, а также и в сражениях в открытом поле он применял всевозможные военные хитрости (производил ложные тревоги, делал стремительные и внезапные набеги, гнал впереди всего отряда скот и под этими прикрытиями подходил к самым крепостным стенам). Он уже применял рассыпной строй и массированный огонь артиллерии.
Пугачев, придавая большое значение агитации, широко и не без успеха пользовался устным и писаным словом как оружием в борьбе против крепостников. Обычно во все населенные пункты, прежде чем приступить к их осаде, Пугачев посылал свои увещевательные манифесты, в которых, даруя народу вольность, просил население и администрацию городов и крепостей о «добровольном приклонении». Когда же уговоры не действовали, Пугачев прибегал к репрессиям (казни, обстрел, поджог), действие которых, однако, сейчас же приостанавливал, как только была достигнута намеченная цель.
Нельзя не отметить умелую попытку Пугачева использовать для пользы движения перешедших на его сторону выходцев из лагеря господствующих классов (сержант Кальминский, подпоручик Мих. Шванович, прапорщик Елизар Сулдешев, прапорщик Иван Юматов, подпрапорщик Илья Аристов, Минеев и др.).
Он знал цену дисциплине и всемерно стремился ее поддерживать в рядах своей армии. Верно, конечно, то, что ему это плохо удавалось, что его энергичные меры не всегда достигали успеха, но он, как умел и как мог, боролся с дезорганизаторскими и незаконными действиями отдельных представителей своей армии.
Пугачев беспощадно расправлялся с грабителями и мародерами, с нарушителями интересов мирного населения. Он был настолько суров и последователен, что не останавливался перед казнью даже ближайших своих помощников. Так, например, по жалобе крестьян он повесил своего приближенного Дмитрия Лысова за то, что тот со своей командой «грабил крестьян и разорял их домы».
Казнь Лысова была не единичным случаем. Иван Почиталин показывает что «грабительства безвинных людей он [Пугачев] не любил, а потому многих в том приличившихся вешал бес пощады». «От меня, — говорил Пугачев Давыдову, приезжавшему к нему в Берду с жалобой на казаков и калмыков, — никогда приказу таково не было, чтоб делать обывателям обиды, и велю тебе дать указ, чтоб никто не разорял и кто ограблен, и кем именно прикажу тебе самому исследовать».
Может быть нигде так ярко не проявлялись разнообразные черты характера Пугачева, как в его многочисленных выступлениях перед своим ополчением. Тут он проявлял не только богатство своего воображения, чувство такта, изобретательность, остроумие приемов, знакомство с основными политическими событиями своего времени, редкое знание психологии людей, принадлежащих к разным социальным категориям и национальностям, но, что особенно важно, искреннюю и сердечно-прочувствованную любовь к народу.
Выступления Пугачева были хорошо продуманы, в них ясно чувствуются социальные мотивы, его речь всегда затрагивала актуальные общественно-политические вопросы, волновавшие население. Повествуя о своих странствованиях (после «свержения с престола»), Пугачев говорил, что «во всей России чернь бедная терпит великие обиды и разорения» от помещиков и чиновников, да и «престол» он потерял, так как защищал крестьян и раскольников от жадных судей-лихоимцев и от «больших бояр», у которых он собирался «отобрать деревни».
Мы уже говорили, что раз назвавшись именем Петра III, Пугачев в дальнейшем крепко держался «царского звания». Пожилой казак Яков Почиталин показывал, что он «слышал от самозванца речь о знатных господах такую: Они, — говорил Пугачев, — были причиною моей погибели. Я с церквей велел кресты снять, те, которые сделаны крыжом, так, как на кирках бывает, а вместо их поставить настоящие кресты, так, как божественное писание повелевает... А главная причина — вот чем я им был не люб: многие де из бояр-та, молодые люди и середовичи, бывало еще при тетушке Елизавете Петровне, да потом и при мне, годные бы еще служить, взявши себе чин, пойдет в отставку да и живет себе в деревне с крестьянами, разоряет их бедных совсем, и одни себе почти завладели всем царством, так я стал принуждать таковых в службу и хотел отнять у них деревни, чтоб они служили на одном жалованье. А судей-та, которые дела судят неправдою и притесняют народ, наказывал и смерти хотел предать. Вот за это они (знатные господа) и стали надо мной копать яму... и заставили меня странствовать по свету. Где да где уж я не был и какой нужды не потерпел! Был холоден и голоден, в тюрьмах сколько сидел, — уж только одному богу вестимо». А заплакавши, — продолжал Почиталин, — сказал: «Да что мне уже об этом говорить много? Вам самим это вестимо; помните, как вы меня обрели — рубашка на мне гроша не стоила...».
Таким образом «новоявленный царь» нес освобождение от крепостной неволи, выполняя тем самым многовековые чаяния угнетенного народа.
Примечания
1. «Секретные Повытья» военной коллегии, опись 47, книга II, лист 333. Книги «Секретных Повытий», а также пугачевский фонд Военно-ученого архива и фонд Потемкина Таврического, цитируемые нами в дальнейшем, хранятся в Центральном военно-историческом архиве. Сноски на эти источники будут приводиться в дальнейшем сокращенно.
2. «Записки Академии наук», 1862 г., т. I, приложение № 4, стр. 29.
3. За эту оплошность Пугачев Зарубина «хотел было повесить, но старшины об нем упросили» («Пугачевщина», т. II, стр. 134).
4. «Он [Пугачев], — писала Екатерина Вольтеру в ноябре 1774 г., — не умеет ни читать, ни писать, но это человек чрезвычайно смелый и решительный».
5. Государственный архив, р. VI, д. 508, ч. II, л. 55.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |